VII. СЕКИРНАЯ ГОРА — ЛУБЯНКА СОЛОВКОВ

VII. СЕКИРНАЯ ГОРА — ЛУБЯНКА СОЛОВКОВ

Секирную [31] гору я увижу в убранстве осени. Будет ветер и долгий путь через лес, окрашенный в невообразимые цвета, от нежно — лимонного до сочно — оранжевого, от светло — розового до зловеще — пурпурного. Будет хлестать холодный дождь и течь по лицу соленые капли.

Все двенадцать километров до Секирки вдоль дороги будет тянуться разноцветный мшистый коврик. Сидящие на нем толстые куропатки при нашем со Светланой приближении нехотя отбегают, лишний раз подняться в воздух им лень.

Форма леса здесь особенная: деревья худосочны, как испостившиеся иноки. Приподнявшись на цыпочки в молитвенном порыве, они тянутся вверх, словно хотят коснуться низких туч пламенеющими ветвями, чтобы и небеса запылали прощальным осенним огнем. Кряжистых, разлапистых сосен, как в Ребалде, здесь нет. То там, то здесь холодно блистают соединенные каналами озера. Идем, и меня не покидает ставшее привычным на Соловках ощущение, что тело в земном отсчете, а голова проламывается в какое?то другое измерение. Мы со Светланой в пустынном лесу, но на уровне души окружены мириадами незримых существ, которые благословляют нас…

На восьмом километре дорога раздваивается. Слева, в самом конце устремленного ввысь лесного коридора, стартует в небо коренастая красавица с красно — коричневым, цвета клубничного варенья, куполом, без креста, с каким?то непривычным сооружением на макушке. Впрочем, вскоре церковь исчезнет из виду, а дорога, вволю напетлявшись, на одном дыхании взбежит вверх.

У шлагбаума нас встретит дружелюбная собака без хвоста, с красноватыми веселыми глазками. Она привыкла к гостям и с удовольствием фотографируется с тургруппами. Круче, круче — и наконец вот он, штрафной изолятор с флюгером на макушке! Неподалеку в сарае копошится жена смотрителя, крест — накрест подвязанная теплым платком. Но светлых мужей с бичами не видно, никто не изгоняет ее, хотя первые насельники в иноческом чине на острове уже появились.

— Посмотреть? Ну посмотрите, — разрешила она.

Окна церкви застеклены, на них ржавые, по виду тюремные решетки. Прижимаюсь лицом к стеклу: внутри чистенько, стены облуплены, кажется, там слабые остатки фресок.

— Ходят, ягоды собирают, — долетают до нас жалобы смотрительницы. — Я им говорю: миленькие, что ж вы делаете, здесь ведь под каждым камешком кровь, на крови все взошло. Куда там, не слушают, обирают мертвых…

Когда?то монахи для удобства спуска соорудили круто падающую по склону деревянную лестницу в 365 ступеней. Одним из развлечений палачей ГПУ стало толкать каторжника вниз, в качестве груза привязав к спине тяжелое бревно. Других заключенных заставляли подбирать внизу груду кровавых костей.

Секирная гора. С рисунка XIX в.

Каждый ярус Секирной церкви делился на три отделения с общими, одиночными и особыми камерами. После того как забранные решетками окна забили щитами, уделом узников стала кромешная тьма. Боковые алтари первого этажа превратились в карцеры, где избивали особо строптивых.

На втором этаже помещался «строгий» изолятор. Верхняя одежда у поступающих сюда отбиралась, люди спали на каменном полу в одном белье (в начале 30–х сжалились, настелили деревянные нары). На месте Престола стояла «параша». Позднее по этому принципу на месте Казанского собора в Москве будет построен нужник, на месте храма Христа Спасителя — плавательный бассейн. На первом этаже раз в день давали пшенный навар и полфунта хлеба, в «строгом» те же полфунта, а кружку воды лишь через сутки.

Для самых злостных нарушителей режима предназначался 3–й ярус — продуваемая северными ветрами чердачная камера под куполом, где зимой все получали воспаление легких. Над ней располагался маяк, смотрителем которого почти двадцать лет состоял заключенный А. И. Бэкман, в прошлом гардемарин.

На Секирной горе любили сажать «на жердочки». Суть наказания в том, что на узких бревнышках надо было неподвижно сидеть долгие часы, а то и сутки напролет. У лица роились насекомые, вонзали в тело тысячи жал, но стоило вздохнуть поглубже или слегка пошевелиться, как стоящий начеку охранник бил штрафника пудовым кулачищем. Через несколько часов организм бедного зэка превращался в сплошную рану от насекомых и побоев. Недаром весь уголовный мир Страны Советов дрожал перед словом «Секирка». В ленинградских «Крестах» уголовники спели М. Розанову знаменательную песенку:

Ах, сколько было там «чудес»!

