Пещера святого Иоанна Лествичника, Игумена Синайского

Пещера святого Иоанна Лествичника, Игумена Синайского

Лет двадцать назад мне подарили кусочек зернистого гранита из пещеры святого Иоанна Лествичника, камешек лежал на чаше подсвечника, как осколок метеорита, упавшего из звездных пространств. Могла ли я вообразить, что сама войду в эту пещеру? Тогда, впервые погружаясь в бездонную глубину святоотеческих писаний, среди первых великих творений я прочла «Лествицу». И это оставило впечатление вещаний из иного мира, с которым у моей жизни не было реальных соприкосновений, мне не на что было там опереться. «Исшедший из мира… да не прерывает безгласных рыданий сердца до тех пор, пока и он не увидит Иисуса, пришедшего и отвалившего от сердца камень ожесточения и ум наш разрешившего от греховных уз, как воскрешенного Лазаря…» Живя в миру среди себе подобных, человек не может увидеть их мертвецами, а весь многоцветный, многозвучный и многозначный мир — как зону смерти с зияющим провалом в сердцевине. А любовь, творчество, бессмертное искусство? Для меня только начиналось счастливое открытие православия, связавшего все разорванные звенья и заполнившего все пустоты секуляризованного бытия. Меня захватил светоносный поток богословия, но тогда оно еще казалось увенчанием других познаний, синтезом и возведением на высший уровень всего данного, а не исходом из него. Зачем эти самоистязания, слезы, пепел, ржавые вериги и погружение в пещерный мрак, если над миром уже воссияло Солнце правды, и ты, наконец, узнал об этом?

Предстоял долгий путь — литургической жизни, прозрения бездны между «понимать» и «быть», или «знать» и «иметь» и бессилия перейти эту бездну, разрушения временем в прах того, что казалось твоим непреложным достоянием, земных утрат, скорбей, сокрушения сердца и покаяния — пока не начался этот непрестанный плач над своей душой, как гробом Лазаря.

В «священном жительстве» монаха «есть время бесстрастия, и время побеждения страстями… Есть время слез, и время окаменелости сердца; есть время повиновения, и время повелевания; время поста, и время принятия пищи… Время бури душевной, и время тишины ума; время сердечной печали, и время духовной радости; время учить и время учиться… Время борьбы, и время твердого мира; время безмолвия, и время деятельности безмолвной; время непрестанной молитвы, и время нелицемерного служения. Итак, да не обольщает нас горделивое усердие, побуждая прежде времени искать того, что придет в свое время… Ибо есть время сеять труды, и есть время пожинать неизреченные дарования благодати… Некоторые, по непостижимому Божию промыслу получили духовные дарования прежде трудов; другие в самых трудах, иные после трудов, а некоторые уже при смерти…»

Таинственная новая жизнь, отречение от царства князя мира сего и всех благ, и всей силы его, во имя царства Божиего в сокровенной глубине сердца, рая зеленеющего, осуществление божественной свободы и божественного призвания человека — твари, получившей повеление стать богом. И через двадцать лет от начала, перечитывая преподобного Иоанна заново, под оболочкой его слов — сухих, жестких, весомых, как камни синайской пустыни, — я видела их сверкающие сердцевины, кристаллы, отшлифованные благодатным огнем и хранящие его.

Поднимаясь и спускаясь по склонам гор, мы оставили справа последнее селение на дне ущелья. Слева все вырастали обрывы, лишенные признаков жизни. Нечаянной отрадой прошли мимо два монастырских сада за стенами в рост человека. Отец Павел повернул скрытый в камнях кран, и мы напились от чистой струи воды:

— Раньше здесь была Темница… Помните, в «Лествице» — место, где жили кающиеся иноки…

Многим казалось страшным, почти отталкивающим описание подробностей добровольных мучений тех, кто совершил тяжелые грехи после вступления в монастырь. Вкусившие райской сладости и утратившие ее по своей вине, изгнанные из рая, как Адам, ниспавшие из божественного света в кромешный мрак, они удалялись сюда — одни по воле игумена, другие по своей воле, — чтобы плакать «о душах своих, как о мертвецах». Как жаждали они претерпеть мучения временные и тем умолить Господа об избавлении от муки вечной… Лишив себя всякой радости, принимая так мало хлеба, воды и сна, чтобы только не умереть до извещения о прощении, они проводили дни и ночи на камнях, в зное и холоде, в рыданиях и молитвах. А что значило быть прощенным, если не возвращение из одинокой опустошенности и смертного холода грешной души, из темного отчаяния богооставленности — к благодатной причастности божественной любви?

