Комариные ночи

Комариные ночи

Все или почти все в жизни знал Савушкин и только одного не мог выяснить — жив ли он сам, существует или нет на свете…

В такое трудно поверить, но Савушкин и не делился ни с кем своими сомнениями — ни с женой, ни с детьми, ни с товарищами по работе. Да и что рассказывать, если и сам Савушкин не знал: с ним это было или привиделось во сне, примерещилось в детских страхах…

Черные глаза опаснее серых и голубых…

Если ворон на крышу хаты сядет — к покойнику…

А браниться на Егорьев день — обязательно громом убьет…

О таком женщины — одна вроде матерью была, а другая, постарше, бабушкой — часто с соседками говорили. Еще бабушка — морщинистая, с голубыми на темно-коричневом лице глазами — все ворчала на мать, дескать, ничего та не знает, что в былое-то время, услышав первый раз по зиме гром, девушки умывались с серебра, чтобы стать красивыми, а в реке тогда железица водилась — поешь ее и сойдешь с ума…

— А откуда мне помнить, мама? — слабо защищалась мать. — Я и не жила тогда…

— С какого лешего не жила? — ворчала старуха. — Кто же жил, если не ты?

Бабушка не любила, чтобы перечили ей, и целыми вечерами — а вечера в той деревне долгими были, темными, зимними — попрекала мать, дескать, заспала она ее внучка, Алешеньку…

— Опять вы за свое взялись, мама! — сердилась мать. — Как я заспать его могла, если вон он сидит, кашку кушает…

И она обнимала Савушкина, только руки ее сквозь него проходили…

Но старуха не видела этого, уставившись голубыми глазами в темный печной угол, бормотала, что, когда случилась беда, три ночи кряду стояла дочерь в церкви, очертившись мелом…

— В перву-то ночь, когда принесли тебе показать Алешечку, выдержала ты, не вышла из круга. И во вторую ночь, когда щипали Алешечку, поднимали вверх ножками, заставляя плакать, удержалась… Утром-то еле добрела до хаты и на пороге рухнула… Весь день в постели билась… Ой, как голосила ты тогда, что не пойдешь больше в церковь… Но к вечеру притихла и, когда темнеть стало, отвели тебя под руки, закрыли в церкви на последнюю ночь…

И в тую-то ночь времени уже не теряли они…

Вытащили из гроба Алешечку и начали щипцами рвать… Вот ты, Кланя, и не выдержала тогда, вышла из круга. Я не осуждаю тебя, Кланюшка… Каменное сердце надо было иметь, чтобы такое выдержать…

— Нет! Вы сами, послушайте, мама, что вы говорите… — бледнея лицом, говорила мать. — Что вы, в самом деле, говорите, мама, я не знаю!

— Тебе, конечное дело, лучше знать, Кланюшка, — миролюбиво соглашалась бабушка. — Мое дело тут сторона… В тую ночь ты в церкви стояла, не я… Не буду врать, не знаю, чего ты своим умом удумала там…

И когда мать заливалась слезами, бабушка начинала петь, укачивая Савушкина…

Вот я выточу, выточу саблю вострую

Да разрежу твою белу-то грудь…

Посмотрю на ретиво сердце

Не белее оно черного бархату…

Тоскливо, как шум метельного ветра, как вой голодных волков, звучал над колыбелью голос.

Под эти песни и засыпал Савушкин, а во сне вставал и в одной рубашоночке выходил за хлевы, где бродила по весенней земле огородов старуха с крысиной мордой, сеяла по грядам полынь.

Иногда во сне Савушкин забирался совсем далеко, в темную, глухую чащобу.

Кикиморы в лесу ухали, длилась и не кончалась протухшая комарами жаркая летняя ночь и — издалека было слышно! — страшно кричал на погосте младенец-мертвец — мучил его врастающий в тело ноготь.

От этого страшного крика и просыпался Савушкин.

Просыпался в своей колыбельке, весь мокрый, перепачканный сырой осенней землей…

— Ишь, вывозился как… — переодевая его, ворчала бабушка. — Опять в лесу был?

