IX. В ПОДВАЛЕ И ПОД СОЛНЦЕМ

IX. В ПОДВАЛЕ И ПОД СОЛНЦЕМ

Поручив Серка отцу, Николай направился к Андрею Рогову. В избе председателя мерцал огонек, хозяйка растапливала печку. Юрков постучал в раму окна, вызвал Рогова на улицу и, не успев свернуть цигарки, услышал скрип деревяшки во дворе. Председатель появился в воротах немного заспанный, однако уже одетый в свою суворовскую походную форму: легонький, когда-то синий, теперь вылинявший плащ, наброшенный поверх белой майки, черные штаны и давным-давно стоптанный кирзовый сапог. Разглаженная надвое русая бородка и пегие выцветшие полосами волосы его были сыры; отсыревшим казался и голос.

— Здорово, — пробурчал он, разглядывая светлеющее небо.

— Здравствуй, Андрей Андреич, — ответил Юрков. — Зайдем в правление, дело есть.

— Довез? — спросил Рогов, поворачивая в сторону конторы.

— Довез… Дезертиром оказался, Антоном Тимофеевичем Зайчихиным. Бывший причетник из Кудинского района.

— Сосед.

Николай усмехнулся.

— Такие соседи ближе водятся, — сказал он, входя в помещение. — Хотя бы в хоромах на Коровинском пригорке.

— И ты про секту?

— А тебе чего-то уже известно?

Рогов посопел, свертывая цигарку, пыхнул дымом и явно нехотя проговорил:

— Болтают… Либо блажь, либо стародавняя отрыжка, только путного покуда ничего… Прося у меня вечером была, по секрету сказала, что твою жену в секту сватали. Ну, а я это год назад знал, мне сама Лиза говорила. Быльем поросло!

— Нет, не поросло, Андрей Андреич, слушай…

Николай стал рассказывать, что знал от Капитолины. В предутренней полутьме и за табачным дымом выражение лица председателя казалось неясным. Только по тому, что дым этот все чаще и гуще клубился в его бороде, Юрков догадывался, сколь велико волнение старого воина.

— Сам я подозревал с весны, — продолжал Юрков, — но ведь подозрение не факты. Вчера был в исполкоме — не верят; был в милиции — обещали как-нибудь наведаться; был в прокуратуре — Кропотливина сказала, что приедет сама, как только вернется прокурор; в райкоме — ни души, все по сельсоветам… А время теперь не ждет!

Рогов бросил окурок под ноги. По полу брызгами рассыпались искры. Председатель забухал было по ним своей деревяшкой, потом вскочил и остервенело затоптал их здоровой ногой. Посидев, чтобы вывернуть наизнанку пустой кисет, он, казалось, всем нутром выдохнул свое излюбленное ругательство:

— Кролики!.. Дай закурить… И ты кролик, ясно?.. Почему не сказал нам раньше?.. Не доверял?.. А нам Владимир Мартынович Азин доверял. А Владимиру Мартыновичу Азину — Владимир Ильич Ленин, ясно?.. Спиридон, Фрол, самосуд… Да Спирька с Фролкой мимо контрреволюции никогда не стреляли, ясно?.. Это — люди, а не вытеребленные кролики вроде нашего исполкомовского секретаря… На таких ревтрибунал девятнадцатого года нужен!

— Ну уж это анархия, — неожиданно вырвалось у Юркова.

Рогов, точно обжегшись, опять пыхнул дымом.

— Молочко над усами вытри, — помолчав, с притворной ласковостью проговорил он. — И не плюй на то, чего не нюхал.

Юрков не обиделся — понял, что сказал не то.

— Ана-а-архия, — продолжал Рогов с язвительной ухмылкой. — Такая анархия получше нас с тобой давно бы навела порядки в Минодорином королевстве. Да заодно бы и кроликов на свет вытащила!.. Тебя бы первого за хвост да на мороз. Знал, подозревал и помалкивал — значит, измена; вот как мы эти поступки ценили по нашему, по-трибунальски!.. Носом крутишь, язык пристыл?!.

Юрков знал: прорвало Рогова — молчи.

— Жалею, не знал, что там два дезертира и убийца, без милиции бы не приехал, — сказал он, когда Рогов смолк. — Теперь попробуй вытребуй сам.

— Мне до района не дойти; у меня одна нога, да и та разрывается между взметом пара и сенокосом, а половина лошадей воюют… Я вот выйду на разнарядку, расскажу народу, как полагается, всю правду и поведу глазами на Минодорин пригорок…

— Этим не шутят, товарищ Рогов!

— Ты знаешь, что я не шутник.

— Но сначала поговорить, объяснить, убедить…

— Кого? — вскочив, рявкнул Рогов. — Кто предает Родину, кто детей топит, кто колхоз обворовывает?

— Я говорю о районе, с районом надо поговорить… Тебе лично.

Рогов сел, в две-три глубоких затяжки покончил с папироской, но окурок не швырнул, а воткнул в пепельницу и до скрипа прижал толстым пальцем.

