Инокиня Ольга (Гобзева)
Инокиня Ольга (Гобзева)
Инокиня Ольга (Гобзева), Синодальный отдел по церковной благотворительности и социальному служению, г. Москва
«Не связывайте меня с моей профессией», – спокойно говорит матушка Ольга. А не связывать трудно: все только и помнят, что была актриса Ольга Гобзева, дружившая с Василием Шукшиным и Олегом Далем, снявшаяся более чем в 40 фильмах, и вдруг – инокиня. Да только такая ли уж это внезапность или дорога длиной в целую жизнь? Дорога, которая продолжается.
Матушка Ольга (Гобзева) – о «своих» бабушках и дедушках, родительском доме, обретенном пастыре и монашестве, которое еще только брезжит на горизонте.
***
Так и вы, когда исполните
все повеленное вам, говорите:
мы рабы ничего не стоящие,
потому что сделали, что должны
были сделать.
Лк. 17: 10
Молитва отца
…Из деревни уехали мои родители вынужденно: дедушку Иоакима и бабушку Василису раскулачили. Вынесли как-то зимой из дома дедушку и бабушку, посадили в сани, а дом разобрали по бревнышку и уволокли бревна в лес. Дедушке было 98 лет, бабушке 94. Оба они тогда простудились и умерли от воспаления легких. Папа – Фрол Акимович – забрал семью и уехал из деревни в Москву. Устроился работать на Казанской железной дороге. Это был 1925 год [18] .
– Матушка Ольга, я знаю, вы выросли в удивительной семье – многодетной, дружной, верующей…
– Да, у нас в семье было пятеро детей, и мы жили в доме с такими же многодетными семьями. Мой отец был верующим человеком, мама тоже. Она в свое время окончила церковно-приходскую школу, однако была образована – много читала. Мама с папой думали так: если Бог послал человека, значит, надо этому человеку жить. Если родители любят детей и всех называют ласково (а нас всегда называли ласково – не Таня, а Танечка, не Зоя, а Зоечка), трепещут над каждым, молятся о них, как могут вырасти плохие люди в такой атмосфере любви, сколько бы их ни было?
Моя мама, Ксения Ивановна, воспитывая целую ораву, никогда не роптала, всегда была очень веселой. Происходила она из крестьянской семьи, однако в роду, по женской линии, были монахи. Мама обладала невероятным женским достоинством и полностью посвящала себя детям.
– Родители пытались вас приобщить к вере?
– Буквально, нет. Конечно, мы ходили в церковь. Помню, как с мамой освящали куличи в церкви. Потом мы с детьми катали крашеные яйца с небольшой клумбы посреди двора, которая в пасхальные дни превращалась в горку. Но так, чтобы постоянно в храм ходить – нет, не ходили, а то узнали бы в школе. Меня и так еле-еле приняли в пионеры, только в четвертом классе. Знали, что семья верующая. Лампада никогда не гасла перед иконой. Отец молился постоянно, и все дети слушали молитвы. Он подолгу простаивал на коленях в правом углу комнаты, и маленький Славик, соскучившись по отцу, забирался ему на спину и тоже «клал поклоны».
Очень хорошо помню, как отец, выходя в сад, глубоко вздыхал и говорил: «Слава Тебе, Господи!» У него такое было глубокое благодарение Богу за все. Мама иногда подначивала его: «За что ты благодаришь Господа? Ведь мы живем трудно, бедно, а ты все: „Слава Тебе, Господи!“?» И на эту «провокацию» он опять со своим внутренним восторгом, улыбаясь, повторял: «Слава Тебе, Господи.»
***
…Разбирая документы отца, в истертом бумажнике, нашла, вложенную в военный билет, бумажку, на которой была написана молитва: «Всуе трудишься во мне, падший архистратиг. Я раб Господа моего Иисуса Христа! Ты, вознесенная гордыня, унижаешь себя, так усиленно борясь со мною, слабым… („так мысленно говори злому духу, гордому, гордому злому духу. Как бич огненный эти слова. И убежит от тебя. лукавый“)». Похоже, отец всю войну носил эту молитву в нагрудном кармане.
– Значит, как-то «специально» детей жить в вере не учили?
– Мне кажется, самым действенным может быть только личный пример. Как-то я переусердствовала, как сейчас переусердствуют многие молодые мамы: водила сына в храм постоянно, хотя ему было иногда плохо, тяжело. Надо всегда смотреть на состояние ребенка. Зачем заставлять ребенка выстаивать долгие службы, которые подчас и взрослому тяжело выстоять? Надо постараться сделать так, чтобы церковь стала для ребенка не тягостью, а сказкой.