— В лесу, бабушка…

— Носит тебя нелегкая. Лес — в небо дыра!

— Почему дыра, бабушка?

— Дак потому и дыра, что дыра… Дерево крик унимает.

С утра старуха узнавала Савушкина, но к вечеру забывала все.

— Свят! Свят! — жалобно бормотала она, увидев Савушкина. — Ну, ложись тогда в постельку. Я про сабельку тебе спою… С сабелькой-то в лесу легче…

Долгими и темными были зимние ночи…

А по весне ухали в чащобе кикиморы, длилась и не кончалась протухшая комарами ночь, и только под утро, когда развеивало ветерком душный сон Савушкина, переводили дыхание лесные чудища…

И только ворочался в сосновом гробу на погосте младенец-мертвец — всю осень мучил его врастающий в тело ноготь.

А потом все кончилось…

Косматой тучей вышла из-за стога баба, встала над поскотиной — полился нескончаемый, холодный дождь. Сыро и холодно стало в полях, что-то промелькнуло там, пробежало серым зайчишкою.

У бабушки от железного зуба ржа по телу пошла, лицо покрылось серыми пятнами, скоро умерла бабушка, наказав, чтобы похоронили ее на погосте, рядом с младенцем заспанным…

Пока гроб в избе открытый стоял, Савушкин засунул в гроб ножницы для младенца — очень больно ноготь в сердце врастал…

Еще тогда пчелиные рои улетели от людей, и все почему-то винили в этом мать Савушкина. Соседи грозились поджечь избу, а особенно усердствовал одноглазый Алексей. С навозными вилами бегал он под окнами хаты.

А по ночам бабушка приходила с погоста…

Садилась у порога, смотрела в печной угол пустыми глазами и все жаловалась, что холодно ей там, студено… Ой, как студено!

— Ты младенчику-то ноготь постригла, бабушка? — спрашивал Савушкин.

— Сгинь! Сгинь! — бормотала старуха. — Среди живых тебя нет, и среди мертвых отыскать не могу. Откуда такой взялся на нашу голову. Ой, Клашенька, не знаю, чего уж ты тогда в церкви удумала, а только не дело!

— Не была я ни в какой церкви, мама! — отвечала мать, пытаясь стереть кровь, текущую из распоротой навозными вилами груди. — Сколько раз говорено было, пока вы еще жили!

— Не знаю… Не знаю… — трясла головой старуха. — Тебе, Кланя, лучше знать, где ты была…

Под утро она исчезала, опасалась, как думал Савушкин, одноглазого Алексея с вилами.

Тогда и ложились спать, но не надолго, пока не собирались соседи палить избу.

И снова одноглазый Алексей гонялся с навозными вилами за матерью, и снова не выспавшийся, озябший Савушкин смотрел, как обкладывают соседи хворостом избу, и снова, сырой, не разгорался хворост, и соседи ругались, недобро поглядывая на Савушкина.

А потом мать то ли вышла замуж за одноглазого Алексея, то ли он запорол ее навозными вилами…

Этого Савушкин точно не помнил. Его погрузили на сани — стояла уже настоящая зима — и повезли в заснеженный лес.

В том лесу, в самой чаще стояло двухэтажное каменное здание.

Внизу находились классы, а наверху летала моль, выедая у спящих детей брови.

Под лестницей, возле кухни, стоял черный тазик. С виду он был неприметным, но это в нем — так шептались в детдоме! — бесследно исчезали дети. Иногда, тайком, Савушкин заглядывал в тазик, и ему казалось, что он различает там, в черноте, лица бабушки и матери, одноглазого Алексея и младенца, в тело которого — все ближе и ближе к сердцу! — врастает ноготь…

Когда Савушкин вырос, о своем детстве он вспоминал неохотно.

