Глава 16. Будни епископа
Глава 16. Будни епископа
Многие авторы считают, что из всей античности мы лучше всего знаем Августина. По сохранившимся документам мы можем проследить его жизнь почти день за днем — в первую очередь по «Исповеди» и большому собранию писем. Больше всего исследователей интересуют молодой Августин и его путь к обращению. Во многих изданиях его автобиографии обращение в Милане считается своеобразным happy end беспокойных исканий молодого человека.
А между тем Августин жил долго и после того, как перестал быть грешником. Само собой разумеется, что грешник куда более интересен, чем святой. Однако полный портрет писателя и епископа должен отражать и то, что с ним случилось в последние сорок лет его жизни. Благодаря странным предрассудкам обращение считается победой Августина, а вот к чему эта победа привела, уже мало кого интересует. В Дальнейшем мы будем использовать замечательный труп Ф· Ван дер Меера «Августин — духовный пастырь. Жизнь и деятельность отца Церкви» (F. van der Meer. Augustinus der Seelsorger. Leben und Wirken eines Kirchenvaters. 1951), посвященный жизни Августина как епископа.
Величие Августина в последней половине его жизни имеет совсем не те свойства, какие обычно ищут у этого бескомпромиссного и красноречивого автора. Он стал епископом в затерянном провинциальном городке и оттуда поучал всех христиан. Его время, на первый взгляд, было заполнено самыми будничными, повседневными делами. Но Августин так серьезно относился к будничному и повседневному, что придал ему новое достоинство.
Он больше не вернулся в Италию, но завоевал в Африке такой авторитет, который никто не сумел оспорить или затмить. С 391 по 430 год он жил в провинции, ставшей его истинным монастырем и пробным камнем для его смирения. Внутренний и обычный героизм церковных великомучеников он превратил в повседневную борьбу со сплетнями, ложью и соблазнами. Смирение нашло свое воплощение в Сыне Божием. Если Бог сам позволил себе родиться в яслях и умереть в муках как человек, то и у людей нет оснований напускать на себя важность или торжествовать над кем бы то ни было. Все желания славы и блаженства Августин отложил до следующей жизни.
В течение трех лет Августин был монахом в родном городе в имении, которое он унаследовал от отца. Моника и Адеодат уже умерли, так что Августин остался один и мог целиком и полностью сосредоточиться на своей новой вере. Однако в годы между обращением Августина и принятием им сана пресвитера его христианство было еще сильно окрашено неоплатонизмом. Смыслом христианской жизни он считал мистическую встречу с Богом. Это был аристократический и исключительный тип христианства. Чтобы добиться признания, требовалось много труда и целенаправленных усилий, что было доступно лишь немногим, избравшим особый образ жизни. После 391 года Августин больше воспринимал себя уже не как носителя философской «страсти» — eras, но как избранного проповедника божественного «милосердия» — agape. Он обнаружил, что Бог может избирать ничтожных и презираемых (1 Кор. 1,27), что он сам относится к их числу и что ему нечем хвалиться.
Когда община Гиппона во время воскресного богослужения буквально захватила его в плен и потребовала, чтобы он стал ее пастырем, Августин горячо воспротивился этому. Но многое свидетельствует и о том, что такое избранив было воспринято им как приговор Божий. Таким же странным образом стал в свое время епископом в Мила· не и Амвросий, и, начиная с III века, императоры–солдаты — нередко против своей воли — получали сомнительное императорское достоинство благодаря неожиданному восторгу солдат. Трудно сказать, сколько протестов стояло за этой игрой. Смысл заключался в том, чтобы подчеркнуть, что сан священников и епископов, так же как и императоров, мало зависел от выбора самого человека, но давался ему высшими силами.