Однажды я рассказала своей внучке (сейчас ей 13 лет, а тогда она была помладше) про икону «Нечаянная радость»: о разбойнике, который, нуждаясь в деньгах и голодая, решился на ограбление, все себе наметил, построил план и, на всякий случай, пошел в храм помолиться об успехе дела. Он встал на колени перед иконой Богородицы, и вдруг в какой-то момент, когда он просил о помощи, Она обернулась к нему. И моя внучка потом, уже сама пересказывая эту историю подружке, добавила: «А Младенец погрозил ему пальцем!» Она дополнила историю по своему разумению. Надо, чтобы в храме и в воскресной школе для детей все было рассказано по возрасту, чтобы была игра, привлекательные истории, возможность сотворчества. С внучкой мы как-то разговаривали о мусульманах и христианстве, и потом, когда она была на одном из уроков в воскресной школе, где говорили об исламе и о пророке Мухаммеде, она вдруг, вспомнив мои рассказы об Илье Пророке, Елисее и других пророках, сказала преподавателю-священнику: «А как же Мухаммед мог быть пророком, если он был очень богат, да еще и женат дважды?» Видите, ребенок перевел это все на свой лад: по ее представлению, пророки – аскеты, живущие по Писанию. Я, конечно, потом объяснила ей, почему все-таки Мухаммед – пророк…
– Интересно, а она ведь сейчас уже понимает, что бабушка – монахиня, какие у нее по этому поводу переживания?
– Это, наверное, нужно у нее спросить. Мы же любим друг друга, какие могут быть еще переживания? Мне кажется, что ей, как и моему сыну, нравится, что я инокиня. Сама-то я понимаю, конечно, что мне надо очень много еще трудиться, чтоб оправдать этот чин. Сколько Бог даст жизни, столько и надо трудиться.
Пастырь строгий
– Что послужило причиной вашего прихода в храм?
– Была к этому внутренняя потребность, какой-то порыв, зов. Просто шла куда-то, понимая, что не могу жить так, как живу… И случайно зашла в храм на Краснопресненской. Помню, зашла как была – в брюках. В глубине пустого храма стоял незнакомый мне священник. Не помню, как к нему подошла, о чем спросила.
– Он ведь вам заметил тогда, что вы в брюках пришли?
– Да, батюшка сказал мне, что нельзя женщине ходить в мужской одежде. И эти слова меня не расстроили, не вызвали отторжения, а. обрадовали своей правильностью. Я подумала: «Да, Господи, это так.» Вышла из храма счастливой.
– Тот батюшка – это и был отец Георгий Бреев, ваш будущий духовник?
– Да. У меня как-то тяжело заболела мама, у нее была операция, тогда я бросилась к отцу Георгию. Он помолился – и все было хорошо. Потом он приехал к моему умирающему парализованному отцу, соборовал его – и отец встал на ноги и уже до конца своих дней был на ногах.
***
…Как-то решилась подойти к отцу Георгию и попросить его взять меня в духовные чада. Мы беседовали в маленькой крестильне. «И у меня бывают сомнения. – сказал батюшка к моему немалому удивлению, – может быть, ты встретишь священника лучше меня?» Я оторопела. «Ну хорошо, – подумав, сказал он, – приходи через год». Ровно через год, на Крещение, я стояла в храме, в очереди за крещенской водой, стесненная со всех сторон людьми. Равномерный шум от беспрерывно льющейся воды и звон металлических крышек, бьющихся о бидончики, заглушили негромкий голос отца Георгия – батюшка каким-то чудом извлек меня из тесноты: «Что же ты так долго не приходила?» «Я приходила, батюшка, весь год приходила, да не попадала на ваши службы!» – обрадовалась я. Так отец Георгий стал моим духовным отцом. С тех пор что-то изменилось вокруг и внутри меня. Все горести и скорби приобрели иной смысл: они перестали быть непереносимыми.
Уровень отношений духовного отца и чада трудно оценить или с чем-то сравнить. К сожалению, редко вижусь с батюшкой, он в Крылатском, далеко, но я знаю, что он молится, и это мне дает силы жить. Сколько раз было так, что благодаря его молитвам оставалась живой!.. Благодарю Бога, что Он послал мне такого батюшку. Хорошо запомнила одну из его проповедей (а они у него все особенные, такие, каких я больше ни у кого не слышала), когда он говорил о том, чтобы нести свой крест. Отец Георгий сказал – и мне это легло на душу и запомнилось, – что надо стараться понимать себя самого, со всеми своими дарами, со всеми своими немощами. Надо разумно относиться к себе самому… и к ношению своего креста. Он, конечно, необыкновенный человек и священник чудесный.
