Юродивый

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Юродивый

Вечерняя степь в синих снежных переливах. Звонко-морозная дорога, верстовой поникший столб, ветер и шуршистый тихий дым зачинающейся вьюги. По дороге идет путник. Без шапки, в рваном полушубке, седой и сгорбленный. Он шел истовым монашеским шагом и пел по-древнему заунывно и молитвенно:

Вы голуби, вы белые.

Мы не голуби, мы не белые.

Мы Ангелы Охранители,

А душам вашим покровители.

Навстречу путнику гром бубенчиков и песня. Из синих пушистых глубин вынырнули деревенские сани, с седою от снега лошадью. В санях сидели пьяные мужики, пели песню и обнимались.

– А… Никитушка! – загомонили они, останавливая лошадь. Куда плетешься, Богова душа?

Путник улыбнулся им и поклонился в пояс. От улыбки его глаза мужиков стали тихими и светлыми.

– Господь туда зовет… – зябко прошептал путник, указывая в степную завьюженную даль.

– Замерзнешь ты в степи!.. Ишь, снег-то пошел какой неуемный!

– Это не снег, а цветики беленькие, – строго ответил Никитушка, – Господни цветики!..

Поглядел на дымно-сизое небо и с улыбкой досказал:

– Весна на небесах… Яблоньки райские осыпаются!..

Мужики задумались, а потом, вспомнив что-то, засуетились:

– Никитушка! Не хорошо быть в степи одному. Садись к нам в сани. Поедем в гости, а?

Никитушка замахал руками.

– Не замайте меня, ибо на мне рука Господня!..

Один из мужиков, самый пьяный и лихой с вида, грузно сошел с саней и, сорвав с головы лохматую шапку, угрюмо молвил:

– Благослови меня недостойного! Ты святой!..

Никитушка рассмеялся и запел:

– Воскресения день, просветимся людие. Пасха, Господня Пасха, от смерти бо к жизни, и от земли к небеси!..

Смотрели на него затаенными, древнерусскими глазами. Самый пьяный и лихой с вида растроганно протянул Никитушке шапку и сказал:

– Прими от меня. Холодно тебе. А я без шапки доеду!

Путник скорбно отстранился от дара, низко поклонился мужикам, и ушел от них…

Долго смотрели ему вслед, и молчали.

Когда замолкли вдали бубенцы, то Никитушка повернулся в сторону уезжающих и перекрестил их.

С тонким льдистым посвистом, звеня снежной поземкой, колыхался по степи вьюжный ветерок.

С мертвой ракиты упал голубь, забитый морозом. Никитушка поднял его, запрятал за пазуху, и тихо улыбаясь, слушал, как вздрагивала окоченевшая птица.

Наступала долгая степная ночь. Вдали послышался озябший собачий лай, и засветили желтые крестьянские огни. Среди сугробов, вскрай дороги, стояла черная бревенчатая изба.

Путник вошел в теплое нутро ее и остановился на пороге. В тусклом свете керосиновой лампы, за длинным щербатым столом, сидело пять мужиков и пило водку.

Из сидящих за столом выделялся, как береза среди черных елей, лишь один. Был он ясноликим, кудрявым, ладным, с высоким чистым лбом.

При взгляде на вошедшего старика, он перестал пить, и глаза его стали тревожными.

– Кто это? – шепотом спросил он у хозяина.

– Никитушка, – ответил тот дряблым от опьянения голосом, – юрод. Не то блажен муж, не то вскуе шаташася[94]. Нам не разобрать. Мавра! – крикнул он за перегородку, – подай Никитушке штей!

– Да что это ты, Федор, так на него воззрился? – обратился он к кудрявому, – выпей жбанчик!

Федор залпом выпил водку и рассмеялся шипящим и ползучим смехом, от которого все вздрогнули.

– Что это тебя проняло-то? – спросили его.

– Старик мне преподобного напомнил, мощи которого я из гробницы выбросил!

– Какого преподобного? – испуганно съежились мужики. – Выпил ты, Федюшка, лишнего. Муть у тебя в голове пошла!

– Хотите, расскажу? – со смехом спросил Федор.

– Зачем же ты смеешься? – угрюмо заметили ему.

– Это я так. Я, братишки, не смеюсь. Смех этот, братишки, у меня вроде болезни. Итак, слушайте: в Сретенском монастыре вскрыли мы мощи одного святого и выбросили их на улицу…

За перегородкой послышался стон Мавры. Мужики опустили головы и старались не смотреть друг на друга.

– После этого пошли мы в трактир…

У Федора останавливалось дыхание, и лицо перекашивалось судорогами.

– Сколько я пил в трактире – не помню! Чем больше пью, тем на душе страшнее… И все время стоит рядом угодник в черной схиме, и желтые руки тянет ко мне… и шепчет что-то…

– Шепчет? – переспросил один из мужиков помутневшим голосом и тревожно посмотрел в темное окно.

– Я как вскрикнул в трактире! Меня успокаивать стали… После этого я в горячке пролежал больше месяца… И вот теперь, братишки, куда я не пойду, за мною все тень угодника ходит…

– Ты только не смейся, – перебили Федора, – не хорошо ты смеешься!

– Я не смеюсь, братишки! Я же вам сказал, что это у меня вроде болезни!

– Это не снег, а цветы райские осыпаются, – прошептал Никитушка, держа в руках обогретого голубя.

Он склонился над ним и пел однообразно и причитно: «Вы, голуби, вы белые… баю-баюшки-баю…»

Федор цепко прислушивался к заунывному баюканью юродивого, и ухватившись за руку хозяина, опять спросил его:

– Кто это?

– Я же говорю тебе, завьюженный ты человек, что это Никитушка, Божий человек. Погляди-тка, он голубя спать укладывает…

– У него лицо, как у того… и руки тонкие, желтые… его!

– У кого, Федор?

– У преподобного!.. Мощи которого я вскрывал…

Из-за перегородки вышла Мавра и спросила Федора:

– А почто ты это делал? Матушка, что ли, тебя не благословила, али Ангел-хранитель тебя покинул?

– Ты волк! – пробормотал охмелевший мужик, погрозив Федору землистым пальцем.

– Это верно, что я волк; по натуре-то своей я жалостный. Ежели, например, запоют, бывало, монахи панафиду, али акафист, то у меня на глазах слезы, и душа от жалости на части разрывается! Вот и поймите вы меня, братишки!

Мавре хотелось успокоить его, но вместо утешительных слов она подошла к иконе и затеплила лампаду.

Федор смотрел на Божий огонек, и лицо его светлело, и опять он казался березой среди черных угрюмых елей.

Когда все улеглись спать, то Федор подошел к лежащему на скамейке юродивому и поклонился ему до земли. Никитушка приподнялся со своего ложа, обнял его и благословил.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.