Глава первая

Глава первая

Отец Павел сидел на палубе парохода и пил… Стоявшая перед ним на столике бутылка водки была уже выпита почти до дна. Пил отец Павел без закуски, глотая рюмку за рюмкой, через более или менее значительные промежутки времени. Он пил с ожесточением и как бы подчеркивал свое времяпрепровождение: «Нате, мол, православные, любуйтесь на своего пастыря…» К православным отец Павел относил всех пароходных пассажиров, из которых многие начали уже опасливо поглядывать на батюшку и предусмотрительно отыскивали глазами капитана парохода. Некоторые маменьки брали на руки своих детишек, резвившихся на палубе, и под деликатным предлогом отводили их подальше от столика, за которым сидел батюшка. Отец Павел замечал отношение к себе публики, но не думал смириться, наоборот, всячески старался показать свое полнейшее к ней равнодушие. Особенно хотелось отцу Павлу выразить свое презрение одной духовной особе, спокойно гулявшей в числе прочих пассажиров по палубе и, видимо, любовавшейся картинами волжских берегов. Величавая осанка, уверенная поступь, красивые движения этой особы прямо-таки претили отцу Павлу. Лица того батюшки отец Павел не успел рассмотреть. Батюшка держался вдали и только раза два мельком вполуоборот взглянул на отца Павла. «И чем только гордится человек, – подумал отец Павел, – ведь такой же священник, как и я, только что в городе, может быть, служит да казенного жалованья тысячи две получает. При этакой жизни и мы сумеем пофорсить… Поставить бы тебя на мое место, посмотрел бы тогда я на тебя, а поди-ка: как будто архиерей какой». Отцу Павлу еще горше стало от этих дум. Досада на «величавого батюшку» разгоралась. Он схватил рюмку, залпом влил ее себе прямо в горло и по-мужицки сплюнул на пол так энергично, что и без того едва державшаяся на голове шляпа упала к ногам. Отец Павел и не подумал поднять ее, он грузно облокотился на столик локтями и осоловелыми глазами уставился на публику. В это время батюшка повернулся и тихою поступью направился в сторону отца Павла. Отцу Павлу почему-то показалось, что батюшка идет прямо к нему. Не поворачивая головы, он стал прислушиваться к приближающимся шагам батюшки, к тихому шелесту его шелковой рясы. Вот он уже совсем близко от него. Отцу Павлу захотелось сделать какую-нибудь неприятность этому батюшке, сказать какую-нибудь колкость, поставить его в неловкое положение.

– Отец! А отец! – обратился он к поравнявшемуся с ним батюшке и насмешливо уставился на него. – Не хочешь ли водочки?

Батюшка остановился, посмотрел на полупьяного отца Павла и улыбнулся.

– Спасибо, родимый, я не пью.

Взглянув затем на пол, батюшка наклонился, поднял валявшуюся шляпу отца Павла, бережно расправил ее и, положив на столик, сам сел рядом с отцом Павлом.

Отец Павел такого не ожидал. Он подумал, что чистенький батюшка ответит на его выходку презрительным взглядом и поскорей постарается пройти мимо него, а он – отец Павел – расхохочется ему вслед. Поступок батюшки обезоружил его. Отцу Павлу стало неловко. Мысль, что он оскорбил доброго человека, смутила его. Желая как-нибудь отделаться от чувства неловкости и сгладить резкость своей выходки, отец Павел счел за лучшее продолжать разговор, перейдя от насмешливого к развязному тону полупьяного человека.

– Ты откуда же будешь? – спросил он подсевшего к нему батюшку и исподлобья взглянул на него.

Батюшка поправил полу рясы, сел поудобнее и, повернувшись лицом к отцу Павлу, начал спокойным ровным голосом:

– Я – издалека… Еду вот и любуюсь матушкой Волгой. Какая у вас здесь благодать, какой простор. А жизни-то, жизни сколько, так и бьет ключом! Сколько народу, сколько товаров всяких, какое движение: одних пассажирских пароходов не пересчитаешь сколько. Да, когда вот своими глазами увидишь все, тогда только поймешь, почему наш народ прозвал Волгу поилицей и кормилицей, почему он так любит ее, поет о ней в своих песнях и грустит по ней, закинутый в чужую сторону. Действительно, великая река.

– Да, уж известно, – поддакнул отец Павел.

Родившись и выросши на берегах Волги, отец Павел любил свою родную реку и, как истинный волжанин, гордился ею. Похвала Волге чужестранца-батюшки понравилась ему. От прежней беспричинной досады на этого батюшку у него не осталось и следа, и он уже с большей охотой стал прислушиваться к его словам.