— Ладно, проведу разнарядку, сгоняю в сельсовет, позвоню прямо в прокуратуру. Станут волынить — сами распотрошим, так и заявлю. А ты иди поспи; гляди, глаза-то, как у протухлого судака… От работы освобождаю, но за Минодорино гнездо кладу ответственность на тебя. Теперь пойдем, народ подходит. Надо собрать еще ревкомиссию, пускай они кладовку по гарнцевому сбору…

— А это рано, Андрей Андреич: спугнешь весь выводок.

— Тоже верно. Хорошо, повременим.

Они вышли к колхозному амбару, где возбужденно гудели до двух десятков мужских и женских голосов. Причиной шума оказалась копия «святого» письма, написанная ярко-синим карандашом и доставленная сюда стариком Никоном, тем самым, что запевал «Дубинушку» на плотине. Встряхивая бумагой, дед Демидыч допрашивал запевалу:

— Списывала?

— Списывала, — отвечал Никон, крутя сивенькой бороденкой и озираясь на женщин. — Списывала, сам видел, суседке, слышь, снесу… Прекратил!

— Избил всю начисто! — зло выкрикнула Прося. — Туто сенокосье, а туто бабу покалечил.

— Ну уж как-то и покалечил! — защищался Никон; маленький, тщедушный, в посконной крашеной луковым пером рубахе и таких же штанах, он походил на квелого цыпленка; и только звонкий голос и порывистые жесты выдавали в нем недюжинную энергию. — Покалечил… А только и махнул вот этак вот кулаком по платку!..

— Руки, ноги повывертел! — как будто с шутейной издевкой над стариком нападала Прося. — Рядом живем, не скроешься!.. Что в бане богомольничала — полслова не молвил; а за письмо, как беркут утя, истерзал!

— Тьфу, ты, балаболка!.. А еще сватьей доводится. Вот запусти такую в суд, отца-мать оболгет и не поморщится… Повывертел!.. Истерзал!. Сорок годов любяся живем, и вдруг — руки-ноги. Да ежели бы не энтое письмо, дак неужто бы я начал? Молись ты, окаянное сило, хошь в бане, хошь в конюшенке, только суседкам не пиши!.. А так, говорю, прекрати — и р-раз по платку!.. Сердце не выдержало… Тут, говорю, война, сенокосье, а ты, говорю, про светлые одежды и еще, говорю, Оксинью совращаешь, ах ты, говорю, — и р-раз ее по платку!.. А писулю взял, отобрал и сюда, бригадиру Демидычу… Вот как было-то!

Демидыч поднялся, с высоты своего роста прощупал колхозников орлиным взглядом и, встретив больше пасмурных, чем улыбающихся лиц, нахмурил косматые брови и надел очки.

— Хоть и богомольна Анисья… — снова начала Прося.

— Будя подъелдыкивать! — грозно осадил ее бригадир. — Таких-всяких и без тебя много… Никон Арефьич по-нашенски сделал: значит, собранье с Бойцовым правильно впитал; всем бы от него поучиться, а не зубы мыть. Сказано: сознательно али бессознательно, и Анфисья Мироновна, значит, в бессознательных. Выходит, растолмачить ей надобно миром да собором что фулеру на руку, а не хаханьки!.. Потом нещадно синий карандаш установить. Ну-ка, докладайте, кто у кого в деревне видывал синий карандаш?.. С нами, говорю, спорь да оглядывайся!

— По локоть лапы-то писакам, по локоть!

— Всем отрубишь, кто робить станет?!

— Не все пишут; подлецы пишут, и ты их не больна щити!.. Верно сказал Савельич — по локоть!

— А кто мне закажет молиться, ежели я того…

— Не про моленье мужики бают, а про писак, дура!..

— Кто дура?.. Сам сумасшедший!.. Затрясли бородами-то…

— Сарафан на башку, да арапником!

— Руки коротки, зараза пучеглазая!..

Перебранка разрасталась в ссору. Кто-то кого-то упрекнул давно забытыми пороками; эта кому-то плюнула на жилет; тот потрясал корявым пальцем перед чьим-то покрасневшим носом; двое уперлись борода в бороду и злобно шипели, как рассвирепевшие гусаки. Точно гром и ветер, перепутались мужские и женские голоса. Защелкали словечки, от которых стыдливые девчата подались прочь из-под навесика. Только ребята хохотали до слез, как будто ни с того ни с сего развеселившиеся старики и бабы разыгрывали перед ними потешную комедию: нашли из-за чего орать на всю деревню — из-за глупого письма; жаль, Арсена нет, вот бы сочинил частушку, всем бородачам на стыд!..