Можно предположить, что слеш и протесты Августина были вполне искренними. Этот погруженный в себя индивидуалист действительно боялся стать пастырем обычной общины, которая не привыкла к мистическим объяснениям. Он оказался пленником стада баранов, не обладавших необходимым развитием и пониманием особых потребностей именно этого пастыря. В начавшемся после рукоположения процессе Августин нашел и Церковь как институт, и святое таинство как средство благодати. Августин первым применил выражение servus servorum Dei к своему епископскому служению: «Слуга слуг Божиих». Вскоре после посвящения в пресвитеры в 391 году на него стали смотреть как на будущего епископа общины. Ибо состарившийся епископ Валерий понимал, что именно Авустин является тем человеком, какой необходим Церкви.
Вообще в африканских церквах не было принято, чтобы священники читали проповеди. Читать проповеди было делом епископов. Но когда знаменитый ритор стал священником, его сразу же допустили до кафедры проповедника. Это заставило Августина вчитаться в Священное Писание. Он и раньше хорошо знал отдельные книги Писания, такие, например, как письма апостола Павла, Псалтирь и Бытие. Но только теперь, благодаря обязанности читать проповеди, он принял Писание как незыблемый авторитет и источник истины. Только оказавшись в этом положении, Августин обнаружил, что все книги Писания несут людям одну и ту же весть и что эти книги обоюдно освещают смысл и истину друг друга.
Толкования Августина на Нагорную Проповедь и на рассказ о сотворении мира до сих пор показывают, чтб он сам считал своей главной задачей. Когда африканские епископы встретились в Гиппоне в октябре 393 года, молодому пресвитеру была доверена честь изложить собравшимся Символ Веры. Через год он, вопреки всем правилам, стал соепископом Валерия. После смерти старого епископа в 396 году Августин в сорок два года стал епископом Гиппонским. Обязанности перед общиной поглотили его целиком и полностью. И когда со временем они стали его единственным интересом, произошло его последнее, настоящее и самое значительное «обращение».
Город, в котором Августин был епископом, назывался Гиппон Царский — Hippo Regius, — потому что нумидийские цари предпочитали править оттуда. Теперь от старого города почти ничего не осталось, и у нас нет даже хороших описаний города, сделанных в античности. Вскоре после смерти Августина во время нападения вандалов, а потом и мусульман, город был стерт с лица земли. Археологи обнаружили остатки храма, который был посвящен первомученику святому Стефану и построен во времена Августина. Вообще, надо полагать, что Гиппон, как и все римские провинциальные города такой величины, имел бани, театр и, возможно, стадион. Там, безусловно, был дом для собраний донатистов, крещальня и епископская усадьба. Но все это выглядело весьма скромно.
Едва ли тот храм был больше норвежской приходской церкви. Скамеек в нем не было, во время богослужений люди стояли, мужчины и женщины отдельно. У епископа не было особой кафедры, он обращался к пастве, сидя на возвышении в апсиде. Церковь и ее служители представляли римскую цивилизацию в регионе, где существовали колоссальные различия между немногочисленными богатыми римскими землевладельцами и многочисленными рабами и наемными работниками. Тем не менее, по сравнению с тем, как жили за его пределами, этот провинциальный город был настоящим культурным центром. А вот в сельской местности верующим часто приходилось довольствоваться священниками, которые не умели ни читать, ни писать.
Со временем в городах стали преобладать христиане, тогда как религия в сельских районах представляла собой беспорядочное смешение берберских, пунических, римских и христианских элементов. К тому же через приморские города из восточной части Средиземноморья туда приходили новью религии и ереси. Египет находился совсем рядом.
Из Карфагена в многочисленные города и городки, лежавшие по берегам Средиземного моря, ежедневно прибывали корабли. Христиане рано разработали систему социальной помощи, которая привела к тому, что бедные и необеспеченные люди устремлялись в города, имевшие епископов, ибо знали, что там они не умрут с голоду.
В Африке аристократические семьи не оказывали сопротивления христианству, как это было в Риме, где самые древние и состоятельные роды связывали свои привилегии с дохристианским культом. Однако в провинции старая римская религия постепенно уходила из жизни. При императорах Феодосии и Гонории ббльшая часть старых культовых храмов была закрыта навсегда. С 399 года в языческих храмах Карфагена больше не отправляли культов. Язычество запретили официально, ссылаясь на императорские законы и указы. Храмы закрылись. Статуи старых богов были разбиты или сожжены.
