Иордан – Мертвое море

Иордан – Мертвое море

14 марта я снова оставил Иерусалим. На этот раз целью моей поездки были Иордан и Мертвое море. Путь лежал чрез Иосафатову долину и потом на восток от Елеонской горы. Бесплодные каменные утесы идут от Вифании. Близ последней существовала деревня Вифсфагия (Мф. 21, 1–2), откуда двое учеников Христа привели, по приказанию Его, осленка для торжественного въезда в Иерусалим. Теперь нет никакого следа этой деревни. Вифания же представляет жалкое селение, в котором живут несколько арабских семейств, существующих, кажется, исключительно сбором с христиан за впуск в гробницу Лазаря. Несколько десятков фиговых и масличных деревьев разбросано между полуразвалившимися хижинами. В Вифании жил Лазарь с сестрами Марфой и Марией; здесь Мария возлила миро на главу Спасителя и омыла им ноги Его (Мф. 25, 6–9; Ин. 12, 3); сюда удалился он на ночь после торжественного въезда в Иерусалим (Мф. 21, 17).

Арабы называют Вифанию элъ-Азариег. Это название напоминает созвучием своим имя Лазаря. Действительно в местонахождении здесь гробницы Лазаря никто из исследователей старины не сомневается. Небольшой вход в нее, грубо выложенный большими камнями, ведет в подземелье; каменная, ступеней в двадцать, лестница оканчивается в небольшой комнате, из которой по другой лестнице спускаются еще ниже, в другую комнату, имеющую сажень во все стороны. Здесь, как предполагают, была самая гробница. В деревне видны развалины башни, которую неизвестно на каком основании называют домом Лазаря. Чрез полчаса по выезде из Вифании находится в Кедронской долине ключ Аин-эль-Гауд, около которого видны какие-то развалины. Бесплодная, пустынная долина, в которой попадаются время от времени бродячие бедуины, занимающиеся при удобном случае разбоем, идет до горы Адамим («горы Крови»). Близ этой горы находится ручей Кериф, у которого, по повелению Божию, пребывал некоторое время пророк Илия (3 Цар. 17, 3, 5). При подъеме на высоты открывается большая пещера и против нее – развалины; среди последних существует по настоящее время колодезь, называемый Апостольским. На этом месте, полагают, была та гостиница, на попечение хозяина которой добрый самарянин оставил путника, израненного разбойниками на иерихонской дороге (Лк. 10, 30–35).

Путь продолжает идти отсюда по чрезвычайно гористой, пустынной, дикой местности, по крутым обнаженным скалам; ехать становится с каждым шагом труднее и опаснее; местами камни сыплются из-под ног лошади в пропасти. От самого Иерусалима шел с нами пешком немец, весьма бедный пилигрим, отставший от своих товарищей, которые отправились к Иордану накануне. Не раз встречая вооруженных бедуинов, мы поджидали его, когда он отставал. От самого Иерусалима ко мне присоединились еще два немца с драгоманом англичанином. Один из них почтительно величал другого «Herr Graf». Граф, с своей стороны, относился к товарищу с видом благосклонного покровительства.

Спустившись по чрезвычайно крутой и небезопасной дороге в Иорданскую долину, мы взяли влево, к Сорокадневной горе. Это та гора, на которой Спаситель постился сорок дней и был искушаем диаволом. Она вся состоит из ярко-красного песчаника, имеет форму весьма отлогого конуса, совершенно лишена растительности, вся в слоях, уступах и обрывах; изрыта множеством пещер, частью натуральных, частью обделанных для жилья, в которых спасались в древние времена подвижники. Доступ на вершину ее чрезвычайно труден и опасен. Холмы, составляющие ее подножие и спускающиеся к источнику Елисея и к месту древнего Иерихона, покрыты обильной зеленью. Здесь встречаются весьма интересные растения; таковы: заккум (Eleagnus angustifolius, Linn.) – род сливы, из косточек которой добывался галаадский бальзам, упоминаемый в Библии (Быт. 37, 25; Иер. 8, 22) (см.: Розенмюллер, Эдман). Арабы и теперь добывают этот бальзам, считая его целебным от ран. Большая часть четок, продаваемых в Иерусалиме, приготовляется также из косточек этого растения. Ветви его покрыты мелкими, весьма острыми иглами, заворачивающимися крючком. Проезжая мимо одного из этих деревьев, я слегка задел его и с трудом выпутал мою шляпу из ветвей. Если бы у меня были такие же густые и длинные волосы, как у Авессалома, то мне, пожалуй, не миновать бы на этот раз его участи. Листья заккума – средней величины, овальны и вообще напоминают листья лавровишневого дерева. Полагают, что венец Спасителя был сплетен из ветвей заккума.