Минодора пришла на разнарядку в разгар шума. Она могла и не являться, но гнетущая подозрительность влекла странноприимицу туда, где собирался и гомонил народ, — вдруг придется извернуться, чтобы замести какие-то следы. Крики спорщиков о «святых» письмах насторожили Минодору, в груди болезненно колыхнулось, но ее выручила Прося. Распаленная ссорой солдатка кое-как объяснила причину шума, и странноприимица успокоилась. «Ого, если письма зацепили такую семью, как Никонова, — злорадно подумала она. — Семейка — близ не подойдешь, трудодни от колхоза на тройке возят!.. Письмишки и Просю с Никоном поссорили — вот тебе и милые соседушки, в одной бане парились, ребятишек чуть не с пеленок сосватывали!.. Да и народ кипит; ишь как царапаются, будто один от другого жену отбил, самовар украл, ворота вымазал — кутерьма!.. Теперь перетасовывай бригады: Никон не будет робить с Просей, тот с тем, эта с этой — вот тебе и сенокос!.. А почему бы кутерьмой не попользоваться?.. Послушники мне и в городе надобны. Попробовать сманить избитую Никониху? Обиженные-то драчливыми мужьями легче всего поддаются Платониде!»

Глаза Минодоры алчно сверкнули.

Под навесиком появились Рогов с Юрковым. Разбушевавшаяся толпа, прокашливаясь и пряча глаза, постепенно смолкла. Выяснив причину галдежа, Рогов взял «святое» письмо из рук Демидыча и сказал:

— В конторе есть все почерки; сличим и узнаем, кто сподручничает врагу, а уж потом пускай не обессудят, ясно?.. Теперь слушай разнарядку.

Председателя перебила жена Никона. Высокая, тонкая, вихлястая, с наружностью голодной щуки, одетая в старинный серый сарафан со стеклярусом, она по-щучьи с ходу врезалась в толпу и заговорила глухим, почти мужским баритоном:

— Гражданы! Вы вот чего… Выключайте меня да Оксинью с бригады, покудов петровки не кончатся. В пост мы с Оксей робить не станем, в пост говеть надумали, как пророк велит.

— А трудодни-то, Анфисья Мироновна? — уронив очки на колени, оторопело проговорил Демидыч.

— У меня их с нового году четыреста зароблено, хватит. А старика мово не шевели, он и без того ни на что не гожий… Драться сроду не дирался — Проська все это насвистала; ходит, ляшки-то трет, суседушка!..

Она плюнула в сторону Проси, круто повернулась и широким шагом направилась к своему дому.

— Вот как он, пророк-то, — со злостью выкрикнул Демидыч. — Враз двух человек из моей бригады выхватил!.. Как теперича, Андрей Андреич?

— Ладно, сам схожу к Мироновне, — ответил Рогов и мельком покосился на Минодору. — Теперь на покос, ясно?

Когда колхозники, блестя косами и посверкивая глазами друг на друга, хмурой, молчаливой толпой выходили из-под навесика, председатель задержал бригадира.

— Вот чего, Демидыч, — предложил он старику, — кончишь косьбу в ложке, ставь всю бригаду на пойму вдоль Минодориной усадьбы.

— Да-а, там трава поспела…

— Поспела, поспела, пора.

Юрков прикрыл ухмылку ладонью, он разгадал маневр председателя: окружить дом Минодоры со всех сторон работающими колхозниками и по крайней мере днем не выпустить из него ни одной души. В самом деле, какой нездешний, да еще знающий за собой определенную вину человек рискнет выйти из этого дома светлым днем, если с востока под самыми стенами его станет цепь косарей деда Демидыча, на юге в полукилометре видны пахари Спиридона, на севере пасут молодняк старики, а на западном берегу резвятся дети из колхозного садика под присмотром своих воспитателей? Вот ночью — другой разговор!..

Как будто на лету перехватив догадку своего полевода, Рогов обернулся к нему:

— Ночью поставь караулы, — произнес он вполголоса. — Подбери шесть-семь хороших охотников; приедет милиция — подмогнешь. Спирю с Фролом не надо: самосуд не самосуд, а палку перегнуть могут. Ступай спи. Вечером зайду.

— Ты на телефон?

— Да.

Лизаветы дома не было; сегодня ее бригада спозаранку полола и окучивала картофель. На рундуке, заметнув руки под голову, похрапывал после ночного дежурства Трофим Фомич; в страдную пору старик отдыхал не больше трех-четырех часов, потом вставал и уходил на помощь особенно отстающей бригаде. На столе, рядом с крынкой молока и краюхой хлеба, белела бумажка — Арсен писал:

«Пришел да ушел. Зайду вечером».

Николай позавтракал, разбудил отца, проводил его на сенокос и, собравшись наверстать три бессонные ночи, лег на кровать. Но сна не было, в голове роились мысли о ночных караулах и помощи милиции в случае нужды. Охотников, вполне здоровых и надежных стариков, набиралось четверо; он не считал себя, отца и Арсена. Семи человек хватило бы и на все лазейки из Минодориной усадьбы и войти в дом, чтобы взять теперь вполне определенных преступников. Однако кто же должен первым подставить лоб под пули — ведь не может же вооруженный дезертир не стрелять? Было бы еще полбеды, если там вооружен один, но если двое-трое?.. Риск слишком велик, и попробуй впоследствии оправдаться, если прольется чья-нибудь кровь. Но нельзя, невозможно обойти вниманием то, что рассказала Капитолина:

— Калистрат — медведище и всегда с топором; Минодора напела ему, что дезертиров расстреливают, и он не сдастся. Петушиный глаз прячет наган под матрацем — Агапита выглядела, когда мыла пол в его келье. У старика пика, он дважды два проткнет. А Платонида — сука; прижми ей хвост, так она не устрашится и десяти смертей!.. Ну, Неонила только завоет, она такая. Еще имеется Варёнка, полоумная дура. Вот уж та повопит так повопит!

