Глава 2 Правовые и исторические размышления о жизни мусульман под властью иноверцев

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2

Правовые и исторические размышления о жизни мусульман под властью иноверцев

Одним из первых мусульман, посетивших в новое время Западную Европу, был некий Мирза Абу Талиб Хан, индиец персидско-тюркского происхождения, который в 1798–1803 годах путешествовал по Англии и Франции и оставил длинный и подробный отчет о своих путешествиях, приключениях и впечатлениях. Во время пребывания в Лондоне его несколько раз водили на заседания палат парламента. Увиденное не впечатлило Мирзу Абу Талиб Хана: он отметил, что ораторские ухищрения депутатов напомнили ему клекот стаи попугаев. Зато гость был весьма и весьма удивлен, обнаружив, что парламент — это законодательное собрание, призванное путем определения правонарушений и назначения соответствующих наказаний устанавливать нормы как гражданского, так и уголовного права. У англичан, в отличие от мусульман, объяснял он читателям, нет священного закона, явленного божественным откровением, который бы направлял их и регламентировал их поведение в такого рода делах, и потому они вынуждены прибегать к столь сомнительному способу как сочинение собственных законов «в соответствии с требованиями времени, их собственными склонностями и опытом их судей»[16].

В своем отклике Мирза Абу Талиб Хан высветил важнейшее различие между классическими исламскими и современными западными взглядами на природу закона и власти и, соответственно, на функции и сферу полномочий государства. Для мусульманина закон — важная, если не основная составляющая религии, которая без него непостижима. Закон во всех своих тонкостях является божественным, а не человеческим, явленным в виде откровения, а не введенным в действие, а потому не может быть отменен или объявлен утратившим силу, исправлен или дополнен. Закон, полученный одинаковым образом и поддерживаемый одинаковыми санкциями, регулирует то, что мы называем сферой публичного и частного права, гражданские и уголовные дела, ритуал и даже питание. В теории его юрисдикция всеобъемлюща, поскольку божественное откровение предназначено всему человечеству, но на практике является личной и общинной, так как применима только к тем, кто принял его и подчинился его власти. Для этих последних власть закона абсолютна и распространяется на все стороны жизни и деятельности, поэтому теоретически в человеческом обществе нет места законодательной власти, ибо только Бог вправе устанавливать законы. Согласно часто цитируемому мусульманскому изречению, запрещать то, что разрешает Бог, — не меньшее прегрешение, чем разрешать то, что Бог запрещает[17]. Этот принцип имеет непосредственное отношение к некоторым современным ситуациям, когда нынешние социальные нормы входят в противоречие с исламской практикой.

Хотя в теории в исламском государстве нет места законодательной деятельности, на практике мусульманские правители и правоведы на протяжении почти 14 столетий, прошедших со дня смерти пророка, сталкивались со множеством проблем, на которые откровение не давало ясного ответа, и вынуждены были находить ответы сами. Ответы эти не считались законодательными актами. Если они шли снизу, их называли обычаями; если они исходили от правительства — предписаниями; если от правоведов — толкованиями. Религиозные мусульманские законоведы, как и любые юристы, могли добиться многих перемен, заново истолковывая даже самые священные тексты.

Самым священным — точнее, единственным, к которому можно с полным правом применить это определение, — текстом для мусульман является Коран. Эта книга — первоисточник священного закона, и в тех случаях, когда в ней содержится ясное и недвусмысленное утверждение, последнее воспринимается как непреложная заповедь, имеющая одинаковую силу в любое время и в любом месте. Чем яснее и прозрачнее утверждение, тем меньше простора для интерпретаций. Но если, как часто бывает, в утверждении есть недоговоренность или иносказание, его необходимо интерпретировать. Здесь-то и можно проявить творческую изобретательность.

Куда больше возможностей для толкования предоставляет второй важнейший источник исламского права — собрание передаваемых из поколения в поколение преданий, запечатлевших деяния и высказывания Пророка. Эти тексты известны под именем хадисов. Хотя хадисы в принципе столь же обязательны к исполнению, сколь и Коран[18], они отличаются от него в одном весьма важном отношении. В то время как Коран один и его канонический текст не подвергается сомнению, хадисов несметное количество, они подчас противоречивы, некоторые сохранились в разных вариантах, и подлинность многих из них подвергается соответствующими авторитетами сомнению. Собирание, передача, изучение и удостоверение истинности этих традиций стали важной областью мусульманского богословия. Со временем ученые собрали значительный корпус хадисов, который большинство мусульман признает аутентичным, но даже их можно трактовать по-разному, причем часто интерпретации бывают весьма и весьма несходными. Чтобы упорядочить положение, были приняты некоторые принципы истолкования, включая аналогию и иные формы аргументации, и даже, в определенных пределах, использование независимых суждений. Доминирующим принципом, принятым большинством мусульман, является сунна — слово, означающее «образ действий» или «прецедент» и специализированное в значении «деяния Пророка и его соратников, а также других почитаемых деятелей раннего ислама, освященные традицией». Потребность в авторитетных специалистах, которые могли бы изучать огромный корпус преданий, проверять его подлинность и интерпретировать, вызвала к жизни принятие доктрины согласия (по-арабски иджма- «единогласие»), что можно приблизительно передать как общественное умонастроение в среде могущественных, ученых и благочестивых. Следовать прецеденту — сунна, и это хорошо. Отступление от прецедента есть бида, нововведение — ближайшее мусульманское соответствие христианскому понятию «ересь».