В другом, не менее интересном растении здешнем думают видеть знаменитое содомское яблоко. Дерево, называемое арабами гадаг, производит плоды, похожие на круглое яблоко в грецкий орех величиной, весьма яркого оранжевого цвета, заключающее в своей красивой оболочке черную, весьма мелкую пыль отвратительно горького вкуса. Листья его мелки, ветви иглисты. Вероятно, это же растение разумеет Моисей под содомским виноградом (Втор. 32, 32). Историк Иосиф говорит, что в окрестностях Мертвого моря находят плод, весьма красивый по наружности, рассыпающийся в пепел, когда к нему прикасаются. Натуралисты (Гассельквист) полагают, что это все тот же гадаг (Solanum melongena, Linn.), о котором говорено выше и внутренность которого превращается в пыль, когда он испорчен насекомыми. Красивые иерихонские розы, о которых упоминает Сирах (Сир. 24, 15), кажется, исчезли. Однако же монахи католического монастыря Иоанна Крестителя в пустыне продают корни так называемых иерихонских роз, которые будто бы очень легко принимаются чрез долгое время, и пилигримы разносят их далеко. О цветах этих роз говорят даже, что, будучи засушены, они, подобно древним розам этого рода, долго сохраняют способность снова распускаться в воде. Риттер приводит подобный опыт, сделанный над цветком, принесенным из Палестины крестоносцами и сохранявшимся в качестве святыни около семиста лет (Erdkunde, т. 2, стр. 431). Иерихонская роза настоящего времени, которою, впрочем, украшена местность не одного Иерихона, но все плодородные места Палестины, есть куст (Anastatica hierochuntica, Linn.) вышиной в пять-шесть вершков, со множеством стеблей, покрытых весьма мелкими листьями и красивыми бархатисто-оранжевыми цветами. По всей вероятности, это растение не имеет ничего общего с тем, которое продают католические монахи под именем корней иерихонского розана.

Невдалеке от Сорокадневной горы протекает обильный Источник Елисея, называемый арабами Аин-эль-Султан. Он густо оброс деревьями и кустарниками, которые тянутся отсюда непрерывными полосами до самого Иордана. По другую сторону ручья, на небольшой прогалине раскинуто было до десятка палаток; над одной из них развевался флаг Североамериканских Соединенных Штатов; стреноженные лошади и мулы бродили около; сундуки и седла валялись в разных местах на земле; мукиры (погонщики) курили трубки и наргиле, флегматически почесываясь и глядя на хлопотню черных драгоманов и поваров. Господ не было видно; все, вероятно, разбрелись гербаризировать, рисовать и т. д. По эту сторону ручья бродила партия пеших немцев, к которой присоединился и наш вышеупомянутый спутник. В этой партии замешался поляк, говоривший по-русски. Высокий, худой капуцин из Баварии с длинным посохом в руке казался пастырем этого прикочевавшего издалека стада.