Изобразив переполох дурочки, Капитолина смеялась; однако именно Неонила и Варёнка смущали теперь Юркова едва ли не больше, чем все обитатели подвала. Он понимал, что дикий крик и визг в данном случае опаснее стройного залпа, страшнее взрыва бомбы. Стоит завыть старухе, как завопит дурочка, возникнет паника, вспыхнут выстрелы, и могут быть жертвы. Кто поручится, что дезертир, пользуясь хаосом, не застрелит или не зарубит хотя бы ту же Капитолину либо Неонилу, чтобы потом свалить убийство на колхозников? И кто знает, не истолкуют ли все это как нападение самосудчиков на религиозную общину — разве мало еще злопыхателей?!

Когда вернулась Лизавета, он сидел на кровати и докуривал едва ли не десятую папироску. Полагая, что муж спит, она вошла на цыпочках, но увидев его бодрствующим, остановилась поодаль напротив и рассмеялась. Красная косынка, повязанная под подбородком и четко обрамляющая правильный овал ее чуть-чуть горбоносого лица, голубенькая безрукавная блузка, кажущаяся слишком тесной на груди, серая юбка, плотно облегающая крутые бедра, щеголеватые брезентовые полусапожки — все это придавало Лизавете прежнюю девическую привлекательность, и Николай широко улыбнулся. Жена подбежала к нему, поцеловала.

— Путешественник мой, — произнесла она, прищуренным взглядом обводя лицо мужа. — Поспал? Молодец. Руку перевязывал? Молодец. Поужинаешь?.. Давай умывайся, я соберу на стол, вот-вот папаша вернется.

Любуясь женою, Николай встал.

— Ужас душу грызет, — продолжала она, готовя ужин и рассказывая о своем походе на усадьбу Минодоры. — В городу видывала крокодила в водяной ямине и то не испугалась, а уж этот не иначе как с того света приполз. Поверишь, Коля, глазища кровяные, будто задом наперед вставлены, морда клином с рыжим хвостиком, волосы на башке как костер горят, сам худющий, скелет смертельный… И почему это в сектах одни уроды?!

— Хорошие к ним добром не пойдут. Одно слово скрытники, а прячется всякая нечисть. Хотя есть у них одна смазливая девчушка, только и та бежит!..

Николай сообщил жене о своей встрече с Капитолиной, почти дословно передал рассказ девушки об обители и легонько упомянул про Агапиту с ее несчастьем. Над Лизаветой словно вдруг трахнул неожиданный гром.

— Утопили?! — простонала она, и крынка с молоком из ее рук грохнулась на пол. — Младенец… Чем надо быть… О-о-о!.. Чуяла я, чуяла, а ты еще смеялся… Полют в огороде?.. Да, так я и сделаю: побегу к ним в огород, да, да, да!

— Незачем, Лизута, туда сходит Арсен.

— Не запрещай и не упрашивай! — крикнула Лизавета с каким-то необычайным для нее упрямством; лицо ее вспыхнуло и передернулось. Он боялся слез, но она не заплакала. Что-то отрывисто шепча, она почти бегала из кухни в комнату и, точно обжигаясь обо все, к чему прикасалась, швыряла на стол посуду и хлеб. Под ее полусапожками трещали черепки разбитой крынки, а на полу пестрела почмокивающая дорожка.

— Лизута, под ноги взгляни, — тихонько попросил Николай.

— А-а… Ну, Минодора, ну, волчица, гляди!..

С тем же ожесточением она подтерла разлитое молоко и подмела черепки. Только всполоснув руки и ставя на стол миску с душистой окрошкой, Лизавета заговорила, будто извиняясь перед мужем:

— Нет, вправду, Коленька, схожу. Арсен Арсеном, а я женщина. Женщины с женщиной завсегда откровеннее. Да и помочь им надо в этакие-то минуты. Если бы я там красношарого не видела, если бы про ребенка не знала, а теперь ни за что баб одних не оставлю!

Зажигая лампу, она добавила:

— Может, я их обеих из-под носу у Прохора сегодня же к себе домой утащу!

— С ума сошла. А дезертиры — удирай?.. Никого не трогать до милиции!

— Ой, Коленька, забыла!.. Я же в поле Рогова видела, милицию ему пообещали на завтра.

— Ну вот то-то же… Очень хорошо!

— Теперь отпустишь к бабам?

— Н-не знаю…

Оба вдруг рассмеялись.

Ужинали молча, украдкою взглядывали друг на друга, словно в первые дни своего супружества. Нет-нет да и подливая окрошку в тарелку мужа, Лизавета старалась погуще снять сверху сметанный отстой. Николай же не прикасался к хлебным горбушкам, помня, что жена любит похрустеть корочками.