Принцип согласия позволил правоведам в той или иной части мусульманского мира по прошествии времени если не в теории, то на практике модифицировать законы, приспосабливая их к меняющимся обстоятельствам. В этом правоведам способствовал ими же установленный принцип даруры, то есть необходимости. Даже в Коране есть аяты, которые иногда прямо, иногда в завуалированной форме позволяют в случае необходимости делать то, что в других условиях было бы запрещено. Принцип необходимости в том виде, в каком он разработан юристами, применяется двояким образом. Применительно к отдельным лицам речь идет о тяжелом положении, в котором данное лицо может оказаться. Скажем, мусульманин вправе есть свинину или падаль, чтобы не умереть с голоду. Мореплаватель может выбросить за борт имущество другого мореплавателя, если их корабль перегружен и вот-вот пойдет ко дну. Во втором случае необходимость относится не к личным невзгодам, а скорее к условиям социально-экономического — и политического, добавят некоторые — характера. Однако принцип даруры имеет границы. Для индивидуума они определены четко и недвусмысленно: так, ради спасения жизни мусульманин вправе есть свинину, но не вправе совершить убийство. Социальные границы более размыты, более спорны и, разумеется, более актуальны.

Среди тех, кто отверг суннитский взгляд на вещи, самой влиятельной является шиат Али, фракция или партия Али, крупнейшая раскольническая группировка в исламе. В классическом суннитском представлении мусульманской общиной руководит Бог; Бог определяет ее правителя, а история общины воплощает для человечества Божественное предначертание. Для шиитов все исламские властители после отречения в 41 году хиджры Хасана, сына основателя их течения Али, — узурпаторы, мусульманский мир погряз в грехе, а история пошла по ложному пути. На практике сунниты и шииты отличаются друг от друга меньше, чем можно было бы предположить на основании их доктрин. Шиитам пришлось пойти на ряд компромиссов и мирно жить под властью правителей, которых они теоретически считали тиранами и узурпаторами. Сунниты со своей стороны вынуждены были пойти на уступки в части определения того, что делает правителя легитимным и справедливым, и принять ряд узурпаторов и тиранов, право которых на власть состояло исключительно в обладании военной силой, достаточной для того, чтобы захватить и удержать оную власть. Принять их означало признать их легитимность в понятиях шариата, а это в свою очередь означало, что подчинение им становилось религиозным долгом, а неподчинение не только преступлением, но и грехом. Тирания, согласно расхожему мнению, лучше анархии. Этот тезис красноречиво сформулировал богослов и философ XI века Газали:

«Что лучше: провозгласить, что кадии отзываются, что все разрешения не имеют законной силы, что нельзя законным образом заключать браки, что все государственные акты повсеместно объявляются ничтожными, и тем допустить, чтобы все население жило во грехе, — или же признать, что имамат существует на деле и потому, принимая во внимание существующие обстоятельства и веления времени, сделки и управленческие акты действительны?»[19]

Другие ученые мужи пошли еще дальше, утверждая, что любого правителя, сумевшего захватить власть и поддерживать порядок, следует признать и подчиняться ему, даже если он жесток или варвар, «ради блага мусульман и сохранения их единства (то есть их социальной интеграции)». От варвара и тирана до неверного — всего один шаг, но сделать его не так-то просто. Впрочем, желающие находились: с XI века арабские и персидские авторы цитируют максиму о том, что справедливый неверный правитель лучше несправедливого мусульманского, или, иными словами, что правление возможно при неверии, но невозможно при несправедливости[20], иногда нелепым образом приписывая соответствующую мысль Пророку. Чаще правоведы, для которых источник права — священный закон ислама, считают, что худший из мусульман предпочтительнее лучшего из неверных.

Со временем в среде мусульман возникли различные юридические школы, называемые мазхабами. Понятно существование отдельной школы у шиитов, но и у суннитов в средние века возникло несколько различных течений, четыре из которых существуют до сегодняшнего дня. Это маликитский мазхаб, который преобладает почти во всей мусульманской Африке за пределами Египта; шафиитский мазхаб, распространенный в основном в восточных арабских странах и среди мусульман Южной и Юго-Восточной Азии[21]; ханафитский мазхаб, пользующийся наибольшим влиянием в Турции, Средней Азии и на Индостанском субконтиненте; наконец, ханбалийский мазхаб, господствующий в Саудовской Аравии. Расходясь по многим второстепенным и по некоторым важным пунктам, они признают друг друга мусульманами и полагают, что различие их взглядов не выходит за рамки допустимого. Существует даже изречение, приведенное впервые Абу Ханифой, основателем ханафитского мазхаба, и возведенное к Пророку, которое гласит, что «различие мнений внутри моей общины есть знак Божественной милости»[22].