– Много богатства всякого здесь у вас, – продолжал между тем батюшка, – но много горя… много слез и нужды безысходной. Но это еще не велика нужда. Мне пришлось наблюдать жизнь одного народца на окраине нашего отечества. Живет он куда беднее многих наших крестьян. Ходит почти в лохмотьях, дома ест только ячменный или кукурузный хлеб, да и то не досыта, а как посмотришь на него – молодец к молодцу: все как на подбор. Стройная походка и такой гордый вид, словно не лохмотья он носит на себе, а по крайней мере генеральский мундир. Подумаешь, что нет у него ни горя, ни забот, и никакая нужда ему неведома. Так вот, не в бедности беда и не в горе. Беда в том, что не умеет наш русский народ бороться с горем, с бедой. Нагрянет на него беда, он или заставится от нее терпением и тут иной раз обнаружит действительно железное терпение, или взбунтуется, тоже уж без всяких границ, а чаще всего старается только отделаться как-нибудь от горя, затушить его, заглушить, залить. Точь-в-точь вот как вы. Вас горе постигло, а вы, вместо того чтобы бороться с ним, раздосадовались и запили… и к одному горю хотите приложить еще и другое.

Отец Павел удивленно посмотрел на батюшку. «Откуда же он знает, что я пью с горя?» – мелькнуло у него в голове.

– А между тем, – батюшка положил свою руку на плечо отца Павла и шутливо постучал по нему, – посмотрите-ка, какая у вас мощь… экие широкие, богатырские плечи… да с этакими силами не только свое горе, а еще и чужого сколько можно унести…

Чем-то бодрым пахнуло на отца Павла. С удовольствием вспомнил он, как крестьяне его села, его прихожане, говаривали про него, что супротив нашего батюшки во всем селе работника не найти.

– Вот еще черта русского характера, – как бы размышляя сам с собой, продолжал батюшка, – постигнет человека горе, и носится он с ним и уже ничего и знать не хочет, и не подумает о том, что у другого может быть еще большее горе. Любим мы своим горем застилать сердце и не замечаем, что, носясь со своим горем, мы другим горя подбавляем. Как вот вы, например.

– Кому же я-то горе доставляю? – с недоумением спросил отец Павел.

– Как – кому? Вот вы сидите и пьете, свое горе заливаете, а вот о том человеке, вероятно, и не подумали… Вон тот господин, что на том конце на скамеечке сидит. Сейчас мы проезжали село, там церковь показалась. Этот господин снял шапку и набожно перекрестился – есть, значит, у него еще в сердце вера в Бога. Ну а теперь скажите, не больно ли ему видеть пастыря церкви вот за этаким занятием?

Отец Павел смущенно покосился на стоящую перед ним бутылку водки, а батюшка позвонил и велел пришедшему на звонок официанту убрать бутылку и рюмку. Отец Павел не протестовал и только, как бы оправдываясь уже, заговорил:

– Да ведь обида-то у меня большая, с горя и пью, это вы верно, отец, сказали.

– А вы расскажите-ка лучше свое горе, поделитесь со мной по-братски, может быть, оно и не таким тяжелым покажется. Высказанное горе – полгоря.

Отец Павел и сам уже давно почувствовал желание поведать свое горе «ласковому батюшке». К этому располагало доброе лицо батюшки и особенно его глаза – умные, серьезные и как будто грустные, а между тем так и искрившиеся лаской и теплом. Такие люди спрашивают о чужом горе не из любопытства.

– Под суд я попал, – начал отец Павел, – повенчал без документов… Дело, видите ли, такое вышло – пришли ко мне парень с девушкой. Повенчай, мол, нас, батюшка, я сирота, и она сирота, на фабрике тут недалеко вместе работали… грех попутал, а хочется, чтобы по-законному, по-Божиему было, да вот беда – документов у нас нет. Она у тетки жила, сбежала, и паспорта нет, а у меня просроченный, отослал заменить, да по сей час чтой-то не высылают.

«Да как же вы так, – говорю, – без документов ведь никак нельзя повенчать».

«А что ж, батюшка, неужели лучше так жить, без закону?»

«А это, – говорю, – уж ваше дело. Идите, откуда пришли».

Стоят, не идут; невеста в слезы, жених в ноги мне повалился… Что тут делать? Жалко стало их. Отворил церковь, позвал их.

«Ну вот что, – говорю, – что вы совершеннолетние, я и сам вижу, а вы поклянитесь мне вот пред Господом Богом и пред Пречистым Его образом, что нет между вами никакого родства».