Заметно темнело; в растворенные окна вливалась ароматная прохлада и доносились пока еще не смелые переклики коростелей. Лампа разгоралась, казалось, все ярче, однако в удаленных от стола закутах избы все отчетливее вырисовывались черные лоскутья мрака. Будто разбуженный стонами ночных птиц, в укромной щели за печкой застрекотал сверчок. Николай неосторожно положил ложку в опустевшую тарелку — и глубоко задумавшаяся Лизавета вздрогнула. Заметив это, он поцокал языком, потом посоветовал:

— Ложись-ка спать, Лизута, устала ты, перенервничала, да и без тебя там обойдется.

— А если нет? — тихо откликнулась она. — Если не обойдется?.. Ты же знаешь, что обе они не только в страшном доме, но и в незнакомой деревне. И люди там не просто чужие им, а злые на них. Ты ведь сам говорил об этом, говорил ведь? Вдруг там такое случится, что не успеют ни вздохнуть, ни охнуть — и помощи ниоткуда?..

В глуховатом на этот раз позванивании голоса Лизаветы чувствовалась какая-то особая, нежная теплота. Николай вспомнил, как перед самой войной жена, бросившись с моста в бушующее половодье, спасла тонущую ашьинскую школьницу, и понял, что ее не отговоришь: чужое бедствие она всегда воспринимала куда острее, чем свое. Лизавета же угадала, что запрещения не последует, и постаралась успокоить мужа:

— Не бойся, Коленька, ничего зряшного я не сделаю. Мне охота только, чтобы бабенки поняли да развеселились: мол, не бросовы они на белом свете, вот и все… Я всего-навсего на часок. Придет папаша — накорми.

— Иду, иду! — раздался под окном голос Трофима Фомича.

Старик вошел, жизнерадостный, как всегда, суетливый, звонкоголосый, и подсел к сыну.

— Замешкался малым делом, — начал он, хитренько улыбаясь. — Арсюшка подцепил… На-ка вот писулю, Кольша.

Записка была от Арсена.

«Сегодня они ждут попа, — вполголоса прочитал Николай. — Бабы чистят колодец. Не завяну — прилечу. Водяной».

— Вот еще не было печали… Пресвитер!

— Коля, я ушла.

— Договаривай: спать.

— Коленька, разругаемся!..

Николай нахмурился, но не ответил; ему не хотелось спорить с женою при отце. Трофим Фомич плескался у рукомойника и рассказывал, как на покосе женщины из бригады Демидыча с утра до полдня ссорились из-за «святых» писем и как совсем неожиданно их примирило утиное гнездо.

— Никон подкосил гнездо-то, — говорил старик, принимаясь за окрошку. — А в гнезде двенадцать шилохвостниц. Расхватали бабы по два цыпленка: крылья, слышь, подрежем, да к домашним приучим… Разделили, нянькаются с ними, люлюкают и, гляди ты, помирились за милу душу!.. Одна Прося артачится — ой, и до чего же ералашная бабенка, неизвестно чего и хочет!.. Минодорина наушница, а, Лизанька?

— Было…

— Мало ее Фаддей лупцевал… Молочка я не хочу, сыт, побегу на часы.

Он встал из-за стола, небрежно, точно шуточно, перекрестился в передний угол на полочку с книгами и, захватив свою фузею, отправился к колхозному амбару.

— Вот что, Лиза, — заговорил Николай, когда за стариком стукнула калитка. — Или ты сейчас же ляжешь спать, или мы с тобой на самом деле поругаемся… Не мешай мне делать то, что приказал Рогов!

Последняя фраза была сказана с суровой четкостью, чтобы сломить упрямство жены; и Николай не ошибся. Лизавета молча убрала со стола, так же вышла в сени, где тотчас под нею сердито заскрипела кровать. Скрутив цигарку из самосадки, вышел из избы и Николай.

Он приостановился на крыльце. Против него, над светло-коричневым горизонтом, гигантской, добела раскаленной подковой висела луна. Из хлевушка доносилось тяжкое, как вздохи кузнечных мехов, пыхтенье коровы. Где-то на пойме призывно и жалобно крякала утка. «Обидели беднягу», — подумал о ней Николай и невольно прислушался к тишине в сенях, потом спустился во двор и медленно зашагал к речке.

Его встревожила записка Арсена, смущал пресвитер: старик он или молодой, мирный или вооружен, с его или без его ведома в общине скрываются дезертиры и детоубийца?.. «Будь он четырежды проклят, — рассуждал Юрков, садясь на бережок. — Нашел время ни раньше ни позже, и нужен-то он нам, как собаке пятая нога. Ладно, пускай немножко перетрусит: быть может, подальше от Узара уведет свою ораву. А может быть, еще не явится, может, все закончим до него?.. Хорошо бы!.. Но как быть с визгушами, черт бы их побрал?!. Вывести бы обеих на это время куда-нибудь в лес… Тьфу, устал я, чепуху мелю… Выкупаюсь, схожу к охотникам и посплю».

Теплая на поверхности, вода на дне, точно крапива, обжигала холодом. Чтобы не подмочить забинтованную руку, Николай шажок за шажком вошел в глубину, ежась, погрузился с плечами и, притерпевшись к прохладе, залюбовался рекой.