Источник считается тем самым, горькую воду которого пророк Елисей обратил в пресную (4 Цар. 2, 19–22). В небольшом расстоянии отсюда полагают место библейского Иерихона. Это был город весьма древнего происхождения. Обладание им облегчило для евреев завоевание Ханаанской земли; предводимые Иисусом Навином, они хотели взять его приступом. Предварительно посланы были в Иерихон два шпиона, которых приютила блудница Раав; чрез нее они узнали об отчаянном положении города (Нав. 2). На основании полученных этим путем известий Иисус двинулся на приступ, и после шестидневной битвы стены Иерихона разрушились при трубных звуках жрецов (Нав. 6). Иисус срыл город и предал проклятию того, кто его возобновит (Нав. 6, 25). Проклятие это пало на царствование Ахава, когда Ахиил Вефильский вздумал возобновить укрепления (3 Цар. 16, 34). Иерихон сделался потом школой пророков, между которыми прославились Илия и Елисей (4 Цар. 2, 4, 15). После возвращения израильтян из вавилонского плена Иерихон сделался значительнейшим городом Иудеи после Иерусалима. Ионафан Маккавей его укрепил. Антоний отдал доходы с его садов Клеопатре. Ирод I украсил его роскошными постройками и умер в нем. Разрушенный во время осады Иерусалима Веспасианом, он был вновь выстроен Адрианом и совершенно исчез только в эпоху крестовых походов. На месте, как полагают, этого города теперь находится дрянная деревушка Ригга («благоухание»). Хижины арабов сбиты из земли; вся деревня обнесена такой же стеной, в защиту от шакалов, гиен и кабанов, бродящих в пустыне. Остатки башни, занимаемые баши-бузуками[64], суть развалины церкви, существовавшей на месте дома богатого Закхея (Лк. 19, 2–8). Поблизости растет смоковница; на нее, разумеется, показывают пилигримам как на дерево, на которое взлезал хромой богач, желавший видеть Иисуса.

С нами не было палатки, и потому мы должны были приютиться на ночь в развалинах башни. Избегая насекомых, которыми башня эта, по справедливости, славится, мы расположились на грязном дворе возле цистерны, или лучше, ямы, наполненной водой; но и тут блохи не дали нам покоя. Вечером англичанин-драгоман предложил нам посмотреть танец арабских женщин, называемый фантазия. Штук двадцать весьма грязных образчиков местной человеческой породы явились у нас на дворе и при свете двух стеариновых огарков начали бесноваться. Они пели и плясали с ятаганами танец дикий, требующий большой ловкости, чтобы не поранить друг друга.

Поутру мы двинулись еще до рассвета в дальнейший путь. Ровная низменная местность, заросшая густым кустарником, идет до самого берега Иордана. Множество куропаток вылетали беспрестанно из кустов при нашем приближении; вся почва была истоптана кабанами. Часа через два мы приехали к Иордану.

Место, где крестился Спаситель, чрезвычайно красиво. Тут река делает поворот, огибая островок; вода весьма мутна, песчаного цвета и от чрезвычайной быстроты крутится кругами; берега твердо-песчаные, обрывистые, покрыты деревьями и кустарниками, придающими этому месту весьма веселый вид. На берегу мы уже нашли вчерашнюю партию немцев. Свежий утренний воздух, яркое освещение, веселая толпа людей после долгих лишений и усталости достигших цели странствования – давали какой-то особенно торжественный характер картине; на сердце было легко и радостно, как в первый день Пасхи. Кто закусывал и освежался вином, кто раздевался, готовясь исполнить обычный обряд омовения в волнах священной реки, кто уже полоскался и кричал внизу. Течение здесь чрезвычайно быстрое, и сначала долго никто не решался отходить от берега на глубину выше колена; но наконец нашлась у кого-то веревка, и смельчаки, привязавшись к ней, в то время как другой ее конец держали на берегу, спускались в самую быстрину. Я тоже взял обычную ванну. Веселая компания еще далеко была не готова двинуться обратно к Иерусалиму, несмотря на опасность от бедуинов, когда мы, то есть конные, собрались уже в путь и направились чрез высокий и густой кустарник к Мертвому морю, которого блестящая поверхность показывается, как только выезжаешь из высокого кустарника, покрывающего берега Иордана.

Через два часа пути по местности, напоминающей аравийскую пустыню, мы достигли наконец моря. Поверхность его была подернута мелкой, как бы застывшей рябью; на берегу валялось много выброшенного сухого дерева. Быстрый Иордан, подмывая берега, уносит много растений в море, которое выбрасывает их снова на землю. Кругом мертвая тишина; самый воздух как будто заснул; высокие голые скалы на западном и восточном берегах моря; чахлая, скудная растительность, свойственная синайской пустыне; отсутствие живых существ, отсутствие всего, носящего на себе признак близкого жилища человека, действительно, производит мертвую картину, и море как нельзя более оправдывает свое название.