На улицах нередко возникали столкновения между теми, кто приветствовал эти новшества, и теми, кто им сопротивлялся. Группы христиан–отщеленцев часто принимали сторону язычников, выступавших против нетерпимости государственной религии к другим религиям. Но католики и донатисты не брезговали остатками закрытых храмов, когда строили свои молельные дома. Вообще боролись не столько со старой государственной религией, сколько с развивающейся индустрией развлечений — «Шествие праздников Диавола» {ротра diaboll), выражение, взятое из сочинения Тертуллиана о зрелищах — De spectaculis, — которая начала развиваться во времена императоров. Апологеты христианства редко выступали против Юпитера, Геры, Марса и Аполлона. Но все негодовали против кровожадной страсти масс к «хлебу и зрелищам» (Исп. VI, 8; О граде Бож. I, 32). Августин называл молодого Алипия типичной жертвой соблазнов, какими являются развлечения.
Конские бега, театральные представления, кулачные бои и поединки с хищниками оказались более интеоесными и неискоренимыми. Судя по тому, как Августин описывает свою жизнь, искушения и соблазны были связаны не с притягальной силой старых богов, а с традицией «хлеба и зрелищ», которая, по мнению христиан, была совершенно неприемлема. Сопротивление, которое следовало побороть, заключалось не в преданности римским или олимпийским богам, а в пристрастии к «представлениям» (spectacula), в течение многих веков служивших полем и поводом для выражения лояльности к старым богам.
Вполне возможно, что связь между старыми богами и индустрией развлечений, на которую указывали апологеты христианства, начиная от Тертуллиана и кончая Августином, была очевидна только им. Юпитер, Гера, Марс и Аполлон никогда не связывали своих верующих столь личными отношениями, как религии спасения, пришедшие с востока во времена императоров. Поэтому многие христиане не видели ничего предосудительного в том, что делили свое время между амфитеатром и церковью. Гнев богословов был направлен в основном против неустойчивых верующих.
В IV веке произошло массовое обращение в христианство, потому что принадлежность к религии императорской семьи стала сулить ощутимые выгоды. В неглубоко верующих христианских семьях по–прежнему продолжало жить язычество. Поэтому Августину было одинаково важно и научить христиан той форме жизни, какой требовала эта вера, и обратить язычников в христианство. Очень многие язычники приняли тогда христианство. В поздне–римской империи осталось мало язычников, а оставшиеся в конце века не смели даже рта раскрыть (О согл. еванг. 1,21; 1,10). Августин пишет: «Редкий человек говорит в сердце своем, что Бога не существует», — rarum hominum genus est qui dicant in corde suo: non est Deus (Толков. на Пс. 52, 2).
***
В мире Августина не могло реально существовать ни атеизма, ни нигилизма. Подобные миропонимания были настолько маргинальны, что их рассматривали как своего рода умственное помешательство. Легко забывается, что в период поздней античности христианство и язычество не расходились во взглядах на божественный характер действительности, и обе стороны были согласны стам, что человеческая жизнь имеет объективное значение. А вот по вопросу, сколько существует богов, один или много, и какое именно значение имеет человеческая жизнь, эти группы имели каждая свое мнение. Однако вера в то, что между землей и небом существует больше того, что могут обнаружить человеческие чувства, в основном была присуща и тем, и другим.
Религиозная проблема заключалась не в том, верить в Бога или не верить, а в том, каким образом выразить знания о сверхземных силах и каким образом представить себе их проявление. В том числе: как Бог или боги дают знать о себе? Какими возможностями располагает человек, который хочет заручиться покровительством богов или привлечь Провидение на свою сторону в жизненной борьбе? И наконец, каким образом можно спасти частицу своей личности для вечности, когда смерть и тлен потребуют своего?