Прямо до светло-коричневого небосклона окаймленная нависшим над нею сплошным рослым тальником, чуть позолоченная новолунием река навевала покой. По ней, как по исполинской трубе, лился с лугов нескончаемый поток аромата свежескошенных трав. Будто для того, чтобы хлебнуть напоенного нектаром воздуха, над водою то и дело металась и мгновенно исчезала рыба. Чуть движимые течением листочки, оброненные тальником, представлялись острыми льдинками; и чудилось: протяни руку, схвати льдинку и поранишь пальцы.

Купанье, как хорошее вино, приглушило раздумья. Николай вылез из воды и, прислушиваясь к жалобным стонам утки, стал одеваться. Позади зашелестела мать-и-мачеха; он оглянулся — перед ним стоял Арсен.

— Пришел, Николай Трофимыч, — сказал парень.

— Вижу, — рассмеялся Николай.

— Да не я, а этот ну, пресвитер, что ли.

— Пресвитер? — переспросил Николай, чувствуя, как не то подпрыгнуло, не то упало сердце. — Откуда это видно?

— Он не блоха, чтобы без огня не видеть: орясина с деда Демидыча, в пальто, шляпа в лапе, баульчик в другой, космы.

— А, ну так, так, давай, давай!..

— Шагает вот таким манером, — парень потоптался на месте, и Николай по звуку понял, что пресвитер шел не спеша. — Шагает, идиот несчастный, и сморкается почем зря. Сижу я в бузине и сочиняю частушки про нашу электростанцию, а он как фурыгнет в кулак, аж в ушах созвенело. Ничего себе, думаю, культура — и за ним. Он в окно, видно, когтем постучал и молитву отслужил. Потом на крыльцо выплывает кума Прохоровна да на колени и в ноги ему — бах! «Братец», слышь, — а сама опять в ноги; но тут они ушли, а я — сюда!

— Все?

— Так точно… никак нет, товарищ колхозный полевод, с вас беломорку!

— Нету, Арсен, честное слово, сам бы покурил.

— Я слетаю, тряхну дядю Трошу, а?

— Ну самосадка и у меня есть.

«Пришел, — думал Николай, нащупывая в кармане баночку с табаком. — А это, пожалуй, он. Пальто, шляпа, баульчик, а не зипун, шапка и котомка. Да и Минодора перед простым странником на колени не падет. Жаль, но что-нибудь надумаем».

— Эх, и заборист табачок! — вполголоса воскликнул парень, внюхиваясь в крошево самосада. — Бумажку газетную вам, Николай Трофимович, или повежливее имеется? Я докуриваю очерк «Как вешали гестаповцев в Харькове», силен документ!

— Давай и мне с очерком, — сказал Николай, присаживаясь на бережок. — Еще какие новости, Арсен?

— Новость одна: имею агрессию супротив Капитолины Устюговой, решаюсь мобилизовать ее на мельничный фронт. Она специальная крупорушница, да и на охране плотины нам вдвоем с мамой не особенно весело!..

— Что ж, стоющее дело, поговори с Роговым.

После встречи с Капитолиной в глазах Арсена как-то невольно поблекли все узарские красавицы. Девушка привлекала парня не столько своей внешностью, сколько необыкновенным прошлым — кто знает, не удастся ли азинскому селькору написать с ее слов рассказик.

Но на Капитолину имел виды не один Арсен: девушка не выходила из поля зрения ни самой странноприимицы, ни старой проповедницы, не забывал о ней и Калистрат.

Под действием винных паров и от настойчивого подзуживания Минодоры Калистрат, казалось, утрачивал здравый рассудок. Немытый, нечесаный, босой, одна штанина короче другой, в расстегнутой и неподпоясанной рубахе бродил он по дому, по двору и угрюмо мычал одному ему известную не то песню, не то молитву. Встречая Капитолину, он замолкал, провожал ее отупевшим взглядом, а когда девушка исчезала, качал головой, вздыхал и брел к себе в келью.

Окрыленная общением с колхозниками, девушка решила либо перетянуть Калистрата на свою сторону, чтобы лишить Минодору возможной защиты, либо хотя бы выкрасть из-под его топчана ужасающий ее топор. Выждав, когда Минодора отправилась на работу, Прохор Петрович уселся за «святые» письма, а Платонида со странницами и Варёнкой принялись готовить верхние покои к приему пресвитера, Капитолина легонько, чтобы не разбудить Гурия, поскреблась в дверь кельи Калистрата.

Тот ответил «аминем», и девушка вошла.

Страдая от вчерашнего перепоя, Калистрат лежал на топчане. Увидев Капитолину, он вскочил, что-то невнятно промычал и не особенно послушными руками разгладил жесткую подстилку на своем топчане.

— Разрешите к вам присесть, Калистрат Мосеич, — попросила девушка уважительно и степенно.

— Завсегда с нашим почтеньицем, — ответил он, заметно просветлевая лицом, и снова, теперь с подчеркнутой ласковостью, похлопал по топчану ладонью: — Будьте при местичке, только извиняйте: хмельным от нас того-этого…

— Не пили бы вы, Калистрат Мосеич, — проговорила она, усаживаясь все-таки поближе к выходу.