Я решился выкупаться в нем, чтобы испытать на себе действие воды, подобной которой нет на всем земном шаре. Она весьма едкого соленого вк уса, чрезвычайно раздражительно действует на слизистые оболочки и царапины и, наконец, так плотна, что на ее поверхности можно держаться без всякого усилия, плавать очень трудно, нырять еще труднее, а на несколько значительной глубине – совершенно невозможно. Хотя вода обожгла мне при первом же прикосновении веки и губы, но щекотание всей кожи, похожее на легкие уколы булавкой, показалось мне так оригинально, что я пробыл в ней ровно двадцать минут. Я, однако же, дорого поплатился за это удовольствие впоследствии. Мне следовало сначала проехать к морю и, выкупавшись в нем, омыться в пресной воде Иордана, как обыкновенно делают путешественники, а я поступил наоборот. Морская вода оставляет на теле род жира. Эта едкая влага под шерстяной сорочкой при жаре 30° Р.[65] при беспокойном движении во время трудного переезда чрез опасные, крутые возвышенности к Саввинскому монастырю произвела нестерпимый зуд во всем теле, и действию ее должен я приписать появившиеся у меня чрез несколько дней жестокие накожные нарывы, от которых избавился только чрез два месяца при помощи медицинских средств.

По исследованиям в 1848 году Буса и Мокля, специфический вес воды Мертвого моря оказался равным 1,22742. По разложении найдено в воде составных частей:

В противность рассказам некоторых путешественников, в этой воде нет никаких живых существ; отсутствие в ней растительной жизни также полное. Увлекаемые Иорданом рыбы тотчас же умирают в море и выбрасываются на берег. Об отсутствии их говорит еще блаженный Иероним. Этот факт подтвержден был исследованиями экспедиции Линча и бывшего после него на Мертвом море Сольси. Экспедиция Линча собрала самые интересные сведения об Асфальтовом, или Мертвом море. Ее совершили американцы в 1848 году, а в следующем году появился в печати их отчет с картами и планами, изданный одновременно в Лондоне и Филадельфии. Отважные путешественники, в сопровождении ученых и со многими матросами, отправились 8 апреля по Тивериадскому озеру на двух лодках, медной и железной, построенных нарочно для цели экспедиции в Америке и перевезенных от Каифы до озера на верблюдах.

Объехав Тивериадское озеро, они вошли в Иордан. Длину его между двумя озерами полагают в двести миль, считая изгибы. Лодки делали не более шести миль в день. Река очень быстра. Пришлось пройти с опасностью чрез двадцать семь самых быстрых мест; лодки часто ударялись о камни, отчего медная особенно пострадала; но она еще более потерпела впоследствии от едкой воды Мертвого моря.

18 мая Линч прибыл к месту, которое обыкновенно посещают богомольцы; он считает его в числе опасных. По мере приближения к морю ветер стал наносить сильный, вонючий запах. Лодки вошли в море при довольно свежем ветре. Оно волновалось и, казалось, было покрыто белым слоем соли. «Наши лица и платья, – говорит Линч, – быстро покрылись соляными кристаллами, производившими раздражительное действие на кожу и на глаза. Тяжело нагруженные лодки сначала не чувствовали особенного сопротивления воды, но когда ветер усилился, то, казалось, не волны, а молоты били в их стены. В продолжение первых двенадцати дней плавания мы все чувствовали себя довольно сносно, за исключением лишь одного из нас; но наконец явились признаки, внушившие нам беспокойство. Все мы стали походить на страдающих водянкой, тощие пополнели, а полные стали необыкновенно толстыми; бледные лица приобрели свежий цвет, а бывшие прежде свежими – стали багровыми; малейшая царапина загнаивалась, и все тело многих из нас покрылось гнойными прыщами; все жаловались на боль от воды, когда она попадала на обнаженные части. Несмотря на это, мы имели пока хороший аппетит, и я не терял надежды на достижение цели экспедиции. В воздухе не могло быть ничего вредоносного; его не могли портить разлагающиеся органические вещества, ибо по берегам растительность весьма незначительна, а вонючий запах, который мы часто слышали, происходил, вероятно, от теплых серных источников, не считающихся вредными для здоровых. Мы нашли, правда, три раза мертвых птиц, но они, без всякого сомнения, погибли от истощения, а не от вредного морского воздуха, который не имеет совершенно никакого запаха и более всякого другого пропитан соляными газами, благоприятно действующими на организм человека».