В большинстве законодательных систем все деяния разделены на две категории — дозволенные и воспрещенные, или, в том, что касается религии, — заповеданные и заказанные. Исламское право, регулирующее и религиозные, и мирские дела, подразделяет деяния на пять категорий, которые можно обозначить следующим образом: 1) обязательные, заповеданные; 2) рекомендуемые; 3) дозволенные; 4) не поощряемые; 5) воспрещенные, заказанные. Первая категория подразделяется на индивидуальные и коллективные заповеди. Так, например, долг сражаться в джихаде — священной войне за ислам, есть коллективный долг общества в целом при наступлении, но при обороне он становится индивидуальным долгом каждого годного к строевой мужчины-мусульманина.

Обычно именно под знаком джихада мусульманские правоведы и рассматривают различные юридические коллизии, возникающие в результате взаимоотношений мусульманских и немусульманских властей, обществ и индивидуумов. Причина такой классификации ясна: мусульмане, как и христиане, верят, что данное им откровение предназначено всему человечеству, и их священный долг нести его тем, кому оно неведомо, и тем, кто его еще не воспринял. Эта обязанность на языке священного закона именуется джихадом, что обычно переводится как «война», но буквально означает «приложение усилий», «стремление». В последнее время джихад иногда трактуется в духовном смысле, но в классической литературе существовала только военная трактовка, и правоведы во всех подробностях рассматривали такие вопросы, как объявление, ведение и окончание военных действий, обращение с пленными и мирным населением, а также определение понятия «военные трофеи» и их дележ.

Исламское учение и, за некоторыми исключениями, исламская практика отвергают насильственное обращение в мусульманство, но в первые века хиджры власть исламского государства распространилась на обширные пространства с многочисленным населением, и литература того времени явственно отражает веру в то, что во вполне обозримом будущем весь мир или примет ислам, или перейдет под мусульманское управление. До наступления этого времени мир делится на две части: Дар уль-Ислам, Дом ислама, где господствует исламская власть и законы ислама; и Дар уль-Харб, Дом войны, где до поры до времени остаются у власти неверные правители. Обитателей Дар уль-Харб именовали харби.

Быстрые и обширные завоевания первых мусульман сделали огромное количество немусульман подданными исламской империи, в которой они некоторое время составляли большинство населения. Даже после того, как немусульма-не в результате обращения в ислам и ассимиляции лишились статуса большинства, они продолжали составлять среди мусульман значительные меньшинства. Когда же схлынула первая война завоеваний и между Домом ислама и Домом войны установилась более или менее постоянная граница, другие немусульмане из Дома войны стали прибывать на более или менее длительный срок в исламские земли, иногда как ученые или дипломаты, но обычно с торговыми целями.

Мусульманское право весьма подробно рассматривало первую группу, подданных-немусульман, и уделяло определенное внимание второй.

Немусульмане, которым было разрешено постоянно проживать под властью мусульман, назывались зиммиями, то есть членами общины, которой мусульманские власти даровали договор (по-арабски зимма). По условиям немусульманские подданные обязывались признать главенство ислама и верховную власть мусульман, выплачивать в знак подчинения подушный налог и терпеть некоторое поражение в правах, в частности запрет носить оружие. Взамен им разрешалось исповедовать свою религию, содержать и в случае необходимости ремонтировать свои культовые здания (запрет на строительство новых церквей и синагог соблюдался редко). В общем зиммии пользовались широкой автономией под водительством своих религиозных лидеров, юрисдикции которых и подчинялись. Если не считать мер, направленных на охрану государственной безопасности, порядка и благочиния и поддержание главенства ислама, они жили по собственным, а не по мусульманским законам. Большинство их гражданских дел, включая брак, развод, наследование и т. п., а также споры между членами одной религиозной общины, слушались в их собственных судах и решались их судьями в соответствии с их законами. За образование также несло ответственность руководство общины, контролировавшее школы, учителей и учебные программы.

Заезжий или временно проживающий иноземец именовался мустамип, обладатель амаиа, или охранной грамоты. Охранная грамота могла быть личной или дарованной правителю, подданным которого являлся данный иноземец. Мустамин освобождался от подушного налога и многих других ограничений в правах, которым подвергались зиммии, но пользовался тем же правом жить по своим законам и подчиняться собственному начальству, которое в данном случае олицетворял обычно консул его города или страны. Аман, как правило, выдавался на ограниченный срок и мог быть продлен. Мустамин, просрочивший амаи, становился зиммием. Общины иноземцев под руководством своих консулов функционировали как автономные государства в государстве. Впоследствии, когда изменение в соотношении военной и экономической мощи преобразило отношения между Западом и исламским миром, некогда добровольное послабление, даваемое мусульманскими правительствами в соответствии с логикой их законов, превратилось в неуклонно навязываемую и люто ненавидимую привилегию экстерриториальности, вытребованную для себя всесильными западными державами.

В первые века хиджры, когда формировались мазхабы и писались основные юридические трактаты, временное или постоянное пребывание немусульман под властью мусульман было явлением обычным и практически повсеместным и потому требовало тщательного рассмотрения и упорядочения. Проблема же пребывания мусульман под немусульманским правлением поднималась чрезвычайно редко, да и то ее касались мимоходом. В век, когда границы ислама постоянно расширялись, а уступки территории были сугубо тактическими и временными, вряд ли кто-то стал бы уделять пристальное внимание чисто гипотетическому вопросу.