— Так оно, конечно, дело… Покудов не видим — не потребляем, навроде бы и охотки нету, а как только того, так и сызнова того… Прямо сказать: ежели не дразнят, так и без хмельного терпится!

От природы неразговорчивый и до смешного неловкий на слова, Калистрат проговорил все это с очевидной охотой, причем голос его показался сегодня Капитолине каким-то уж очень нежным. Капитолине это понравилось, и в ней шевельнулось всегдашнее озорство: она опустилась на подушку локтями, подбородок — на кулаки, и, глядя на Калистрата снизу вверх, вкрадчиво спросила:

— Калистрат, ты вот в сию минуту про что думаешь?

— А так… про жисть, про баб еще….

Капитолина тотчас распрямилась.

— Я думала, что ты лучше, — резко произнесла она, оправляя подушку. — А ты оказываешься… факт налицо! Про баб помнишь, а про военкомат забыл!

Калистрат стушевался, перестал улыбаться.

— Про баб-то мы, слышь мол, страшенно подвидный народ, — проговорил он, подавшись лицом к Капитолине и для большей выразительности до шепота прижимая голос: — Примерно как Минодорья… А про военный райкомат сильно думавши!

— Думал?!

— После того разу, как с вами потолковавши, бесперечь кажииный день.

Капитолина пододвинулась ближе.

— А на что решился? — прошептала она.

— Покудов только одно вырешается, — полушепотом ответил он, — крадучи бы на фронт-от уехать, мимо райкомата. Залезти под вагон либо сверху к трубе привязаться — и айда до самой до битвы. А тамо заявиться к самоглавному и давай, мол, ружье.

Капитолина прыснула со смеху.

— Чудак Гаврило смолено рыло, — все-таки серьезно сказала она. — Как ты неученый стрелять-то станешь?

— А мы спервоначалу другим концом, — не сморгнув глазом объяснил Калистрат. — Как молотилой… Потом сутки за две либо за три и стрелять ребята научут!

По тому, как блестели его конопатые глаза, Капитолина поняла, что мужик говорит искренне; однако, не зная, как возразить против его сумасбродной, но, по-видимому, твердо решенной затеи, перевела разговор на другое:

— А как бы ты с Гурием — он ведь созлый дезертир?

Калистрат сурово запыхтел.

— Я вот свяжу его, как кутя, кляп ему в глотку да в омут, — прохрипел он, встряхнув кулаками. — Они с Минодорьей злодейство удумали супротив тебя да меня. Ихний потайной разговор я учул, тогда и решился… Пудовую гирю в погребу возьму, за шею Гурьке-то — да понижай плотины в тартарары!

Капитолина едва отлепила язык от гортани.

— Когда, Калистрат? — спросила она, помолчав.

— Завтра ночью на разъезд побегу и его с собой, — шепнул он просто, затем предупредил: — Никому не сказывай!

Девушка энергично потрясла головой.

Она ушла твердо уверенная, что Калистрат надежен; но вечером того же дня мужик снова заплыл в расставленные Минодорою сети. Выпроводив сестринство на подзвездные работы, Платонида тотчас отослала Калистрата к матери-странноприимице для «тайной вечери», а он не прочь был опохмелиться. Как и в прошлые разы, быстро споив угарной настойкой и раздразнив мужика притворными ласками, Минодора сама проводила его в обитель. Ополоумевший, он потянулся все-таки в свое жилье. Странноприимица распахнула перед ним дверцу Капитолининой кельи, схватила его за рукав и втащила вовнутрь.

— Привыкай, теля, к новому стойлу! — засмеялась она, толкнула Калистрата на топчанок и заговорила вкрадчиво: — Да ты приляжь, приляжь, вот сюда, на подушечку… Тут, тут Капынька почивает, добра молодца поджидает… Дверца не скрипнет, кроватка не звякнет, соседушек дома нету. А крикнет, так руки-то на что бог дал?.. Заступы не окажется… Да ты приляжь, приляжь вот так, дурачок!..

Калистрат зарычал, скребя ногтями соломенную подушку, топчан заскрипел под ним, будто разваливаясь на части. Минодора вышла из кельи и тотчас постучалась в дверцу к Гурию.

Неонилу пробрал ужас.

Будучи на подзвездной работе — они втроем чистили колодец, — старая странница вошла в подвал переобуться за минутку до прихода туда Минодоры с пьяным Калистратом. Невольно выслушав через стенку подстрекательские речи странноприимицы, она без труда поняла, какая западня готовится для молодой девушки. Но, войдя во двор, ни словом не обмолвилась об услышанном даже со своей неизменной спутницей Агапитой и только спросила, сколько ведер грязи вынуто из колодца.

— Двадцать осьмое, — ответила Агапита; она склонилась над колодцем и прокричала вниз: — Давай, давай, девушка, пошевеливайся!.. Еще двадцать два ведра до уроку осталось!

Но Капитолины в колодце уже не было. Пока Неонила ходила в подвал, Агапита вытащила окоченевшую в ледяной жиже девушку на поверхность и отослала ее на реку. Капитолина выкупалась, прополоскала свое пропитавшееся колодезной грязью платье, напялила его на себя и было отправилась к камню за письмом Арсена, но вдруг увидела парня сидящим в бузине.