Все эти вопросы лежали в основе философии и религии во времена поздней античности. Ни одна из них не представляла собой науку, ограниченную определенными сферами жизни. Только от социальных различий и личных склонностей зависело, предпочтет человек философские или религиозные шаблоны, чтобы погасить тревогу, вызванную этими вопросами. В работе Августина поражает то, что в первой части своего трактата «О граде Божием» он, среди прочего, сортирует всевозможные мировоззрения, существующие на рынке поздней античности, и измеряет их масштабом христианской веры. Он не отклоняет беспричинно ни одну религию, но отводит им место в пирамиде, вершину которой занимает христианство, а одной ступенью ниже под ним стоит платонизм.
Стоики и скептики тоже понимали немало, но, тем не менее, ошибались в существенном. Даже манихеи были не только лжецами и обманщиками. Короче, церковное требование универсальности и церковное требование исключительности, по Августину, не носят ни оборонительного, ни наступательного характера. Августин пытается включить в свою картину мира менее выраженные и дифференцированные понимания действительности, как это Делал апостол Павел в ареопаге. Он говорит не столько об агрессивной истине откровения с императорской монополией во главе, сколько о пирамиде, на вершину которой он сам поднимался всю жизнь и где он не был намерен обсуждать существующие порядки.
Августин — не только справедливый поборник новой и несравненной истины, каким был Тертуллиан. Его «обращение», независимо от того, когда оно случилось и в чем заключалось, — это новое обретение своей детской веры. Он вспоминает истину, которая всегда присутствовала в смирении его матери и которую он покинул, чтобы потом вернуться домой, подобно блудному сыну. В этом смысле книги «Исповедь» и «О граде Божием» посвящены одной теме: в обоих случаях речь идет о движении к всеобъемлющему порядку истины, при котором все мысли и опыт получают смысл, как придорожные станции или ступеньки лестницы. Обращение в течение жизненного пути и Судный День в истории позволят целой и полной истине явить себя (О граде Бож. XX). Но на пути к цели все стадии и ступени этого процесса имеют свои функции.
***
Особенно важными епископу представлялись те дела, в которых христиане выступали против христиан (1 Кор. 6, 4–6). Обычно это были не уголовные дела, а тяжбы, требующие возмещения ущерба, когда нужно было найти приемлемое решение. Но и в уголовных делах, в которых были замешаны христиане, епископ часто оказывал давление на императорских чиновников. Цель вмешательств Августина всегда заключалась в том, чтобы помочь слабейшим. Состоятельные люди могли нанять адвоката, тогда как поддержка епископа была бесплатной правовой помощью.
Одно дело украсть по нужде, и совсем другое — присвоить себе чужую собственность, если у тебя уже есть все необходимое, говорит Августин (Толков на Пс. 72,12). Эти судебные дела давали Августину прекрасную возможность увидеть тенденции распада, царившие в римском обществе. Когда речь шла о защите справедливости в классовом обществе, Августин не питал никаких иллюзий. Там, где социальный разрыв между противными сторонами был достаточно велик, бессильно было даже «покровительство епископа» (tuitb episcopalis).
В Африке, где жил Августин, работорговля была обычным явлением. Сам он считал рабство злом, но неизбежным следствием первородного греха. Тем не менее, он был противником того, чтобы в рабство обращали свободных людей (Письма, 24). Часто родители сами продавали своих детей в рабство на определенный срок. Бывало также, что «работорговцы» (mangones) из Анатолии совершали набег на побережье, убивали мужчин, а женщин и детей забирали в плен (Письма, 10). Если речь шла только о язычниках, епископ в это не вмешивался. Но, если так поступали с христианами, он протестовал. Мир перевернулся с ног на голову. Теперь нападают варвары и забирают в рабство римских граждан, сетовал он (Письма, 10).