Роль как свидетельство
– Отец Георгий не советовал вам бросить актерскую профессию?
– Нет. Более того, когда я сказала, что больше не могу сниматься в кино, он ответил: «Ты должна работать и должна сниматься. Только снимайся в фильмах, которые не хулят Церковь, не хулят Бога, а хорошо, если бы еще и прославляли».
– А ведь у Церкви непростое отношение к этой профессии. Насколько я знаю, актеров даже в свое время хоронили за церковной оградой?
– Мне кажется, это несколько грубое и внешнее мнение. Не актеров хоронили за церковной оградой, а балаганщиков, пересмешников, насмехавшихся над священниками, глумившихся над Церковью. Актеры, начиная с Федора Волкова, который начал еще при Елизавете ставить религиозные мистерии, были очень почитаемы народом. И более того, русские артисты, как правило, были людьми глубоко верующими: Ермолова и Комиссаржевская, например, были прекрасными христианками. И благодаря Станиславскому, который был верующим человеком, у нас и развилась прекрасная театральная культура. Он не дал прерваться этой живой цепочке, что тянется с золотого XIX века. Сейчас театральная культура, увы, находится в плачевном состоянии… Ведь играешь роль не ради себя, а ради служения, ради своего рода исповеди, ради важного свидетельства. Мне отец Георгий говорил, что снимаясь в кино можно свидетельствовать о другом, о другой жизни. Роль может стать свидетельством. Каждый человек, особенно творческий, должен своим творчеством говорить о Боге, а не о себе. О себе ролью говорить – неприлично и стыдно.
– С тех пор как вы это поняли, вашей задачей стало именно такое свидетельство?
– Для начала мне нужно было понять, что я, собственно, несу в себе. Какой сигнал даю миру? О чем свидетельствую – о добре или о зле? Когда исполняла ту или иную роль, я старалась проникнуть в суть, в характер и причинно-следственную связь, понять: почему человек поступает так или иначе? И здесь было уже не до чувствования, надо было четко, почти математически верно понять поступки человека, чтобы его оправдать для себя. Если хотите, это была такая школа психологического погружения. Во ВГИКе у меня был хороший учитель – Борис Андреевич Бабочкин, который учил особому отношению к русскому слову.
– И тем не менее вас что-то начало смущать в профессии?
– Да, мне стало стыдно быть на виду. Естественно, в молодом возрасте все красивые, и естественно, обладая каким-то человеческим, женским обаянием, я могла воздействовать на тех людей, которые смотрели фильмы. Против совести я, конечно, не шла, но быть невольным искушением для кого-то – это грех, за который мне и надо было расплатиться по полной программе. Желание нравиться, с мирской точки зрения совершенно невинное, все же грешно. Из-за этого довольно много было эмоциональных переживаний: мне хотелось, предположим, играть какую-то роль, а ее давали другой актрисе. А потом все эти иллюзии, мечтания отошли, и мне кажется, это случилось благодаря самой профессии.
– То есть актерское ремесло на вас положительно повлияло?
– В этом плане – да. Бывает так, что актерская профессия заводит в мечтательность, а со мной случилось обратное. Впрочем не хочу говорить много об актерской профессии, хотя и не отрекаюсь от нее.
Совсем недавно вновь открыла для себя стихотворение А. С. Пушкина «Воспоминание». И меня поразила глубина покаяния в стихотворении.
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья.
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья.
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание невольно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Представляете, если бы каждый человек мог так чувствовать!
– Получается, что к пониманию необходимости такого покаяния вы подошли благодаря актерской профессии?
– Нет, вовсе нет. Вы не связывайте меня с моей профессией. Понимаете, я не могу сказать, что вся моя жизнь вне профессии была бы бедна или менее интересна, чем в тот период, когда я играла в кино. Она шла своим чередом и всякий раз мне подавались знаки, что есть иная жизнь, что она где-то рядом, что ее необходимо как-то уловить.
Вдохнуть весь мир
– Многие, наверное, вам завидовали: красавице-актрисе, у которой, кажется, все есть – и интереснейшая и весьма успешная актерская работа, и семья… Впрочем это внешнее. А что было внутри?