Впрочем, даже и близкие не настаивали. Чего вспоминать, если без отца, без матери вырос…

И так получилось, что и сам Савушкин начал забывать о деревне, о бабушке, приходившей по ночам с кладбища, об одноглазом Алексее, что гонялся с навозными вилами за матерью…

И наверное, забыл бы и не мучился больше сомнениями: есть он на свете или нет его вообще, но вот к господину Савушкину — человеку, уверенно держащему себя и в нашей беспокойной жизни, ночью снова явилась детская старуха с заржавевшим железным зубом…

Господин Савушкин спал у себя в кабинете, но в квартире находилась жена, дети, и, открыв глаза и увидав старуху, Савушкин прежде всего испугался за них.

К счастью, старуху не интересовали ее правнуки.

— Вот ты где… — скрипуче сказала она. — А я тебя нигде найти не могла. У мертвых тебя тоже нет…

— Что вам от меня надо? — вставая с дивана, спросил Савушкин.

— Спокоя хочу… — старуха смотрела на Савушкина, но смотрела мимо. — Устала я очень, внучек… Не будет спокоя, покуда тебя не найду.

— Нашла ведь… — попробовал усмехнуться Савушкин, но старуха перебила его.

— Откуль нашла? — заругалась. — С какого лешего?

— Так у кого же ты сейчас сидишь тогда? — уже не пытаясь улыбнуться, сказал Савушкин.

— Коли б ведала я, тогда бы и сказала. И не мучилась бы…

Из старухиных глаз потекли земляные слезы.

Чтобы не смотреть на старуху, господин Савушкин сел за письменный стол. Машинально взял ручку, словно собирался подписать чек, потом поморщился и отбросил ненужный «паркер»…

— Что же я должен делать, по-вашему?

— А к матери съезди… Выпытай, что ей ведомо, чего она тогда в церкви с младенчиком отчудила…

— Разве мама жива еще?

— Дак живет ведь… — вздохнула старуха. — Внучонка моего заспала, а самой чего сделается… Поезжай… И это с собой возьми!

Старуха шагнула к столу и тут же исчезла, словно ее и не было. Только на письменном столе ножницы заржавевшие остались. Те самые, которые Савушкин в гроб старухи засунул.

Деревню свою, будто его вел кто, Савушкин разыскал легко.

— Не к знахарке едете? — поинтересовалась у него пожилая женщина на автовокзале и, не дождавшись ответа, принялась расхваливать «специалистку». — Очень отзывчивый она человек. Если есть на чем ехать, обязательно поедет, не откажется. А вы что, без машины?

— Издалека я… — коротко ответил Савушкин.

— Ну, ничего, не страшно… — утешила его словоохотливая собеседница. — Так она тоже помогает. К нам-то тоже не ездила ведь… У нас тогда скот не водился, дак мы и поехали к ней. А она и слушать не стала. «Знаю, — говорит. — Давно ждала вас. Хлев у вас, милые, худой. На другое место его перенести надо… А когда перенесете, смотрите, чтобы три дня из дому ничего не отдавали. Не забудьте, смотрите. Посылать-то сильно будут»… Вот ведь какая она…

— И посылали? — спросил Савушкин.

— Дак посылали, как же… Столько страху натерпелись… На третий-то день пришла женщина и говорит: гуси мои у вас. Надо было этой бабе по носу дать, кровь пустить, но я на работе была, а мои не сообразили, чего делать…

От остановки автобуса, как объяснила словоохотливая попутчица, Савушкину нужно было идти по размятой лесной дороге.

Лес показался знакомым ему.

Савушкин шел и знал, что сразу за опушкой начнется болото…

И действительно… Вышел на опушку и увидел впереди болото с редкими, кривыми и низенькими, как будто освещенными лунным светом березками.

Мимо ворчащей лягушачьими голосами топи прошел Савушкин к домам. Было тихо, только на задворках звучал тоскливый женский голос:

— Ходя! Ходя! Иди ко мне, ходя!

Голос этот Савушкин слышал отчетливо, но саму женщину так и не увидел.

Деревня оказалась пустой.

Заглянув в несколько окон, Савушкин понял, что деревня давно брошена. В полумраке комнат валялись на полу брошенные вещи, словно хозяева в спешке бежали отсюда.