Если этот вопрос вообще обсуждался, то опять-таки в разделе джихада и с использованием уже упомянутых категорий, к которым только и могут принадлежать немусульмане в мусульманской стране, а именно «постоянные жители» и «заезжие иноземцы». В самых ранних юридических произведениях рассматривается только одна возможность постоянного проживания мусульманина в немусульманской стране: неверный в стране неверных, узрев свет истины, принимает ислам, что явно случалось нечасто. Единственный возникающий в подобном случае вопрос состоит в том, вправе ли он оставаться на прежнем месте или должен покинуть свой дом и перебраться в мусульманскую страну. Шиитские правоведы, более привычные к идее выживания во враждебном окружении под враждебной властью, разрешают мусульманину остаться и даже рассматривают его как форпост и путеводную звезду ислама. Большинство суннитов, свыкшихся с мыслью о связи религии и власти, настаивает, что он должен перебраться в мусульманскую страну, где сможет жить в соответствии со священным законом ислама. Тем самым он последует священному примеру Пророка и его соратников, покинувших свои дома в языческой Мекке и предпринявших переселение (хиджру) в Медину, где они основали первое мусульманское государство и первую мусульманскую общину. Некоторые правоведы утверждают даже, что если он останется на месте, а его страна затем будет завоевана мусульманами, то его немусульманская родня и имущество, подобно родне и имуществу его неверных соседей и соотечественников, могут оказаться военной добычей завоевателей[23].

Два случая обращения иноверцев в ислам, упоминаемых в биографиях Пророка, указывают на то, что отъезд новообращенного был делом не только богоугодным, но и целесообразным. Так, византийский наместник Маана в южной Иордании, обратившийся в ислам и написавший об этом Пророку, был казнен византийскими властями за то, что отказался отречься от новой веры. Другой рассказ повествует о священнике при византийском дворе, который отозвался на призыв Пророка и публично произнес мусульманскую формулу исповедания веры, за что был насмерть забит толпой[24].

Вопрос о мусульманине, отправляющемся, по доброй воле или невольно, на краткий или на продолжительный срок в земли неверных, имел большее практическое значение и потому требовал больше внимания. У пленников, захваченных во время войны или на море, выбора не было, и правоведы часто дают указания, как должен вести себя мусульманин, попавший в такую беду, пока его не выкупят, не обменяют или ему не удастся сбежать. Что до добровольных путешественников, прежде всего следовало решить, допустимы ли вообще подобные поездки с точки зрения закона, и если допустимы, то при каких обстоятельствах и при соблюдении каких условий. Малик, основатель маликитского мазхаба, разрешал мусульманам отправляться в земли неверных только с одной целью — выкупать пленных. Знаменательно, что почти все донесения марокканских послов при различных европейских дворах были озаглавлены «Донесение миссии по выкупу пленных» — без сомнения, чтобы не создавать юридических проблем ни себе, ни своему государю.

Среди маликитских правоведов велась оживленная дискуссия о том, позволительно ли отправляться в земли неверных для ведения торговли и, в частности, для закупки продовольствия, если в мусульманских странах неурожай. Юридические ответы на этот вопрос составляют три основные группы. Согласно первой, торговать с неверными запрещено при любых обстоятельствах, ибо барыши те потратят на ведение войны против ислама. Если в результате возникнет голод — что ж, придется потерпеть. Вторая группа, ссылаясь на принцип необходимости, даруры, разрешала торговлю с неверными и поездки к ним только для обеспечения поставок продовольствия при его нехватке. Третья группа склонялась к тому, чтобы распространить идею терпимости на путешествия и временное пребывание за границей, разрешить мусульманам принимать амап от немусульманского правительства и проживать в немусульманской стране на положении мустамииов. Предполагалось, что они будут при этом пользоваться теми же привилегиями и возлагать на себя те же обязательства, что и неверные мусшамины в мусульманской стране. Принятие мусульманином немусульманского амапа должно быть обставлено со стороны мусульманина рядом условий, самым важным из которых является возможность «выставлять на всеобщее обозрение символы ислама». Эту часто употребляемую по поводу мусульман in partibus[25] фразу стоит рассмотреть подробнее.

Присутствие мусульман, группами или в одиночку, в Доме войны поднимало вопрос о юрисдикции, на который различные школы давали разные ответы. Подлежат ли такие мусульмане мусульманскому праву? Рассуждая в более практическом ключе, вправе ли мусульманские судьи разбираться с лицами, живущими под властью неверных, и с совершенными там действиями? Шииты отвечают «да», ханафиты обычно говорят «нет», а прочие занимают ту или иную промежуточную позицию[26].

При обсуждении такого рода проблем мусульмане рассуждали почти исключительно о христианском мире, воспринимавшемся как Дом войны par excellence. Куда меньше волновали правоведов колонии мусульманских купцов, с давних пор обосновавшиеся в Индии, Китае и других уголках Азии и Африки, бывших, так сказать, ничейной землей и не представлявших ни религиозной, ни политической угрозы исламу. Напротив, считались, что их жители могут со временем принять истинную веру и тем расширить границы исламского мира. Исторически эти ожидания оправдались. Только в христианском мире мусульмане столкнулись с противоборствующей религиозно-политической силой, во многих отношениях схожей с их собственной, оспаривавшей их претензии на абсолютную истину и абсолютную власть.