Об этом знает только темный лес.

На пеньки нас становили,

Раздевали, колотили,

Мучили тогда нас в Соловках.

Петр Якир, сын расстрелянного в 1937 г. командарма, автор воспоминаний «Детство в тюрьме», десятилетием позднее тоже слышал эти грустные куплеты.

Ни один этаж Секирной церкви не отапливался, и полуголые люди приноровились спать вповалку. Лежали грязные, полуголые, ноги одного сплетались с ногами другого, руки сливались в едином объятьи, будто здесь задремал многослойный спрут, рожденный мрачной фантазией ГУЛага. Вершина этой чудовищной пирамиды покрывалась всем имеющимся в наличии тряпьем. И ничего, спали, надышат внутри, и тепло. Именно здесь, в штабелях Секирки, закончил свой жизненный путь Утешительный поп отец Никодим…

В то время как некрещеный Владимир Шкловский жил в Кремле с епископами, иерей Никодим кочевал по глухим «командировкам». Дело в том, что он единственный из духовенства попал в концлагерь не за религиозные убеждения, а по служебной статье: совершение треб без справки от ЗАГСа. Кем только не бывал этот удивительный Батюшка: скотником, рыбаком, лесорубом. Он явно шел по указанному Господом пути. Если в Кремле случаев самоубийства почти не наблюдалось, то в лесу кончали с собой многие, и отцу Никодиму была дана власть безошибочно чувствовать потенциальных самоубийц. Подсядет, поговорит о том о сем, а потом и к делу: «Ты, сынок, Николе Угоднику помолись и Матери Божией «Утоли моя печали». Так и так, мол, скажи, скорбит раб Божий имярек, скорбит и тоскует. Прими на себя скорбь мою, Заступница, отгони от меня тоску, Никола Милостивый. Да почаще, почаще им о себе напоминай. У Святителя дела много, все к нему за помощью идут, может и позабыть. Человек он старый. А ты напомни!»

В минуту откровенности Батюшка говорил, что он по — прежнему священник и прихода его никто не лишал. «Вот он, приход мой, недостойного иерея. Его, Человеколюбца, приход, слепых, расслабленных, кровоточивых, прокаженных и бесноватых и всех, всех чуда Его жаждущих, о чуде молящих. Кто бродит? Они! Они! Все прокаженные, и все очищения просят».

За несколько месяцев до смерти философ Владимир Соловьев признавался друзьям, что предчувствует близость времен, когда христиане будут собираться на молитву в катакомбах, потому что вера будет гонима. Он скончался в 1900 г. Вскоре предсказанные им времена наступили, но священники Промыслом Божиим совершали богослужения даже в тюрьмах и лагерях. Арестованный в очередной раз Владыка Афанасий (Сахаров) попал в Мариинские лагеря вместе с иеромонахом Иераксом (Бочаровым). У отца Иеракса была с собой «домовая церковь», как они называли кружевную занавесь с пришпиленными к ней бумажными иконками — воздушный иконостас. Скользя на железных колечках, завеса раздвигалась в обе стороны, открывая притаившийся внутри столик — алтарь. При аресте тряпичный иконостас был взяг как вещественное доказательство мракобесия, но потом про него забыли, и святыня путешествовала в чемоданчике вместе с личными вещами отца Иеракса. Батюшки спрятали иконостас в овощехранилище и по вечерам тайно справляли все положенные по уставу службы.

Вот и отец Никодим решился отслужить в ночном бараке Рождественскую литургию. Распахну ли дверь вохровцы, а он с двумя казаками Херувимскую поет, рукой помахивает: подождите, прерывать нельзя. «Всякое ныне житейское отложим попечение», — смежив очи, дабы не видеть осатаневшего конвоя, старательно выводили певцы. Втроем и пошли на Секирку.

Редко кто оттуда возвращался, но одному счастливцу повезло. Он?то и поведал о судьбе Утешительного попа. Батюшке соорудили епитрахиль, крест, дароносицу, и он совершал все, что требовалось: шепотом служил молебны и панихиды, с неструганой деревянной ложки приобщал Святых Христовых Тайн. Пайка «чернушки» пресуществлялась в Тело Господне, а сок давленой клюквы в Кровь Его. «Вина где ж я достану? — разводил руками отец Никодим. — А клюковка, она тоже виноград стран полуночных, и тот же Виноградарь ее произрастил».

А как в штабеля залягут, любил рассказывать на сон грядущий священные сказки, как их называли заключенные. И вот на Пасху отслужил Светлую Заутреню, похристосовался со всеми. Собрались спать, и Батюшка до рассвета рассказывал «сказку» про то, как Мария пришла ко гробу Учителя своего и, не найдя Его Пречистого Тела, плакала у отваленного камня…

Наутро, схваченные морозцем, отлепились друг от друга, отряхнулись от инея, глянь, а Утешительный не встает. Лежит окоченевший, лишь улыбка на губах заледенела — придавили старика. Отец Никодим отошел ко Господу на втором этаже Секирной церкви, где когда?то был престол Вознесения, под маяком, который и во тьме светит. «Скольких он у нас за зиму напутствовал, а сам без напутствия в дальний путь пошел, — вздохнул каторжанин — Впрочем, зачем оно ему? Он сам дорогу знает».