— Наверное, зона тут… — пытаясь не волноваться, пробормотал Савушкин. — Радиация… Или еще чего… Жалко, что дозиметр не взял…

Звук собственного голоса показался ему странным. Все было странным. Жутковато было идти по пустой деревне, наполненной хлопаньем ставней, голосами репродукторов, рассказывающих о новых успехах демократии в Москве…

Неожиданно Савушкин остановился. Он стоял перед полуобгоревшей избой, в которой — это Савушкин точно помнил! — и жил когда-то.

Или не жил… Просто это в страшных детских снах приснилось ему, что в этой избе он жил…

Изба только обуглилась, но не сгорела, не сгорел и хворост, которым была обложена она.

Савушкин поднял одну ветку.

Странно… Стояла жара, а ветка была сырой, словно набухла водою.

— Тебе чего надо тут? — раздался за спиной голос. — А?!

Савушкин испуганно оглянулся. На дороге невесть откуда взявшийся стоял одноглазый мужик.

— Ничего! — соврал Савушкин. — Знахарку ищу…

— Нету ее! — злобно ответил мужик. — Трава у ей плохо растет, дак к агроному уехавши…

— Я подожду… — сказал Савушкин.

— А чего ждать? Познай, когда вернется…

— Подожду все-таки…

— Ну, тогда возле ее хаты и жди! — злобно сказал мужик. — Нечего по деревне блудить… К ней-то чего?

— Я ей и скажу…

— Смотри сам… — мужик медленно тронулся по дороге. — Много еще сказок люди выдумливают. А черт все равно сильнее Бога, хоть и церкви теперь открывают. У нас село было, рядом с детским домом, дак оттуда теперь только одни волки прибегают. Замешкаешься на улице — враз разорвут.

И зачем-то принялся перечислять фамилии соседей, которых зарезали волки.

— Мальцева Анисима с женой Ольгой задрали… Сыромятниковых вместе с малым… Петровых всю семью… Савушкиных…

— Кого? — услышав свою фамилию, переспросил Савушкин.

— Жили тут одни… Фамилие такое было… Всей деревне наказание. Бабка с дочерью, а с ними малец… Дак мальца того с костями волки сглодали. Ты у ихней избы и стоял как раз. Может, ты родственник им будешь?

— Вряд ли… — помотал головой Савушкин. — Вроде у меня в родне никого волки не ели… Не слыхал…

— Дак ведь про такое и не говорят… — неопределенно проговорил одноглазый, и не понять было, то ли поверил он Савушкину, то ли заподозрил что…

Впрочем, уже пришли…

— Здесь я живу… — одноглазый остановился возле хаты, дверь в которую была приперта навозными вилами. — А в соседней хате — знахарка. Только нету ее, к агроному она уехавши.

Он вдруг быстро наклонился и, схватив с земли полено, запустил им в ворона, усевшегося на крыше хаты.

— Кыш! — закричал он. — Кыш, поганая птица!

Полено не долетело до ворона. Загрохотало по дранке, а ворон даже не пошевелился…

— Вот ведь, летать повадился, — заметив недоуменный взгляд Савушкина, пожаловался одноглазый. — Все стекла в хатах повыклевал… А ты чего встал? Заходи в дом, покалякаем…

— Нет-нет… — испуганно запротестовал Савушкин. — Зачем же беспокоить вас? Я уж здесь посижу, на улице…

— Кар! Кар! — одобрительно закричал ворон на крыше, а лицо одноглазого исказилось злобой.

— Ну и сиди! — сказал он. — Коли волков не боишься, чего же не сидеть… Значит, говоришь, не Савушкин тебе фамилия будет?!

— Вам-то какое дело до моей фамилии! — с досадой сказал Савушкин. — Чего привязались!

— А ты на меня не кричи! — миролюбиво ответил мужик. — Мне твое фамилие знать ни к чему. Просто если волки зарежут, так спрашивать будут, кого они еще угробили…

— Вы что, учет ведете?!

— Учет не учет, а для порядка запоминаю…

И не желая далее продолжать разговор, двинулся к дому. Сидящий на крыше ворон внимательно следил за ним. Когда дверь за одноглазым захлопнулась, ворон взлетел. Тяжело махая черными крыльями, пролетел над Савушкиным.