Первое документально засвидетельствованное соглашение между мусульманским и христианским государствами было заключено арабами с христианской Нубией, царством на территории современного Судана. Современная наука ставит под сомнение как содержание, так и датировку соглашения в том виде, в каком его описывают хроники, но с точки зрения юристов традиционное повествование важнее воссоздаваемой реальности. Традиция же гласит, что в 31 году хиджры, что соответствует 652 году н. э., с нубийским царем был заключен договор, предусматривавший, в числе прочего, что царь будет «оказывать покровительство мусульманам… которые там пребывают или путешествуют до самого отъезда… содержать в порядке мечеть, которую мусульмане построили в центре города и не препятствовать никому там молиться… и следить, чтобы она была подметена и освещена и с нею обходились с уважением»[27]. Нубийский договор послужил отправной точкой некоторых позднейших юридических теорий — и соглашений, — по которым определенные территории считались промежуточными между Домом ислама и Домом войны и именовались либо Дар ас-Сулх, Дом перемирия, либо Дар ал-Ахд, Дом договора или соглашения. Подобные соглашения существовали и в Средние века, и в османское время, и соответствующие страны, даровавшие мусульманам воистину экстерриториальные привилегии с возможностью путешествовать и даже проживать в чуждых пределах, были обычно данниками или вассалами исламского государства. По отношению к тем христианским государствам, которые оставались полностью независимыми и оттого считались враждебными, такие договоренности были исключены.

В X веке христиане оправились и перешли в контрнаступление, приведшее со временем к тому, что мусульмане были вынуждены — иногда на время, иногда окончательно — отступиться от многих ранее завоеванных христианских земель, которыми они управляли. В том же X веке византийцы сумели на время возвратить под свой контроль значительную часть Северной Сирии. В XI веке норманнское завоевание вернуло в лоно христианского мира Сицилию, а вскоре после этого крестоносцы основали в Леванте, между Тавром и Синаем, на землях, где с VII века господствовал ислам, четыре христианских королевства. Наконец, самым важным было то, что начиная с XI века в долгой борьбе за отвоевание Пиренейского полуострова наступил перелом и после нескольких столетий побед реконкиста закончилась падением в 1492 году Гранады — последнего мусульманского государства в Западной Европе.

Еще более тяжелые удары мусульманам пришлось испытать на востоке, где монгольские завоевания XIII века поставили Среднюю Азию, Иран и Ирак под власть язычников. Та же угроза на некоторое время нависла над Сирией и даже над Египтом. Мусульманские историки не преминули заметить, что в рядах завоевателей встречались христиане, пользовавшиеся определенной благосклонностью монголов. В частности, сохранились описания того, как монгольские войска в 1260 году вступали в Дамаск. Командовал ими христианин, несторианин с Востока, а по обе стороны от него гарцевали двое других христианских военачальников — армянин и крестоносец.

В Новое время, с упадком мусульманской мощи и подъемом Европы, все усложнилось тысячекратно, ибо провинцию за провинцией, страну за страной завоевывали и аннексировали европейские империи — сначала Австрия и Россия, потом западноевропейские морские державы. Наступление христианского мира, после которого множество мусульман оказалось христианскими подданными, поставило перед ними новую мучительную проблему.

В юридических трудах она обычно формулируется следующим образом: «Если страну завоевали христиане, могут ли мусульмане остаться или должны переселиться в какую-нибудь мусульманскую землю?»

Употребляющийся при этом термин «переселение», по-арабски хиджра, красноречиво свидетельствует, под каким углом зрения рассматривает этот вопрос исламская юриспруденция. Согласно мусульманскому учению, Пророк был образцом, которому мусульмане должны следовать почти во всех отношениях. Пророк лично подал пример переселения, оставив языческую Мекку и повелев соратникам заранее отправиться или сопровождать его в Медину, где они смогут вести жизнь мусульман. Вменение в обязанность мусульманину перебираться туда, где можно свободно исповедовать свою религию, основывается на цитате из Корана (4:97–100), поддержанной многими хадисами. В характерном и часто приводимом изречении Пророк обличает и отвергает любого мусульманина, предпочитающего жить среди приверженцев многобожия.

В первые столетия ислама вопрос хиджры был сугубо теоретическим и некоторые правоведы, особенно ханафитской школы, утверждали, что обязанность хиджры утратила силу после мусульманского завоевания Мекки, ссылаясь в связи с этим на хадис «Нет хиджры после завоевания [Мекки]». Волна христианской реконкисты вновь сделала проблему переселения важной и насущной, и маликитские правоведы на западе исламского мира, столкнувшись с подчинением христианам обширных мусульманских территорий в Сицилии, Испании и Португалии, дали на вопрос о переселении другой ответ. Они провозгласили, что обязанность хиджры не только не утратила силу, но будет действовать до Судного дня, спорить же можно только о том, при каких обстоятельствах она вступает в действие и когда и для кого может быть сделано послабление.