«Вокруг нас, – говорит далее автор, – были черные бездны и острые скалы, подернутые прозрачным туманом; а на трехстах футах[66] под нами лот касался погребенной Сиддимской долины, покрытой в настоящее время грязью и солью. В то время как мысли мои были обращены к этому предмету, мои товарищи, не могши осилить напавшую на них дремоту, заснули во всех возможных положениях тяжелым, беспокойным сном. Когда мы в первый раз увидели море, его ужасный вид привел нам на память слова, начертанные над входом в Дантов ад: „Оставьте, входящие сюда, всякую надежду!“ С той поры, однако же, в продолжение путешествия, представлявшего столько моментов самого живого интереса, мы избавились от первого тяжелого впечатления. Но теперь, когда я бодрствовал один среди товарищей моих, погруженных в оцепенение, страх снова овладел мною, волосы мои встали дыбом, как это было с Иовом, когда пред лицом его прошел дух, и моему воображению представлялось нечто ужасное в разгоревшихся и вздутых лицах моих спутников; казалось, страшный ангел смерти носился над ними; их жаркий лихорадочный сон был, в моих глазах, его предтечею. Одни спали, согнувшись, глубоким сном, и руки их, лишенные по кисть кожи от вредного действия воды, безжизненно висели на покинутых веслах; другие, закинув голову назад, с растрескавшимися в кровь губами, с ярким румянцем на щеках казались, даже и во сне, страдающими от жара и истощения, тогда как иные, на лицах которых играли отражающиеся от воды лучи, походили на призраков, и их забытье сопровождалось нервным дрожанием всех членов; время от времени они вскакивали, жадно припадали к бочонку с водою и снова впадали в оцепенение»…

Чтобы дать экипажу несколько освежиться, Линч провел с ним некоторое время в Моавии, в Кхерахе. Перед отъездом из Бейрута экспедиция пробыла два месяца в Ливанских горах, рассчитывая на целебное действие их воздуха. Болезнь постоянно мучила матросов, а три месяца спустя один из членов экспедиции, Даль, скончался в Рамдуне. Все другие поправились и возвратились на родину. По свидетельству Линча, самая большая глубина моря достигает двухсот сажен; поверхность его ниже поверхности Средиземного моря на четыреста футов[67].

Замечательно, что Мертвое море не имеет ни одного истока, между тем как Иордан постоянно вливает в него огромные массы воды. Много было придумано гипотез для объяснения происхождения моря. Ближе к истине, по всей вероятности, те из них, которые построены на фактах, взятых из книги Бытия. Из нее видно, что вся почва Сиддимской долины была обильно пропитана нефтью, подземные пещеры и колодези были, конечно, наполнены ей; самый камень, из которого воздвигнуты были города, был проникнут этим горючим веществом. Когда гнев Божий разразился над отверженными городами, когда эта пропитанная горючим материалом почва заколебалась, грянул гром, и молния, озарившая местность, ударила в землю и воспламенила ее – судьбы нечестивого Пентаполя совершились: всколебавшаяся почва с сокрушившимися городами провалилась в пустоты, наполненные до того времени нефтью и газами, и на месте ее выступило море, ставшее символом смерти…

Гумбольдт говорит, что «страшный переворот страны составляет феномен, не имеющий себе подобного на земном шаре». Согласно библейским сказаниям, во время этой катастрофы погибли пять городов: Содом, Гоморра, Адама, Севоим и Сегор. Линч так заключает свой отчет: «Мы прибыли к Мертвому морю с мнениями весьма разнообразными: кто сомневался, кто прямо говорил, что не верит рассказу Моисея. После двадцати двух дней тщательных исследований мы единодушно убедились в истине библейского рассказа: мы думаем, что все, сказанное в Библии относительно этого моря и Иордана, совершенно подтверждено нашими наблюдениями».