Кто из нас, читающих сейчас творение святого Иоанна, вправе судить о высоте этих откровений и о страдании и горечи от их утраты? Многие ли причастны райскому блаженству и покаянному рыданию: Изведи из темницы душу мою… Многие ли готовы пожертвовать хоть чем-нибудь из того, что можно съесть, выпить, чем можно обладать теперь, ради неведомых благ, «превысших естества», которых не видел… глаз, не слышало ухо, даруемых после великих трудов, а то и не даруемых вовсе?

Вот и эта плачевная юдоль поросла травой забвенья, садовой зеленью, и покаянные труды ушедших иноков принесли теперешним золотые и сладкие плоды. Но никто не знает вкуса плодов, которые вкушают изведенные из этой темницы: в доме Отца Моего обителей много…

Фола… Мертвое, глухое место, совершенно лишенное зелени или другого утешения для чувства и зрения, обведенное темными с багровым оттенком горами и обрывающееся в провал ущелья. Величественная, мрачная, в трещинах, древних складках и осыпях скала, заслонившая половину пространства и неба, — в этой скале пещера преподобного.

Но сначала в церкви под белым куполком, выстроенной из того же камня, что и окрестные скалы, отец Павел служит короткий молебен. Церковь пуста, ветер дует через выбитое стекло, угашая огарки свечей. Опять я забыла взять свечи и хоть малым огоньком явить святому свою любовь. И чувствуя перед ним эту вину, и зная, что он простит ее, я прошу молитв святого Иоанна о сыне, обо всех проходящих свой каменистый путь к Богу.

И наконец поднимаемся еще немного в гору, отец Павел отпирает навесной замок. И мы входим в сумрак пещеры, положив земные поклоны. Она неожиданно просторна и высока. Бледный свет падает из узкого окошка, пробитого в скале; под ним широкое каменное ложе… Напротив — высокий престол, высеченный в толще скалы, одетый старым шелковым покровом. Тишина глубокая, плотная, отстоявшаяся и сгустившаяся за века… В этой пещере преподобный безмолвствовал сорок лет.

В шестнадцать лет он пришел на Синай, девятнадцать лет пребывал в послушании у аввы Мартирия. И вот что записал об этом времени другой синайский монах: «Некогда авва Мартирий пришел с Иоанном к Анастасию Великому; и сей, взглянув на них, говорит Мартирию: «Скажи, авва, откуда этот отрок, и кто постриг его?» Тот отвечал: «Он — раб твой, отче, и я постриг его». Анастасий говорит ему: «О, авва Мартирий, кто бы подумал, что ты постриг игумена Синайского!» И святой муж не погрешил: по прошествии сорока лет Иоанн стал нашим игуменом».

В другое время, повествует тот же монах, авва Мартирий пришел с Иоанном к великому Иоанну Савваиту, обитавшему в пустыне: «Увидев их, старец встал, налил воды, умыл ноги авве Иоанну и облобызал его руку; авве же Мартирию ног не умывал, и потом, когда ученик его Стефан спросил, почему он так поступил, отвечал ему: «Поверь мне, чадо, я не знаю, кто этот отрок, но я принял игумена Синайского и умыл ноги игумену». В день пострижения аввы Иоанна (а он постригся на двадцатом году жизни) авва Стратигий предсказал о нем, что он будет некогда великой звездой».

Так судьбы предвидены на небесах; предвидены — но не предопределены: великие судьбы совершаются великими испытаниями и подвигами. И молитвы святых, омывших душу покаянными слезами до прозрачности для благодати, становятся светлой энергией, включающейся в исполнение судеб других людей и мира.

«Некогда в Палестинских странах было бездождие, — продолжает монах краткое сказание. — Авва Иоанн, по прошению тамошних жителей, помолился, и сошел обильный дождь. И нет ничего тут невероятного, ибо желание боящихся Его Господь исполняет и молитву их слышит».

И еще одну чудесную историю приводит составитель краткого жития, уместившегося на полутора страницах. Когда избрали Иоанна игуменом, собралось за монастырской трапезой около шестисот гостей. И видел игумен некоего мужа с короткими волосами, одетого по-иудейски в плащаницу, который отдавал приказания поварам, экономам и келарям, чтобы праздник прошел удачно. Гости разошлись, сели за столы служители, но неведомого распорядителя трапезы нигде не нашли. Тогда новый игумен сказал: «Оставьте его: Моисей ничего не сделал странного, послужив на своем месте».