Августин был против применения пыток при судопроизводстве, потому что таким образом к признанию можно было вынудить невиновных. Столь же скептически относился он и к смертной казни (Проп. 302): во–первых, она была необратимым наказанием, и, во–вторых, виновный лишался возможности раскаяться в содеянном (Проп. 13). Виновный должен понести наказание за свое преступление, но человека следует спасти, говорил Августин. Следовательно, он отделял преступника, который как преступник должен понести наказание, от преступника, который как человек имел право на заботу и прощение.
В 413 году Августин вблизи видел смертную казнь. Марцеллин, которому он посвятил три первые книги трактата «О граде Божием» и который в качестве посланца императора был посредником между Августином и донатистами, был заподозрен в сговоре с бунтовщиком Гераклианом и казнен в Карфагене вместе со своим братом. Многое говорит о том, что Марцеллина перед императорской администрацией оговорили донатисты в отместку за то, что он в 411 году отклонил их требования о легитимности. Августин так горячо защищал Марцеллина, что ему пришлось опасаться за собственную жизнь.
Однако его заступничество не помогло. В целом ряде проповедей он обращался к императору с аргументами, опиравшимися на естественное право человека, прося сохранить Марцеллину жизнь. Чужак, противник, враг общества, несмотря ни на что прежде всего — человек, говорит Августин. Каждый приходится другому ближним. Августин поехал в Карфаген и 13 сентября 413 года посетил в тюрьме Марцеллина и его брата. На другой день они оба были казнены без каких–либо дополнительных предупреждений. А ведь в своем сочинении «О порядке» Августин оправдывал профессию палача как часть государственного порядка (II, 4).
Вера в демонов у Августина так же явственна, как и у апостола Павла. Отчасти эта вера объяснялась тем, что добрые ангелы должны были иметь противников, чтобы богословская метафизика не утратила равновесия. Демоны бессильны, и мы должны освободиться от их зла (О граде Бож. VIII, 17–19). И тем не менее они могут «нанести ущерб тысячью способов» — mille nocendi artes. Цитата взята из Вергилия (О граде Бож. II, 10; ср. Энеида, VII, 337). Августин пересказывает учение Апулея о демонах (О граде Бож. VIII, 16; IX, 3 и 8) и делает к нему дополнения (Письма, 9,3; О граде Бож. XVIII, 18). У Апулея боги живут на небесах, демоны — в водухе, а люди — на земле. Демоны вечны, они являются посредниками между богами и людьми. У платоников демоны отнюдь не всегда были злыми.
Но Авустин отстраняется от платоников и решительно заявляет, что демоны злы (О граде Бож. IX, 1–2). Демоны могут служить причиной возникновения войн, и они же вдохновляют театральные представления! (О граде Бож. II, 25). Они кружат вокруг луны и ждут Судного Дня. В 406 году Августин пишет небольшой труд на эту тему, читать который весьма интересно: «О прорицании демонов». Конечно, демонология неоплатоников в какой–то мере повлияла на Августина. Демоны — это падшие ангелы, которые невидимо витают в воздушном пространстве и подстрекают к непослушанию и подлостям. Но Августин называет местожительством демонов и ад в центре земли (О граде Бож. XI, 33).
Альтернативу демонам могли составить языческие боги, которые теперь остались без дела и не могли придумать ничего другого, кроме, буквально говоря, дьявольских проделок. Их фальшь была разоблачена. Они не могут помочь нам, когда дело касается бренных вещей, и уж они–то никак не могут приобщить нас к вечной жизни, говорит Августин (О граде Бож. VI, 12). В 95 псалме говорится, что все языческие боги — daemones. В своей книге о прорицательских способностях демонов Августин говорит, что демоны—обманщики и фокусники, которые удивляют публику своей способностью пройти через стену и войти в материальные тела. «Фальшь» в данном случае означает не то, что они ненастоящие, а то, что на них нельзя полагаться.