Повинуясь какому-то безотчетному порыву, Савушкин перешагнул через упавшее прясло и, продираясь сквозь заросли бурьяна, подкрался к хате. Прильнул к окну…

Одноглазый мужик сидел, склонившись над миской с темной водой.

— Гроб плывет… Мертвец ревет… Свечи горят… — различил Савушкин еле слышное сквозь треснувшее стекло бормотание.

«Колдун какой-то…» — подумал Савушкин, и в это время мужик поднял голову и глаз его встретился с глазами Савушкина.

Отшатнувшись, Савушкин не удержался на ногах и упал.

«Надо спрятаться!» — вскакивая, успел еще подумать он, а двери хаты уже распахнулись, и на крылечко выскочил огромный пес.

Пес, молча, без лая прыгал на Савушкина, и тот, отбиваясь от него подхваченной с земли палкой, пятился к дороге. Но вот оскаленная морда возникла совсем рядом, и Савушкин, едва успев уклониться от зубов, разглядел, что у пса всего один глаз, да к тому же и не пес это был вообще, а самый настоящий волк…

Отшатнувшись, Савушкин инстинктивно сложил в щепоть пальцы и — никто не учил его этому! — быстро перекрестился. Одноглазый волк страшно завыл и потянулся зубами к шее Савушкина. Савушкин вцепился пальцами в шкуру чудовища, пытаясь отодрать его от себя, и так и рухнули они на землю, обливаясь кровью.

И тут распахнулась дверь в хате напротив. Отлетела, сорвавшись с петель, словно ее вышибли изнутри, и на крыльцо выбежала женщина. Схватив навозные вилы, бросилась к чудовищу.

— Сынок! Сыно-очек! — услышал Савушкин жуткий крик, и все…

Тяжелая смертная темнота сомкнулась над ним.

Еще долго, долго ухали в лесу встревоженные кикиморы, длилась и не кончалась протухшая комарами ночь, и только когда поблекли звезды, когда потянуло ветерком, перевели дыхание лесные чудища. И тут на заросшем косматой травой погосте страшно закричал из-под земли младенец-мертвец — до самого сердца достал его врастающий в тело ноготь…

Этот крик разбудил всю квартиру директора совместного предприятия господина Савушкина.

Когда испуганная жена вбежала в кабинет, она увидела супруга лежащим на мягком ворсистом ковре. Все тело его нелепо изогнулось, словно господин директор боролся с кем-то.

Видимо, почувствовав боль в сердце, муж пытался добраться до телефона, но не успел…

Неотложка приехала, когда он уже умер.

Глотая слезы, вдова смотрела, как одноглазый доктор заполняет за столом Савушкина бумаги, и не очень-то и понимала, зачем он здесь. С приездом врачей вся квартира заполнилась надсадным звоном комаров, и вдова время от времени взмахивала руками, разгоняя комаров.

— Как фамилия вашего супруга? — спросил доктор, поднимая голову.

— Алексей Петрович… — ответила вдова. — Савушкин…

— Савушкин?

— Савушкин…

— Тот самый?

Вдова пожала плечами.

— Наверное… — сказала она.

Одноглазый доктор пытливо смотрел на нее и вдруг подмигнул своим здоровым глазом.

И так страшно стало, когда захлопнулся здоровый глаз, а стеклянный в упор уставился откуда-то из своей стеклянной мертви, что госпожа Савушкина не выдержала, уронила голову на стол и зарыдала навзрыд, зачем-то сжимая рукой лежащие на столе заржавевшие ножницы.

— Ну, что вы… Что вы… — смущенно бормотал доктор, быстро складывая в портфель бумаги. — Вы не беспокойтесь, пожалуйста… Все в порядке. Комары, знаете ли, покойников не едят… До свидания! Извините великодушно! Я ведь не знал, что его Савушкин зовут… До свидания!

Госпожа Савушкина ничего не ответила ему. Она продолжала рыдать, сжимая в руке заржавевшие ножницы…

Впрочем, уже кончалась и эта протухшая комарами ночь…

Вставало солнце…