***

На обрыве смотровая площадка. С высоты орлиного полета перед нами расстилаются безбрежные леса с желтой проседью, серые озера, вдалеке свинцовое море. В двух километрах белеет трапезная церковь Савватьевского скита — отсюда, по сути дела, и начинается история Соловецкого монастыря. Именно здесь, облюбовав пустынный остров для молитв, поселились иноки Свв. Герман и Савватий.

Они принесли на остров первую икону Божьей Матери Одигитрия, в честь Которой отстроили каменный храм. Савватий жил здесь в молитвенном подвиге до конца жизни. Предчувствуя смерть, переплыл на материк для Причащения Тела и Крови Христовой и, вкусив Св. Таин, опочил о Господе.

В первые годы СЛОНа в Савватьеве помещалась лагерная «аристократия» — представители дружественных партий, с которыми большевики делали революцию. До 1923 г. они содержались в северных лагерях, преимущественно в Пертоминском. Их жизнь известна из воспоминаний эсерки Олицкой, которая после Соловков оказалась за рубежом.

Хотя скит был огорожен проволокой и охранялся дозорными вышками, его обитатели пользовались со стороны властей если не уважением, то по крайней мере снисхождением. Крупных ре волюционеров среди них не было, кроме двух: эсера А. Иваницкого, старшего и по возрасту, и по партийному стажу, с опытом царской каторги, и социал — демократа Богданова, тоже подпольщика царских времен. Остальным сколько?нибудь значительным политическим деятелям Ленин предоставил возможность выехать за границу.

В 1923–1924 гг. в Савватьеве содержалось около пятисот представителей различных партий: социалистов — революционеров, правых и левых, социалистов — демократов, меньшевиков и анархистов, среди них немало супружеских пар. Это были молодые люди, редкие из которых могли похвастаться дореволюционным Партийным стажем.

Заключенные этого привилегированного лагеря держались гордо, с Кремлем, где каждый был сам за себя, не общались, в равной мере презирая как уголовников, так и «каэров». У политических все были за всех, продукты и деньги шли в общий котел. Принципиально настроенные против работы, они не боялись начальства, читали газеты, митинговали и защищали права человека, по каждому поводу устраивая голодовки. Кстати, кормили их лучше, чем других узников.

Молодые политзаключенные уважали только свои революционные традиции, все церковное отрицали, в Божьем храме проводили лекции и диспуты. Однажды на прогулке разыгрались, смастерили снежную гору, а вместо салазок приспособили обледенелые, хорошо скользящие иконы, пока старшие товарищи не усмотрели в этом неуважение к чужому религиозному культу.

Но им жилось не так легко, как кажется на первый взгляд: эсер Юзик Сандомир вскрыл себе вены, профработник металлист Михаил Егоров-Лызлев отравился, меньшевик Яков Аронович повесился. Анархистка Наталья Николаевна Андреева, осужденная по 58–й статье, вынуждена была стать женой отцеубийцы Д. Успенского, позже переехала с ним на Беломорканал, где родила сына, названного в честь Ягоды Генрихом.

Самым крупным событием в истории содержания политзаключенных на Соловках был расстрел безоружных в час прогулки. В декабре 1923 г. пришла инструкция: политические ограничивались в получении писем, им сокращалось время пребывания на свежем воздухе. Когда Савватьевским насельникам сообщили о нововведении, они возмутились, и 19 декабря продолжали гулять, несмотря на приказ вернуться в корпус.

По ним открыли стрельбу. Семь человек было убито наповал, трое тяжело ранены. Первую помощь им оказал социал — демократ врач В. Ельник. На следующий день начальником СЛОНа был назначен А. П. Ногтев. Он разрешил политзаключенным похоронить убитых товарищей. Мертвых предали земле с почестями, пели «Вы жертвою пали…». Могила расстрелянных была отмечена большим валуном с выбитыми на нем фамилиями убитых. Вот эти имена: Леонид Лебедев, анархист; Георгий Трифонович Кочаровский, социалист — революционер, 28 лет; Илизовенко, его жена, 25 лет; Гавриил Антонович Билинга — Пастернак, социалист — революционер, 27 лет; Всеволод Иванович Попов, социалист — революционер, 28 лет; Меер Моисеевич Горелик, 26 лет; Наталья Арнольдовна Бауэр — Цейтлина, социалистка-революционерка, 32 года. Впоследствии валун перевернули, потом разбили кувалдами, а куски побросали в озеро. Больше говорить об изменениях в режиме не рискнули, и все осталось по-прежнему.