Таким образом Августин ни минуты не сомневается в существовании или коварстве демонов, но заявляет, что они злы и жаждут одного — навредить людям. Они рас» пространяют болезни, внушают злые помыслы и порочные желания. Они господствуют на земле и имеют силу в воздушном пространстве над землей. Единственный способ победить их — это привлечь на свою сторону более могучие силы с более высоких небес. Самое лучшее не обращать на них внимания и предоставить их самим себе. Главное, нельзя страшивать у демонов совета или полагаться на их слова. Святые таинства могут прогнать демонов и удерживать их на расстоянии. И апостол Павел, и Августин, и Лютер говорили о разрушительной силе демонов с реалистической достоверностью, и на них часто ссылались при изгнании злых духов. И если христианская паства до сих пор признает вместе с верой «очищение от демонов», это тень древней демонологии.
***
Даже став епископом, Августин не отказался от философии. Но он научился смотреть со стороны на все, что приобрел. Он больше не мог рассматривать философию и христианство как одно и то же. Древние философы не знали о смерти Спасителя на кресте или о его воскресении из мертвых. Они признавали мудрость Бога, но не инкарнацию мудрости в истории. (Пр. академ. Ill, 19; О порядке, II, 5). Августин никогда не забывал, что именно платоники освободили его от манихейского материализма. Желание участвовать в мыслях Бога и представление о Боге как вечно неизменном не оставляет Августина до самой смерти (Исп. VI, 5; Рассужд. на Еванг. от Иоан. II, 4; О граде Бож. VIII, 8–9).
Определение платониками зла как «умаление добра», или отсутствие блага (privatio boni) остается для Августина темой, которой он был верен всю жизнь (Исп. Ill, 7). Несколько позже в трактате «О граде Божием» он уже яснее видит то, что связывает, нежели то, что отличает, платоновского «Тимея» от библейского рассказа о сотворении мира. Платоническим является и его твердое убеждение в том, что чувства обманчивы и что только мышление может привести к познанию — правда, с помощью божественного «просвещения» (iiiuminatio).
Fine живя в Карфагене, Августин записывал свои мысли: «Я не знал, что ее (душу. —Л. Г.) надо просветить другим светом, чтобы приобщить к истине, потому что в ней самой нет истины. Ибо Ты возжигаешь светильник мой, Господи; Бог мой, просвещает тьму мою»» (Исп. IV, 15; Пс. 17, 29). Именно через душу — или вернее через «дух» (animus, mens или spiritus) — человек создан «по образу Божию». Человек — это душа, которая пользуется телом как инструментом (О граде Бож. XI, 2). Все эти мотивы Платона в конце века выдержали в сознании Августина проверку учением ап. Павла. Но важнее всего, наверное, то, что вера по–прежнему представлялась Августину средством к познанию, чем–то, что может быть использовано для получения знания, инструментом на пути к встрече с Богом, а не как цель сама по себе.
***
Непредвзятый разум с его идеалами ответственной свободы, достоинства, самопознания и соучастия — вот аспекты современного изучения личности. Все это требует способности к рефлексии — личность делает предметом своих размышлений самое себя. Современная личность формируется и живет в постоянном самоотражении. Существует явная этимологическая связь между «рефлексией» как действием мьюли и «отражением». И все–таки появление способности к рефлексии — это лишь часть истории о современной личности. На пути к нашему времени возникает много других метафор и мотивов. Ценность личности и истина утрачивают связь с преображением в героя или чудесным восхождением к сферам одиночества.
Повседневная жизнь с ее рутиной производства и воспроизводства, характерная для моделей мышления античности и средневековья, едва ли могла считаться полноценной человеческой жизнью. Рабы и животные влачили жалкое существование. И вдруг оказалось, что обычная человеческая жизнь — нечто большее, нежели только необходимые производство и воспроизводство. Хорошая, правильная жизнь, жизнь, служившая образцом, стала для повседневности своего рода трамплином, исходной точкой, чтобы человек мог считаться человеком в полном смысле слова. Те, кто делал лишь то, что требовалось для биологического воспроизводства, вообще не заслуживали права называться людьми. Для большинства писателей и античности, и средневековья смысл человеческой жизни состоял в том, чтобы переступить порог повседневности. В этом вопросе зрелый Августин представляет собой странное исключение.