– Завидовали? Не знаю. Но какой бы благополучной ни казалась жизнь того или иного человека, кто может знать о его душе? Кто может в нее проникнуть? Зависть – это пустота, напрасное и, главное, губительное чувство. Не надо ни на кого смотреть, кто, как и что. Гляди на себя изнутри: кто ты, где ты? Меня один пьяненький остановил однажды на улице: «Матушка, – говорит, – ты знаешь, что самое страшное?» Я спрашиваю: «Что?» Он говорит: «Когда потеряешь себя. – и потом с невыразимой болью продолжил: – Я себя потерял.»
– Вы познали оба пути – и семейный, и монашеский. Можно ли как-то их сравнивать, говорить, что какой-то сложнее или проще?
– При венчании и при постриге хор поет примерно то же. Если бы я никогда не была в браке, то я могла бы, может быть, рассуждать как-то более отвлеченно. Иночество больше брака, несравненно выше брака. Человек идет в монастырь и обретает свободу – свободу в Боге. Это ощущение, когда ты вдыхаешь весь мир. Брак – это взаимное отречение от свободы. Очень редко, когда человек рядом с тобой понимает необходимость дать ощущение свободы, воздуха, когда он не угнетает и не приземляет тебя, а понимает твои духовные нужды и потребности.
– Это огромный труд!
– Если вы любите человека, какой же это труд? Это радость. Вы ведь готовы пожертвовать собою ради любви, правда? В этом состоит любовь.
Как объяснить необъяснимое?
– Матушка, а ведь вы могли просто жить жизнью благочестивой мирянки и не помышлять ни о чем большем, но приняли постриг. Что подтолкнуло сделать этот шаг?
– Все спрашивают, что случилось (улыбается. – Примеч. ред.).Была артистка – стала инокиня. С чего вдруг? Может, любовь несчастная, может, еще что-то? Всем хочется какой-то мелодрамы, чего-то такого человеческого, чем можно было бы такой поступок объяснить. Но как объяснить необъяснимое? Как объяснить жизнь? Когда я сказала отцу Георгию: «Батюшка, мне так тяжело бывает на съемочной площадке, мне это уже неинтересно, а в монастыре так хорошо!» (я тогда снималась в Киеве и в перерывах между съемками ходила в Киево-Печерскую Лавру), он ответил мне: «Я тоже когда-то очень хотел стать монахом, но Господь распорядился иначе». Еще он сказал, что в монастырь приводит исключительно Господь. Это очень просто и очень ясно – в монастырь за руку приводит только Он.
– То есть получается, это в большей степени призыв Бога, чем расчет и выбор человека?
– Конечно. Если даже человек сто лет будет планировать, что он пойдет в монастырь – у него ничего не выйдет.
– Как вы почувствовали этот зов Божий?
– Каждый человек обладает внутренним голосом, или совестью, к которой он либо прислушивается, либо нет. Есть что-то такое, что не объяснишь бытовым языком, но что может переживать каждый человек.
Когда-то мы с сыном, которому было три года, чуть не попали под поезд. Это был знак, очень страшный. Тогда я вдруг спохватилась, стала думать: «Боже мой, почему Ты нас оставил?» – даже не «почему?», а «для чего?». Всякий раз после подобного случая нужно обязательно подумать: для чего сохранилась жизнь или почему она вдруг была отобрана, как у этих девочек, которых застрелил белгородский маньяк [19] . Ведь все, что случается, – это по промыслу Божиему, да?
Голос Божий есть в каждом человеке, и я Его почувствовала, когда решилась на постриг.
– История вашего пострига словно из какой-то сказки: в среду первой седмицы Великого поста владыка Амвросий (Щуров)[20] дает вам четки и платок послушницы, в воскресение – постриг… Что вы чувствовали, о чем думали при этом?
– Сам постриг произошел для меня неожиданно. Психологически я не была к нему готова. Да, действительно не понимала, что происходит, я как бы опаздывала за событиями, все шло впереди меня. И когда начался постриг, я словно умерла. Разве что стояла вертикально. Во мне все замерло, не было никаких чувств, только полное ощущение мертвости. Ожила я потом, постепенно, с молитвами архиепископа Амвросия, когда он по очереди давал четки, рясу, клобук… Тогда не почувствовала опоры, пола. И не только я: послушница Валентина, которую тоже постригали, признавалась мне потом, что не могла до пола дотянуться и ходила как будто по воздуху. Вот так мы умерли, а потом воскресли.