От Мертвого моря я отправился к монастырю Св. Саввы Освященного, который арабы на зыва ют Мар-Саба. Дорога идет по стра шным кру тизна м; по ней опасно ехать человеку, подверженному головокружениям. Лошадь часто скользит всеми четырьмя ногами по гладкому камню косогора над обрывом в глубокую пропасть; надобно иметь некоторую привычку, чтобы не пугаться в подобных случаях. Монастырь лепится по гребню голых вертикальных утесов, подобно ласточкиным гнездам. В защиту от бедуинов он обнесен высокими стенами.

Основатель монастыря св. Савва родился в Каппадокии около 439 года, основал монастырь в 483 году, умер в 532 году; мощи его покоятся в Венеции. Со скалы на скалу поднимаясь и спускаясь, пробрался я к воротам монастыря. Здешние обычаи для приема путешественников напоминают несколько синайские: та же осторожность, те же предварительные расспросы; впрочем, в последнее мирное время формальности слабее наблюдаются.

Меня привели на небольшой двор, поражающий, вместе с окружающими зданиями, чистотой и белизной камня; посреди – небольшое здание в виде часовни; там и сям в скалах видны оконца и двери одиноких монашеских келий на разных высотах и расстояниях. Мне отвели большую комнату в главном здании, примыкающем к храму. Вокруг стен идут широкие диваны с матрацами и подушками; на полу разложены также тюфяки, покрытые коврами вроде персидских. Небольшое окно в задней стене выходит прямо в церковь. Болезненный и задыхающийся от слабости монах лет тридцати пяти явился ко мне предложить свои услуги. Он принес самовар и поставил его на табурет, а поднос с чаем, чашкой и другими принадлежностями – на софу; потом явились неизбежная рака, сладости и т. п.

Вскоре посетил меня настоятель монастыря, известный весьма строгой жизнью[68]. Мой кавас, грек, рекомендовал мне его с этой стороны еще дорогою: «Ты видит архимандрита на этова монастыри: ницево болсе не ест – одна трава»… Живет он в каком-то чуланчике, высеченном в скале, в котором с трудом повернуться одному человеку; спит на каменной лежанке, прикрытой старым ковриком, ходит в крашенинной рясе и, несмотря на свои восемьдесят лет, невольно поражает какою-то юношескою застенчивостью.

Есть русская пословица: «Каков поп, таков и приход». Она как нельзя более приложима к Саввинскому монастырю, братия которого отличается искренними кротостью и воздержанием. Если кто заезжий в Палестину захочет без помехи помолиться, тот не найдет для этого места удобнее Саввинского монастыря. Это тихая, безмятежная обитель, где земные помыслы оставляют человека, где окружающая среда не оскорбляет его нравственного чувства… Между монахами живут здесь трое русских, два валаха, говорящие хорошо по-немецки; остальные, человек двадцать, – греки, из которых двое свободно объясняются по-итальянски. Со стороны обрыва в долину видна у стен старая пальма, посаженная, по преданию, св. Саввой. Монахи приучили шакалов и лисиц приходить за подачкой, и они под вечер гурьбами шляются по долине, под стенами, куда им бросают с монастырской террасы разные остатки съестного. Окрестности монастыря кишат скорпионами.

Наутро, после ранней обедни, простившись с настоятелем монастыря и монахами, я выехал в Иерусалим, куда и прибыл чрез пять часов. Василий Сергеевич выбежал мне навстречу, улыбаясь от удовольствия и подмигивая, по обыкновению, правым глазом. Виктор Кириллович вскоре навестил меня, чтобы расспросить, как я съездил, что видел и все ли, что он мне наказывал видеть… Точно я домой приехал…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.