При Аристотеле в классические времена греческого полиса «теоретическая жизнь» — bios theoretikos — и «жизнь в политической деятельности» — bios poiitikos — была конечным смыслом обычных задач. Платону, жившему на поколение раньше, человеческая жизнь и полис представлялись бессмысленным хаосом, если не были обеспечены философской справедливостью, которую гарантировали знающие и хранящие ее надзиратели. Позже, для стоиков и неоплатоников, смысл человеческой жизни заключался в том, чтобы удерживать на расстоянии плотские потребности и страсти. Борьба души со страстями и потребностями плоти содержит именно отказ от повседневной жизни из–за ее недостаточности.
Смысл жизни был в том, чтобы подавлять и контролировать плотские желания. Это требование имело откровенно социальное значение, заключавшееся в том, что большинство людей не являлись людьми в полном смысле слова. Человек становился тем, чем ему позволяли стать собственные усилия и решение поставленных перед собой задач. Лишь тот, кто методично боролся с насущными потребностями, мог служить образцом. Борьба души с телом была идеологией борьбы меньшинства с большинством, а также «мужской» идеологией, считавшей неполноценной женскую жизнь. Ибо женщины, беспрерывно рожая детей, были пленницами воспроизводства так же, как рабы были пленниками производства.
Очевидно, что смысл жизни был далек от формы жизни, какую вели женщины или рабы. Философам, аскетам, монахам, монахиням, воинам и повелителям доставалась частица славы, которая была бы для них недосягаемой, если бы они предпочли жить обычной жизнью. Иерархическому обществу соответствовала иерархическая модель жизни, пирамидальный характер которой давал избранным формам жизни ощутимые преимущества перед обычными, то есть распространенными формами. Норма реализовывалась лишь в исключительных случаях.
Самая великая революция XVI века состояла в том, что достойной жизнью была объявлена жизнь обычных людей. Работа и брак, производство и воспроизводство вдруг ста· ли считаться этически полноценной деятельностью. Этот поворот произошел в городской культуре начала Нового времени, ценившей полезное и конкретное, и был сцементирован богословием реформаторов, говоривших о труде и семейной жизни, как о «призвании». С начала XVI века монах, рыцарь и далекие от мира еретики в глазах большинства превратились в шутовские фигуры.
«Дон Кихот» Сервантеса (1605), эта пародия на рыцарский роман, — пример юмора, появившегося вследствие сглаживания иерархии, имевшей своей моделью пирамиду. Люди, явно стремившиеся возвыситься над обычным, подвергались презрению. Другой пример—критика Фрэнсисом Бэконом (1561–1626) науки, не приносящей пользы, и теории, далекой от жизни. Научные знания должны способствовать тому, чтобы изменить будни людей, требует Бэкон. Нападки реформаторов на бесплодную монастырскую жизнь — вот третья точка разрыва с идеалами героической жизни.
Но, как говорит Ортега–и–Гасет в «Восстании масс» («La rebelidn de las masas», 1930), — «общество аристократично, хотим мы того или нет». Общество может установить новые нормы настоящей аристократичности, но не может существовать без иерархии ценностей, независимо от того, какими бы странными и нелепыми они ни были. Когда мы теперь слышим, что аристократия исчезает, мы непременно должны спросить: откуда она снова вынырнет? Куда делись те идеалы героической жизни, которые исчезли с началом Нового времени?
В начале Нового времени класс ремесленников присвоил себе ббльшую часть чести, которую старые господствующие классы фадиционно считали своей. История была переписана заново, изобретательность и трудолюбие стали главными добродетелями. Уже Фрэнсис Бэкон говорит, что развитие науки и техники в меньшей степени зависит от теоретиков, чем от практиков. Новыми аристократами стали теперь те, кто мог усовершенствовать повседневную жизнь.