В рясофор [21] меня постригли в 1993 году. В монастыре я прожила года два, а потом владыка Сергий (Фомин) – сейчас он митрополит Воронежский и Борисоглебский – отозвал меня из монастыря, в Синодальный отдел церковной благотворительности и социального служения, председателем которого он тогда являлся.
Поскольку у нас митрополит как в армии генерал, то, конечно, все подчинились. А я подчинилась с радостью, потому что владыку я знала еще до пострига. С владыкой Сергием мы познакомились на Рождественском празднике, в подготовке которого я принимала участие. Он тогда был архиепископом Солнечногорским. И когда познакомились и даже не так долго поговорили, я вдруг подумала: «Господи, какой же это умный, разносторонний, интереснейший человек!»
Так что работать в Отделе церковной благотворительности и социального служения Московского Патриархата с владыкой Сергием было для меня большой радостью. Хотя и пришлось ради этого покинуть стены обители, снова жить в миру.
– Вообще нам обычно представляется, что в монашество идут люди совершенно особые, уникальные. Разве может обычный человек «шагнуть в пустоту»?
– Что значит «обычный человек»? Ведь у всех – у монахов, у священников и у обычных людей – руки, ноги, сердце. И все способны чувствовать, страдать. И даже грехи могут быть одинаковыми. Ведь может так случиться, что какой-нибудь монах впадет, например, в грех пьянства. Другой вопрос – монах понимает, что это страсть, наваждение, что это гибельно. И начнет бороться с этим, хотя это бывает очень тяжело. Разница между монахом и «обычным человеком» в оценке своего падения. Каждый вечер и каждое утро монах читает молитвенное правило. А в правиле все с подробностями перечислено.
Представьте: Симеон Новый Богослов – у него было непосредственное общение с Богом, а читаешь его гимны – он там такие невероятные грехи называет, о которых даже простой человек скажет: «Ого!» А это только помыслы!
Человек – все равно человек. Господь создал человека по Своему образу и подобию – каждого. Будь ты монах, или бомж, или служитель Мельпомены, артист или ресторатор, ты все равно человек.
Битва и чудо
– Но ведь одно дело соблюдать заповеди в миру, а другое – в монастыре. Мирскому человеку странно и страшно монашество…
– Правильно, что страшно.
– Почему, как вам кажется?
– Потому что там серьезные скорби, серьезные падения, которых в миру не бывает. Монастырь – это битва. Надо приготовиться к тому, что тебя будут бить, бить и бить.
Сейчас думаю, как правильно, что меня так гнали в начале монашества, и было столько скорби. Еще бы: актриса – инокиня! Да меня чуть не убили за это. Гоняли, как сидорову козу. Говорили: вот, она новую роль играет – инокиня! Это как выйти на бой, на ринг.
Был такой американский фильм «Солдат Джейн», и в нем есть сцена, где героиню лупят, бьют, невзирая ни на что. Меня, конечно, в буквальном смысле не били, хотя и пытались скинуть с машины когда-то, и ведро картошки в меня запускали (еле увернулась!) – все это пережила. И ценю это. Как, наверное, наиболее ценный период в моей биографии.
Все потому, что монашество отнюдь не безоблачный путь. И реального ощущения Господа, Ангелов, Пресвятой Богородицы, внутреннего покоя и радости так просто, без скорбей, никогда не будет. А оно ни с чем не сравнимо.
Представьте себе то ощущение покоя, которое возникает у уже опытного монаха – ощущение ровной радости. Когда никакие болезни и скорби не могут поколебать этого невероятной чистоты озера, наполненного красотой бытия. Это же чудо!
Для них я просто Оля
– И тем не менее сложилось так, что ваша жизнь проходит вне монастырских стен. Возвращаться в мир для отказавшихся от мира – здесь есть какая-то нестыковка, неправильность, ведь монаху все-таки место в монастыре… Как вам кажется?
– Конечно, в монастыре. Но ведь путь у всех разный, а я еще только на пути к монашеству. Не знаю, каким долгим этот путь будет и сколько Господь мне еще отмерит шагать, но я в пути. Да, я прохожу сейчас послушание в миру. Здесь я вроде местной достопримечательности. Те, кто живет рядом, меня знают. Одна бабушка, когда я куда-то уезжала и вернулась, даже говорила: «Ой, вы здесь? Слава Богу!»