Некоторые, опираясь на Коран и хадисы, находят возможным освобождение от хиджры по причинам физической или финансовой неспособности ее предпринять; кое-кто ссылается на принцип даруры, необходимости как личной, так и общинной, и допускает значительную оттяжку неизбежного отъезда; наконец, некоторые авторитеты разрешают мусульманам остаться в надежде «направить народ неверия на путь истины и спасти его от заблуждения». Все, однако, единодушно утверждают, что мусульманам нехорошо оставаться под властью немусульман. Расхождение состоит исключительно в том, считать ли пребывание в стране, где правят неверные, непоощряемым или запрещенным, иными словами, обязывает ли закон мусульман в подобных случаях эмигрировать или просто рекомендует им так поступить. Ключевым является ответ на вопрос, разрешается ли мусульманам исповедовать свою религию, точнее, «выставлять на всеобщее обозрение символы ислама». Если нет — они, по общему мнению, должны эмигрировать. Если да, то умеренные правоведы склонны считать постоянное пребывание под властью неверных непоощряемым, а наиболее строгие настаивают, что и в этом случае религия обязывает мусульман выселиться. Марокканский правовед Ахмад ал-Ваншариси, писавший на последних этапах испанской реконкисты, настаивал, что даже если христианские завоеватели справедливы и терпимы, мусульманам следует эмигрировать — более того, в этом случае необходимость переселения еще более настоятельна, поскольку при такой власти соответственно возрастает и опасность вероотступничества[28].

В данном случае вопрос рассматривался сугубо гипотетически, поскольку христианские завоеватели не были ни справедливыми, ни веротерпимыми, а мусульманам пришлось убираться невзирая на их предпочтения. Другим мусульманам, завоеванным европейскими державами, повезло больше: они могли сами выбирать, оставаться им или уезжать. В Новое и новейшее время термин мухаджир, «тот, кто совершил хиджру», применялся к мусульманам, перебравшимся из потерянных Османской империей провинций в Турцию и из светской Индии в Пакистан.

Сделанный ими выбор и его правовая ратификация зависели в основном от того, насколько свободно они могли исповедовать свою религию и как они на деле понимали эту свободу. Для современного западного человека религиозная свобода определяется словами «свобода вероисповедания» и означает именно это. Но следование на практике исламским нормам есть нечто большее, чем просто исповедание веры, как бы оно ни было важно. Это образ жизни, детально регламентированный священными текстами и основанными на них учеными трактатами. Но и этим дело не ограничивается. Первейший долг мусульманина, не единожды, но многажды предписанный Кораном, — «насаждать добро и запрещать зло». Недостаточно в порядке личного выбора делать добро и воздерживаться от зла — мусульманам вменено в обязанность насаждать и запрещать, то есть осуществлять власть. Тот же принцип применим и к священному закону, которому следует не только подчиняться, но и заставлять подчиняться. Таким образом, по мнению многих правоведов, мусульманин не только должен воздерживаться от пьянства и разгула, но и обязан уничтожать крепкие напитки и прочие принадлежности разгула. По этой причине ислам должен доминировать в любых отношениях с неверием. Именно поэтому мечети должны быть только выше и никак не ниже немусульманских культовых зданий, и именно поэтому — здесь все правоведы единодушны — мусульманин вправе жениться на немусульманке, но немусульманин не может, под страхом смерти, жениться на мусульманке. В браке, уверены правоведы, доминирующей стороной всегда бывает мужчина.

Та же асимметрия проявляется и в законе о прозелитизме. Долг мусульманина, где бы он ни был, — нести веру неверным. В исламе, в отличие от христианства, нет профессиональных миссионеров, но их задача возложена на всех мусульман без различия. Зиммию, однако же, строжайше воспрещено пытаться обратить мусульманина в свою веру, если же ему это по несчастью удается, наказанием за отступничество служит смерть. С мусульманской точки зрения такое несоответствие логично и справедливо. Распространять истинную веру — божественная заповедь, а отрекаться от нее или убеждать отречься другого есть одновременно смертный грех и преступление, караемое смертной казнью.

Некоторые доводят эту аргументацию до логического завершения, полагая, что истинно мусульманская жизнь возможна только при мусульманском правлении. Другие отказываются от столь крайних воззрений и допускают, что возможно вести жизнь мусульманина и при правлении иноверцев в том случае, если это правление отвечает некоторым специфическим требованиям. Ханафитская школа, и в данном случае, как и в большинстве прочих, склонная к умеренности, довольствовалась элементарной терпимостью и предписывала переселяться только если мусульман насильно заставляли обращаться в иную веру или запрещали им выполнять религиозные обязанности, но и тут эмиграция была обязательна лишь для тех, у кого имелись необходимые средства. Маликитский мазхаб, как и прочие восточные школы, был строже и считал эмиграцию по меньшей мере рекомендуемой, а в большинстве случаев обязательной.

В конечном счете решение вопроса зависит от того, возможно ли на завоеванной иноверцами родине применение мусульманского священного права. Если дела мусульман ведутся в соответствии с шариатом и судят их мусульманские кадии в шариатских судах, то, согласно некоторым правоведам, мусульмане вольны остаться, а деятельность кадиев, пусть и утвержденных неверными, правомерна. Многие не одобряют пребывание мусульман под властью иноверцев, но не считают его недопустимым. Наконец, непримиримые полагают, что даже при самых благоприятных обстоятельствах мусульмане не вправе оставаться в подчинении у неверных и обязаны эмигрировать[29].