Самоуверенные горожане XVI века потешались над гордостью монахов, рыцарей и схоластов — их собственная гордость требовала иного. Главное было в том, что внешние условия и обстоятельства жизни перестали играть решающую роль. Новые ценности, рекламируемые городской культурой и реформацией, стали доступны всем. Это означало естественную демократизацию жизненных идеалов. Но одновременно это означало, что требования совершенства стали носить более личный и индивидуальный характер. После того, как повседневная жизнь стала считаться достойной, все зависело уже от того, как человек жил. Ремесло, торговля и личное благочестие стали носителями новых представлений о совершенстве. Оказалось, что смысл жизни возможно реализовать в обычном производстве и воспроизводстве; все зависело от способа, каким это достигалось.
Реформаторы отказались от посредствующего звена в отношении с Богом и поставили требование послушания, общего для всех, непосредственно перед человеком. Обычные христиане уже не могли ссылаться на церковные таинства, святых или обитателей монастырей и держаться на безопасном расстоянии от требований Бога, которые в первую очередь касались избранных и отмеченных. Нет, по христианской идее реформаторов, все становились избранными и отмеченными, некого было винить и не за кого было прятаться. Человек не имел права на ошибку. Благодать была непосредственным даром Божиим каждому человеку. В протестантском смирении верующий находится в неприятной близости к своему Творцу. Верующему нечем хвалиться, не на что ссылаться, он должен принимать веру — не только благодать — как незаслуженный дар.
Прежде Бога связывали с литургией и ее таинствами, с определенным местом, временем и событиями, понятными людям. Теперь же все это, вплоть до почитания мощей и паломничества к святым местам, было отодвинуто в сторону. Теперь человек перед Богом был одинок и беззащитен. При этом обычной жизни уже не было никакой альтернативы. Бог непосредственно вмешивался в дела людей, где бы они ни находились.
Религиозное иерархическое мышление отошло на второй план, и важнее всего стала преданность каждого верующего. Она означала близость к обществу святых, а не участие в общих церковных таинствах. Сила преданности стала пропуском в новую религиозную иерархию. Там, где сохранились «внешние» символы, они обрели свой смысл от «внутреннего» присоединения. Церковь перестала быть вместительным пассажирским кораблем, плывущим в Иерусалим; после реформации уже каждый человек греб изо всех сил в своем челне.
Все то, что раньше разделяло мирскую и сакральную сферы, попадало под подозрение. Бог присутствовал повсюду до того, как он окончательно не скрылся из виду. В выборе между различными христианскими формами жизни монастырской жизни предпочли семейную. «Призвание» в католическом смысле означало призвание к пасторскому служению или к монашескому постригу. Для реформаторов оно стало означать призвание делать все как можно лучше там, где человек оказался. Все призвания равноценны, говорил Мартин Лютер (1483–1546). Важно не то, что человек делает, а то, как он это делает. Хуже всего праздность, то есть, если человек не делает вообще ничего полезного. Дисциплинированный труд — это труд во славу Божию. Даже брак может служить во славу Бога.
Августин один из немногих, если не единственный мыслитель античности, который предвосхитил современное понимание повседневной жизни. Именно Моника показала ему, что и повседневная жизнь может быть достаточно героической. До того как Августин стал епископом, он благодаря манихейству и неоплатонизму попал в ту героическую ловушку, где обычный смысл человеческой жизни состоял в преодолении жизненных потребностей. Переход к делам епископским стал для него чем–то большим, нежели упражнением в личном смирении. Он обнаружил и выразил почти по–современному, что драматическая борьба в повседневной жизни и героизм обыденности более чем достаточны, чтобы жизнь человека обрела смысл и истину. Он дал форму, голос и лицо христианству простых людей, которое уже миновало свою героическую стадию и пыталось найти свое место в повседневной жизни. Благодаря проповедям и сохранившимся письмам мы можем проследить день за днем последнее великое превращение Августина. Штурмующий небеса нашел свое место и свой долг в бесконечном решении патетических будничных проблем неимущих мелких грешников.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.