Мои знакомые, подруги, сестры-монахини, тоже живут в миру и все вокруг них говорят: «Как хорошо, что здесь живут матушки!»
– А в чем состоит ваше послушание[22]?
– Отец Георгий благословил меня продолжать дело патронажной службы, помогать пожилым актерам. Мы ухаживаем за моими бывшими коллегами, актерами советского периода. Это люди с разными судьбами, часто очень больные. Они все пришли уже к какому-то финалу, иногда очень печальному. И когда мне кто-то из них звонит – не буду называть фамилии, – вдруг понимаю, что они – мои, что не могу их оставить, не ответить на их звонок или просьбу, даже если бывают совершенно абсурдные вопросы, иногда исходящие из глубокого эгоизма, все равно нужно ответить – это люди страждущие.
Конечно, сейчас много есть благотворителей и актерам помогают еще какие-то другие организации. Но дело в том, что люди, к которым я прихожу или к которым посылаю своих сотрудников, – они мне не чужие. Более того, они знают и доверяют мне. Впустить в квартиру человека – дело опасное, и мало кто на это может решиться. Благотворительностью можно и оскорбить, и поранить… Для артистов я своя, для них я просто Оля. Обращаюсь не к их болезни или прошлому, а к их душе, и они это чувствуют и отвечают мне тем же. Я им нужна, но более всего они мне нужны. Для меня это – иноческое послушание.
– Тяжело?
– Иногда, да. Нужно, чтобы было ощущение, что вы готовы отречься себя ради другого. Господь говорит: «Возлюби ближнего своего». Когда ты начинаешь понимать и чувствовать другого как ближнего своего, это уже может быть началом такого самоотречения. А потом, даже если у тебя болят ноги или что-то еще, надо сделать то, о чем тебя попросили, не откладывая, если это в твоих силах.
– А не хочется вам все-таки когда-нибудь вернуться обратно в монастырь, насовсем?
– Уже сказала, что это мой путь. Меня зовет к себе одна моя любимая игуменья. Я смотрю на нее с восхищением и с радостью побежала бы к ней. А как же побежишь? Вдруг позвонит кто-то из «моих» актеров и скажет: «Оля, у меня ноги болят.»? Не знаю, это ли иночество? В том послушании, которое я несу в миру, наверняка, есть свой смысл, свое служение – служение людям. Монах – он ведь для Бога и для людей.
Вернуть женщину
– Матушка, как вы считаете, что происходит сейчас с человеком в миру? Вы сказали, что свобода – в монастыре, но ведь в миру она тоже есть. Правда, другая.
– Да, другая. Современный человек перестает слушать голос своего сердца. Мы прислушиваемся к своим впечатлениям, к чему-то, лежащему на поверхности. О многом мы судим так, будто говорим о еде, на уровне «нравится – не нравится».
Человек теряет важный инструмент – сочувствие. У некоторых отсутствие сопереживания перерастает в психическую болезнь. Некоторые актеры, которые считали себя средоточием мира, думали, что весь мир лежит перед ними и все восхищаются их красотой и талантом, не выдерживают реальности и начинают очень серьезно болеть. Они «зафиксировали» свой взлет, свои успехи и тянут их до конца дней своих. Когда больные, уже некрасивые женщины, продолжают вести себя по-прежнему, «по звездному» – это приводит к распаду личности, иногда просто к безумию.
Сейчас женщина не такая, какой она была в прошлых веках, в ней нет притягательности, тайны. Виновата, может быть, и не она сама, а тот, кто ее к этому привел. Мир может разрушиться, если не вернуть нам туженщину.
– А в чем миссия женщины, как вам кажется?
– Мне кажется, женщина должна быть с Богом, особенно когда она готовится стать матерью. Дар Божий женщине – иметь дитя. Разве может этот дар идти в сравнение с возможностью сделать карьеру? Как только у женщины появляется ощущение, что она ждет новую жизнь, она сразу должна броситься в Церковь и молиться, молиться о своем ребенке. Это прежде всего. И потом, когда ребенок вырастет. Если женщине нужно уйти в монастырь, если это ее путь, то Господь ее туда приведет. А кому нужно остаться в миру, останется в миру. Господь так устроит.
– Матушка, что для вас стоит на первом месте в монашестве?
– Само монашество. Наверное, у вас будут разговоры с более просвещенными матушками, игуменьями. Они все расскажут, дополнят меня. Я всего-навсего труженик по послушанию, рядовой член Церкви. Только труженик. И все.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.