Тем не менее, несмотря на столь суровое осуждение, многие оставались в родных местах, и на протяжении столетий испанской реконкисты бывали времена, когда под властью новообразованных христианских государств жило множество мусульман, плативших дань в обмен на терпимость. Таких презирали и эмигранты, и непокоренные, считавшие их зиммиями христиан, и называли их по-арабски ахл ад-даджп, или му-даджджан, как именуют ручных одомашненных животных в противоположность диким и свободным. Слово это перешло в испанский в форме mudejar (мудехар)[30]. Постоянное ухудшение условий жизни мусульманских подданных христианских государств усилило позиции сторонников жесткой линии, и целый ряд фетв андалусских и североафриканских правоведов вновь и вновь утверждал, что долг мусульман Испании — покинуть родные места и искать прибежища под властью ислама. Не кто иной, как Ибн Рушд, кадий и имам знаменитой кордовской мечети и дед философа, известного в Европе под именем Аверроэса, постановил, что долг хиджры вечен и мусульманин не должен оставаться там, где он подпадает под юрисдикцию многобожников, но обязан отправиться в земли мусульман, где будет подчиняться исламскому праву. Как сподвижникам Пророка было разрешено вернуться в Мекку после ее завоевания, так и мухаджирам будет позволено вернуться на родину после ее возвращения в лоно ислама[31].

Дилемма мусульманского населения Пиренейского полуострова и Сицилии был решена его добровольным или принудительным переселением. Столетия спустя у мусульманского населения оставленных турками и татарами европейских земель все же был выбор. Многие ушли добровольно, другие остались на довольно проблематичных правах меньшинств в России и вновь обретших независимость христианских государствах. Острее проявилась та же дилемма с установлением власти европейских империй в странах с преимущественно мусульманским населением: Франции — в Северной Африке, России в — Причерноморье, Прикаспии и Средней Азии, Британии и Нидерландов в — Южной и Юго-Восточной Азии. Вначале некоторые мусульманские лидеры и знатоки права применили правило эмиграции даже к этим территориям, и мусульмане в значительных количествах перебрались из Северной Африки в Турцию, из России в Турцию и Иран, из Индии в Афганистан. Однако огромное большинство по необходимости осталось на месте, и им, вместе с их предводителями и наставниками, пришлось приспосабливаться к новой реальности[32]. За исключением насаждавшихся государством секуляризма и атеизма советского периода, имперские режимы, исходя из собственных интересов, в общем проявляли терпимость в религиозных вопросах и дозволяли мусульманам не только свободно исповедовать свою религию в ограниченном западном смысле слова, но и следовать своим законам, поддерживаемым собственными судьями и судами, в рамках широкого круга общественных, личных и до определенной степени даже экономических дел. Мусульманские знатоки права откликнулись на это, и некоторые из них были готовы вынести решение о том, что страна, где живут мусульмане и действует мусульманский закон, может считаться частью Дома ислама, даже если верховная власть там в руках неверных. Прочие, не будучи готовы к столь радикальным суждениям, пошли на ряд компромиссов, оправдывавшихся по большей части необходимостью — дарурой.

В конечном итоге оставаться мусульманам или эмигрировать решает священный закон, по которому они должны жить. Главной заботой классических знатоков права было поддерживать этот закон; главная цель современных фундаменталистов — восстановить его там, где он находится в небрежении или отменен. Некоторые правоведы, включая большинство представителей маликитской школы, полагают, что ни один край, завоеванный неверными, не может считаться местом, где действуют исламские законы, и мусульмане так или иначе должны его покинуть, как только у них появятся средства и возможность. По мнению других, сам факт завоевания неверными еще не делает ту или иную землю частью Дома войны. Если священный закон действует и исполнение его, даже под властью неверных, обеспечивается, страна может с юридической точки зрения считаться частью Дома ислама. Правоведов в первую очередь заботит законность судопроизводства и соответствующих документов и легитимность утверждающих их кадиев. Особое значение они придают законам о заключении и расторжении брака, а также о наследовании и прочих имущественных вопросах. В отсутствии первых мусульмане могут обнаружить, что живут во грехе; в отсутствии вторых у них не будет уверенности, что они наслаждаются земными благами на законном основании.

Колониальные империи предоставляли жившим под их властью мусульманам этот вид общинной юридической автономии, а еще раньше мусульманские правители, от первых арабских халифов до последних османских султанов, позволяли христианским общинам жить по своим законам в том, что касалось гражданского права, и обеспечивать собственное школьное обучение и высшее образование. Многим мусульманам казалось вполне естественным ждать такой же любезности от правительства их новой заграничной родины. На деле же они получали гораздо больше личной свободы, но гораздо меньше общинной автономии, чем христианские подданные мусульманских государств.