Дивен Бог во святых своих… Ни место, ни время, ни границы жизни и смерти уже не разделяют их. И блаженный Иоанн Мосх рассказывает не менее таинственную и для неверующих недостоверную историю об авве Георгии, родном брате Иоанна Лествичника, которого он, устав от бремени игуменства, поставил на это служение еще при своей жизни, чтобы на ее позднем и светлом закате возвратиться к возлюбленному безмолвию. В Великую Субботу пришло старцу Георгию сильное желание праздновать Пасху в Иерусалиме. Весь день он молился об этом. «В Светлый же день Пасхи он, силою Всемогущего Бога, был восхищен, поставлен в Иерусалимской церкви Воскресения, и рукою блаженного Патриарха Петра принял вместе с его пресвитерами дары Святого Причащения. Когда член синклита по повелению Патриарха пригласил сего игумена Синайского вкусить пищи вместе со Святителем, авва Георгий ответил: «Воля Господня да будет!» Но, поклонившись Святому Гробу стал невидим в Иерусалимском храме, и увидел себя в своей келлии». Синаиты знали, что авва Георгий уже семьдесят лет не выходил из монастыря, а епископы в храме Воскресения приветствовали его пасхальным целованием.

Сохранилось послание игумена Раифского к Иоанну, игумену Синайскому. Оно содержит смиренную просьбу: «Преподай нам, непросвещенным, то, что ты видел в богооткровении, как древний Моисей и на той же горе; и изложи это в книге, как на богописанных скрижалях…», чтобы это учение стало «лестницей, утвержденной до небесных врат», по которой иноки могут совершать восхождение, несмотря на извечную вражду к ним мироправителей тьмы века сего и духов злобы поднебесных. В ответном послании Синайский игумен пишет, что из послушания принимается за труд, превосходящий его меру. Неизвестно, сколько лет святой Иоанн снова провел в уединении после того, как отказался от игуменства, но в эти годы он и написал книгу, вместившую опыт восьмидесяти лет послушания, подвижничества и безмолвия.

Мысленно проходя по ступеням этой лестницы — отречение, беспристрастие, странничество, послушание и покаяние, плач и смертная память — ты видишь, что они расположены очень высоко над землей, как часто пожарные лестницы в высотных домах, сразу с третьего этажа, от земли никак не достать, и снизу кажется, что эти ступени уже перед самыми небесными вратами. Великие святые, умирая, плакали о том, что они еще не начинали покаяния, что их место там, где сатана, и каждый считал, что из всех грешников «первый есмь аз»: с этими словами подходят к Святой Чаше все жаждущие причащения божественной жизни. Покаяние, смирение, молитва — они и начало, и средства, и цель, альфа и омега духовной жизни. Они порождаются усилием падшей природы, но и ее превосходят: в них самих уже есть то, что превыше естества — здесь встречаются две воли и две энергии — человеческая, восходящая, преодолевающая себя, и божественная, нисходящая в прощении и любви.

Одни говорят, — пишет преподобный, — что смирение в том, чтобы считать себя самым последним и грешным; другие, что это осознание своей немощи и бессилия, или сокрушение и отречение от своей воли, но нельзя передать вкус меда тому, кто никогда его не пробовал: «Смирение есть безымянная благодать души, имя которой тем только известно, кто познал ее собственным опытом;

оно есть несказанное богатство, одно из имен Бога; ибо Господь говорит: научитесь не от Ангела, не от человека, не от книги, но от Меня, то есть от Моего в вас вселения и осияния и действия, яко кроток есмь и смирен сердцем…»

А что же слово — только намек, условный знак, символ, понятный посвященному? Только указание пути и призыв? Но благодать, сокрытая в словах, идет через них от сердца к сердцу…

С радостью узнавания прикоснулась я к стене пещеры — под рукой был знакомый зернистый крошащийся гранит, осколок которого когда-то попал в мой дом как предвестник этого дня. В таком камне легче выкопать пещеру, чем высечь ее в монолитной породе. Мелкие камешки осыпались мне в ладонь; потом, на свету, они неожиданно оказались розовыми, с чистыми сверкающими вкраплениями кварца.

Но долго еще мы стояли молча в пещере великого синаита — благодать была растворена в самом безмолвии.