Секирная лестница.

Сведения о расстреле в Савватьеве были переданы в Москву Борису Бобину. Корреспонденцию запаяли в алюминиевый чайник, который был увезен за границу заместителем Пешковой по Красному Кресту, за что Бобин был арестован.

В 1925 г. все политические были вывезены в Кемь, откуда в «столыпинах» разъехались по разным политизоляторам. Еще лет десять среднее звено «делателей на ниве народной» держали в ссылках в захолустных городах, неуклонно пополняя их досье. В конце тридцатых все были арестованы…

***

Мы со Светланой — Фотиной кладем по земному поклону в сторону Секиро — Вознесенского храма. Я достаю из сумки красную книжечку карманного формата с рельефным восьмиконечным крестом на обложке. Это «Служба Святым Царю — мученику Николаю и всем Новомучеником и Исповедником Российским». Для того, чтобы прочитать ее, мы и приехали осенью на Соловки. Служба подарена Оптинским иеромонахом, пожелавшим остаться неизвестным. Есть на свете чудесный Батюшка, который любит делать добрые деда, не открывая своего имени. Потрясенные люди не знают, кого благодарить, и не остается ничего иного, как благодарить Бога. Такой подарок обязывает, такой подарок — высокая честь, помоги Господь оправдать этот дар!..

Торжественный акт канонизации Новомучеников и Исповедников Российских, от безбожников убиенных, состоялся в Нью — Йорке в соборе иконы Знамения Божией Матери 31 апреля 1981 г. Значит, все, кто страдал здесь, — святые, все, кто погиб, — святые, и мы с Фотиной молимся им от лица всего нашего поколения. За всех, кто лишен возможности проникнуть на закрытый остров, за всех, чье сердце скорбит о безвинно убиенных, прими, о Боже, эти слова.

«Немощию плоти нам подобострастнии, духом в меру древлих отцев тщалися есте, о непреклоннии Священноисповедницы Российстии, иже в разоренную обитель Соловецкую и во иныя места заточения ссылаеми, умножающимся же страданием вашим, избыточествовавше тайно и утешение от Господа, имже ныне истии утешаетеся, в невечерний день достигши царствия Христова, в нем же не престайте, молим вас, молящеся о спасении душ наших…»

Читаем попеременно, чуть ли не вырывая друг у друга книжечку. Желание молиться Новомученикам сродни физическому голоду, слова этой службы как кусок насущного хлеба. Бесхвостая собака сидит рядом, не уходит, внимательно слушает. Умными глазками смотрит то на меня, то на Фотину, то на церковь, в сторону которой кладутся поклоны. «Услышите нас, в веси Гефсиманстей погребенныя, услышите нас и тии, ихже погребение неведомо. Услышите нас паки вкупе приятые во обители небесныя…»

Вниз спускаемся по печально знаменитой лестнице. Склон горы обрывистый, узкие ступеньки почти отвесно падают на землю. Многие прогнили, и мы перепрыгиваем провалы, держась за перила. Блестящая от дождя древесина усыпана жухлыми иглами и облетевшими березовыми листьями.

Спускаемся молча, мысленно поминая всех, разбившихся на этой лестнице. Вдруг я подскользнулась на мокром листочке и лечу вперед — к счастью, успеваю схватиться за выскользнувшее из руки перило. Больно! Каково же пересчитать все ступеньки, да еще с бревном за спиной? Это полет в вечность, когда душа, толчком исторгнутая из своего обиталища, внезапно взмыв над склоном горы, видит знакомое расплющенное тело, прыгающее по ступенькам, как кем?то с высоты брошенная кукла…

С осени у подножия лестницы заготавливали скудельницы для трупов. К середине зимы они были переполнены, и мертвых укладывали вокруг, слегка присыпая снегом. Весной 1927 г. белогвардейский генерал Зайцев с анархистом Ломоносовым — Роланд собирали вокруг Секирки оттаявшие трупы, чтобы предать земле. Но покойников было много, поэтому копали неглубоко, единственно, чтобы не грязнить воздух. Оставишь непогребенными, в лесу застоится запах разложения, как летом в Кремле от братских могил. Соловецкая земля святая, она вся превратилась в Св. Мощи. На крови Новомучеников Российских растут деревья, всходит трава…

«Цвети Российского луга духовного в годину лютых гонений дивно процветшии Новомученицы и Исповедницы безчислении: святителие, царственнии страстотерпцы и пастырие, монаси и мирстии, мужие, жены же и дети, добрый плод в терпении Христу принесшие, молитеся Ему, яко Насадителю вашему, да избавит люди своя от безбожных и злых, да утверждается же Церковь Русская кровьми и страданиями вашими во спасение душ наших».