Поклялись. Взял я да и повенчал их. Живите, мол, Бог с вами… и за венчанье даже с них не взял, потому вижу, что действительно с них нечего взять. Ну а чтобы до начальства не дошло, я ни в метрику, ни в обыск не вписывал, а просто дал им на руки удостоверение в том, что они действительно состоят в законном браке. Так бы все и вышло, да вишь ты: приятели тут у меня завелись. Разбранился как-то раз с соседним батюшкой, а он возьми да и донеси на меня в консисторию. Ну, известно… судили… следствие было… и присудили меня в монастырь, значит, на покаяние. Пошел было к архиерею, думал, смилостивится. Куда там, даже не принял. Через келейника своего передал: «Скажи, мол, этому негодяю, чтобы он и на глаза мне не смел показываться». Вот и взяла меня обида. «Коли так, – говорю, – скажи архиерею, что не только в монастырь я не пойду, айв приход не вернусь. Пусть назначает на мое место кого угодно…» Повернулся и ушел. Так и бросил место. Хотел было частные занятия какие-нибудь найти, да кому нужен заштатный священник. В работники хотел идти – не принимают: неудобно, говорят, на спину человеку в рясе куль с мукой наваливать… Вот и маюсь я. Надумал в чужой епархии места поискать, авось найдется где-нибудь с доброй душой архиерей… войдет в положение. Еду вот к здешнему архиерею; добрый, говорят, да, видно, уж моя такая неудача: по пути узнаю, что его и дома-то нет. Перевели… и на место его ждут нового. Что, как пришлют какого-нибудь владыку-недотыку, и опять майся… а дома семья… скоро и зубы на полку придется класть. Ну как тут не запить?

– А знаете что, – сказал, оживляясь, батюшка, – я бы на вашем месте тоже так поступил. Не дело священника делать предбрачный обыск и свидетельствовать документы врачующихся. От исправности документов не прибавится благодати Божией, равным образом как и неимение их не может послужить препятствием к получению благословения Божия. Брак был и в первые века христианства, когда и понятия не имели ни о метриках, ни о наших обычных брачных обыскных книгах. Другое дело, если бы вы повенчали несовершеннолетних. Это был бы грех великий, потому что вы священнодействие брака превратили бы в пустое призывание имени Божия. Благодати в Таинстве не было бы. Это все равно что молиться об исцелении от болезни уже умершего человека, то есть совершать Таинство елеосвящения над трупом. Венчая несовершеннолетних, вы нарушаете закон природы, по которому в брак могут вступать только лица, достигшие известного возраста, физической зрелости. А ведь закон природы, как и законы нравственные, тот же Закон Божий. Бог установил и те и другие. Понимаете, какая получается бессмыслица: с одной стороны, вы нарушаете Закон Божий, с другой стороны, просите Бога, чтобы Он дал благодать исполнить этот нарушенный закон. Конечно, благодати Божией не получается, и вместо Таинства совершается профанация его. И состоящих в родстве нельзя венчать, почему, это вы и сами знаете.

Итак, греха вы не сделали. Правда, за несоблюдение формальностей вас постигло наказание, но разве его нельзя было перенести, хотя бы ради той радости, которую вы доставили повенчанным. Поди, обрадовались… благодарили вас…

– Еще как! На днях еду на пароходе… пристань… Купить мне надо было кое-что из съестного. Сошел на пристани и протискиваюсь к торговкам. Слышу вдруг: «Здравствуйте, батюшка, не угодно ли яблочков, возьмите». – «Отчего, – говорю, – не взять, а почем отдашь?» – «Что вы, батюшка, – говорит, – с вас разве можно… вы так возьмите. Да нетто вы не узнаете меня?» Всматриваюсь: ба! Да это моя невеста беспаспортная-то. «Ну как, – говорю, – живете?» – «Слава Богу, – говорит, сама смеется, радостная такая, – сыночка, – говорит, – Бог дал». – «Ну что же, дай Бог счастья!» – «Спасибо, батюшка, а яблочков-то возьмите, уж не побрезгуйте». Тычет мне в руки все свои яблоки вместе с корзиной. Что делать? Взял. После всю дорогу почти всех пассажиров угощал ими…

– Ну вот, видите… а вы запивать стали. Бороться надо с горем, да Богу молитесь поусердней. Молитва бодрит человека, освежает его ум, а человек со свежими силами всегда себе выход найдет. У вас добрая душа, силы есть. Так не губите же себя и других. Ну, кажется, мы уже подъезжаем к городу. Скоро нам сходить… Я тоже в первый раз сюда еду. Недавно только получил назначение… Вот что – вы зайдите ко мне в городе, моя квартира будет рядом с кафедральным собором. Мы еще поговорим с вами. Может, что-нибудь и придумаем. А теперь пока прощайте. Надо собираться.

Батюшка встал, подал руку отцу Павлу и трижды облобызался с ним.

– Прощайте, – смущенно говорил отец Павел. – Спасибо вам за доброе слово, и простите меня… Я не знал, что вы такой…

– Бог простит, – улыбнулся батюшка и скрылся в каюте.

Пароход причаливал к пристани. Отец Павел завязал в узелок свои вещи и стал у сходней. Через несколько минут показался и батюшка. Он шел в сопровождении другого священника, на груди которого красовался наперсный крест. Протискавшись через толпу, оба батюшки взяли извозчика и покатили в город. Поплелся вслед за ними и отец Павел.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.