Арсен явился только что и, помня уговор с девушкой о встрече, до боли в переносье вглядывался в громадный валун около Минодориной бани. Он намеревался встать перед Капитолиной нежданно-негаданно, чтобы доказать девушке свою удаль, — парень скорее позволил бы бороде на носу вырасти, чем пропустить такой момент. Капитолина лисой подкралась к нему с другой стороны, неслышно просунула руку меж кустов и крепко сжала в пальцах Арсеново ухо.

— Эх, сони-засони! — громко прошептала она, и даже в шепоте парню послышался крик укоризны. — Как не стыдно: пришли за делом и разлеглись, ровно наша директорша на кушетке!

— Тебя же… глядел, — промямлил Арсен, поднимаясь и кубанкой стряхивая пыль с своих галифе.

— Сквозь сон глядели, факт налицо!.. Слушайте, когда запоют петухи… Как запоют, так и наш пресвитер явится, либо раньше.

— Дальше?..

— А дальше Гурий оклемался и всю зорнюю на стуле отсидел. Дальше я у Калистрата на пожарный случай топор украла и в садике зарыла.

— Ух и молодец! — выдохнул он и схватил ее за руку.

— Нет, за руки браться фиг! — отстранилась она и высвободила руку, однако тут же рассмеялась, блеснув зубами: — Испужаете — с Калистратом на фронт порхну, вот вам и крупорушница… Вон меня Агапита зовет, пока!

Девушка убежала во тьму двора.

— Вот те и нос с бородой! — прошептал Арсен себе. — А милая, ох, ну и милая же заразочка, черт побери, страсть уважаю недотрог!

В обители странниц встретила Платонида.

В синем сатиновом хитоне, подпоясанная черным кушаком с белыми, как черви, буковками молитвы на нем, в темной парчовой шали, с только что подкрашенным охрою посохом проповедница выглядела и празднично и строго.

— Возлюбленные сестры во Христе! — начала она, буравя послушниц своим огненным взглядом. — Како явление спасителя ждем мы сына его, нашего отца и брата пресвитера. Сердца наши радуются, уста славословят, помыслы исполнены щедрот. Мать во странноприимстве Минодора за усердие в святом послушании возблагодаряет вас. Тебя, сестра Агапита, платом на главу и кофтою. Тебя, сестра Неонила, ботиками и чулками тож. Тебе, Капитолина, даруется новая келья…

«Гроб», — в душе усмехнулась Капитолина, но сердце сжалось, будто встала она перед разверзшейся бездной.

— …с воздусями и светом вседневным, — договорила Платонида, ткнув посохом в дверь кельи Калистрата. — Негоже-де отроковице во мраке хиреть… От моих трудов и во благословение дарую вам по святой лестовице, во имя отца и сына!

— Аминь, — сказали послушницы и низко поклонились.

Для Неонилы и Агапиты подобные милости не были новостью. Перед появлением пресвитера странноприимцы и проповедники любой обители оделяли странников каким-либо пустяком из своих обносков. Но щедрость к Капитолине поразила женщин: наилучшей кельей по обычаю отмечались заслуженные старцы и старицы, и вдруг канонизированная традиция общины грубо нарушалась, «светлое» жилье получила некрещеная девушка, еще не так давно наказанная и затвором, и голодным постом, и побоями. «Неужели этим приручить хотят?» — подумала Агапита, а Неонила скорбно покачала головой.

— Водворяйся, дево, — как будто и ласково, однако же настойчиво распорядилась Платонида. — Святовонными корнями покури, чистую наволочку сестра Агапита выдаст. Памятуйте, рабы, утреннюю зорницу сам брат пресвитер возносит с песнопениями и лобызанием его святого наперстянка тож.

Обдав всех запахом ладана, проповедница двинулась мимо странниц и заковыляла вверх по лестнице.

Капитолина не знала, на что решиться: водворяться или не водворяться, — а вдруг либо тем, либо другим повредишь начатому делу?.. Но заглянула в свою келью, увидела спящего там Калистрата и волей-неволей получила свежую подушечную наволочку и благовонные коренья — все, что полагалось страннику при вселении в новую келью.

— Не тужи, девка, помалкивай, — шепнула ей Агапита, помогавшая при окуривании. — Теперь, чуешь, не долго уж. Они чего-то мудруют, только бы на свои бока!

Эту идею Минодоре подсказал Гурий; замысел был прост: приглушить злость и настороженность девушки лаской и доверием; потом, учитывая, что Калистрат может не пойти в келью Капитолины и не совершить преступления, поменять их кельями; затем подпоить Калистрата, вызвать старших странниц наверх и спровадить мужика вниз. По старой памяти он непременно прорвется в свою келью, увидит спящую там девушку и не выдержит. Если умертвит — он вечный раб общины, если обесчестит — рабами станут оба: куда им, преступнику и опозоренной, деваться, кроме безвестного странствия?.. Но разговор Гурия со странноприимицей случайно подслушал Калистрат.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.