Возникшая в результате дилемма резюмирована в жалобе, без сомнения, апокрифической, недавнего мусульманского иммигранта в Европу: «Мы позволяли христианам под властью мусульман придерживаться единобрачия и даже вменять его в обязанность, так почему бы им не разрешить нам многоженство под властью христиан?» Осложнения возникают не только, как в этом и других подобных случаях, из-за противоречащих друг другу общественных нравов, но особенно из-за специфического понимания самоотождествления и юрисдикции, никоим образом не соответствующего принятой в большей части современного мира, включая некоторые мусульманские государства, практике. В Турции давно отмененный шариат долгое время неофициально практиковался в отдаленных сельских местностях. В результате множество детей, рожденных в полигамных «браках», были законными с точки зрения шариата, но незаконными с точки зрения государственного права. В отношении живущих под юрисдикцией неисламских законов мусульман правоведы больше всего опасаются обратного, ибо под угрозой оказывается сама структура мусульманской семьи, а значит и мусульманского общества.

Сегодня пришел конец всем колониальным империям, правившим когда-то значительной частью исламского мира. Последняя из них — бывший Советский Союз — находится в процессе распада. Большинство из 60 или 50 миллионов бывших советских мусульман живут в шести независимых республиках, где, по крайней мере до поры до времени, общественная и юридическая системы весьма далеки от мусульманского священного закона, некоторые живут на положении меньшинств в России и других неисламских государствах. Даже после распада империй далеко не всеми мусульманами управляют мусульмане. Две неисламские страны, Китай и Эфиопия, веками правили мусульманскими народностями. В некоторых из новых государств, образовавшихся на развалинах империй, особенно в Индии, Шри-Ланке, Израиле и ряде стран Африки южнее Сахары, существует значительное мусульманское население. Большинство, если не все эти мусульмане не прочь сохранить завещанную империями систему разделения полномочий и судебной автономии (по крайней мере в отношении гражданского права). В этом их позиция существенно отличается от взглядов мусульман, оставшихся в экс-османской Юго-Восточной Европе.

К перечисленным категориям можно добавить еще одну, совершенно новую, — мусульманские меньшинства, образовавшиеся благодаря добровольному переселению из мусульманского мира в по преимуществу христианские страны, никогда не бывшие частью Дома ислама. Для такого поведения нет прецедентов в исламской истории, и в исламской юридической литературе оно никогда не обсуждалось. И древние, и современные знатоки права рассматривали разные случаи пребывания мусульман под властью немусульман: новообращенный, отдалившийся от прежних собратьев по вере, пленный, посланник или купец, несчастный обитатель мусульманской страны, завоеванной неверными. Неудивительно, что им и в голову не приходило, чтобы мусульманин по доброй воле покинул мусульманские земли и сам поставил себя в столь затруднительное положение. В западных странах всегда находились отдельные мусульмане и даже небольшие их группы — студенты, политические эмигранты, торговцы, — но вплоть до недавнего времени численность их была ничтожно малой и даже отдаленно не могла сравниться с нескончаемым многовековым потоком христианских путешественников, отправлявшихся в земли ислама. Массовая миграция — хиджра наоборот — простого люда, отправляющегося на поиски новой жизни среди неверных, — совершенно новый феномен, ставящий важнейшие новые проблемы, обсуждение которых только началось. Самый расхожий аргумент в пользу таких миграций — дарура, необходимость, интерпретируемая в экономических категориях. Некоторые пытаются добавить сюда пророческий прецедент, ссылаясь на пример Мухаммеда, который перед хиджрой дал разрешение части своих последователей, мекканских мусульман, искать убежища в христианской Эфиопии. На это им отвечают, что те покидали языческий, а не мусульманский город, а мусульманских государств в то время не существовало, так что бегство в Эфиопию не создает прецедента для добровольного переселения из мусульманской страны в христианскую.

Можно задаться вопросом, насколько в массе своей не блещущие образованием новые мусульманские иммигранты в христианские и постхристианские страны знакомы со всеми юридическими тонкостями своего положения и с правовыми и богословскими текстами, на которых обсуждение такого рода тонкостей основывается, но большого значения это не имеет. Тексты отражают заботы, верования и устремления общества, в котором они создаются. Для посторонних они являют собой самый доступный, самый надежный и зачастую единственный источник информации. Для своих эти тексты, как и основанные на них более простые трактаты и поучения, — лишь один из каналов, по которым им передается живая традиция общества. Помимо текстов существуют еще дом, школа, мечеть, базарная площадь и общение со сверстниками. И один из уроков, который можно извлечь из текстов, состоит в том, что традиция прошлого способна лицом к лицу встречать новые проблемы и отвечать на них самым неожиданным образом.

В прошлом году, когда я был в Париже, меня пригласили участвовать в телевизионной программе, где обсуждали книги. На следующий день в магазине, куда я отправился за покупками, меня узнал какой-то молодой человек, сказавший, что видел, как я по телевизору говорил об исламе. Следующая его фраза до сих пор остается для меня загадкой. «Мой отец, — сказал он, — был мусульманином, но я парижанин». Что, интересно, он имел в виду? Что ислам — это местность, или что Париж — это религия? Ни то, ни другое высказывание явно не является истинным, но в то же время их нельзя счесть и полностью ложными. Их взаимодействующие скрытые смыслы отражают дилемму меньшинства, большинство членов которого составляют выходцы из наименее современных слоев страны происхождения, оказавшиеся в ситуации, когда они отличаются от большинства, среди которого живут, не только тем, что исповедуют другую религию, но и тем, что придерживаются в корне отличных взглядов на то, что означает, требует и определяет религия.