Пролог

Пролог

Сознавая свою неопытность и не оставляя без внимания свою косность, мешкая, пока меня сковывала робость, я очень долго сопротивлялся просьбам достопочтенных [людей], желая скрыть ее в тайниках молчания и спрятать ее под покровом безмолвия. Но достоинство господ и присутствующих епископов победило меня; если только легкомыслие согласившегося из послушания не уменьшает суда столь высоких священнослужителей, потому что напрасно винить того, кому недостает способности к красноречивому повествованию, кто отягощен невежеством и непросвещенностью, если он не может обработать чистой речью предложенный ему предмет. Его слабый дух уже в самом начале предисловия сдавливается тяжестью труда, когда он обозревает со всех сторон бесчисленные украшения (palmas) добродетелей, не в состоянии начать то, к чему пытается приступить, и не может продолжить то, что начал.

Итак, стремясь показать убогой речью и неглубоким разумением жизнь блаженного Илария, моего духовного отца (peculiaris patris)[1], исключительного монаха, выдающегося предстоятеля Церкви, превосходного учителя и благочестивого наставника, я отнюдь не считаю нужным по обычаям риторики упоминать о его отечестве и родственниках[2], поскольку сам он, в похвалах одному своему почтенному родственнику[3], предпочитал прославлять знатное генеалогическое древо своего рода, даже когда с презрением отвергал его — восхвалял, когда обходил молчанием — украшал, когда презирал — возносил. Я считаю, если так можно сказать, что такого рода вещи заслуженно должны быть отброшены, когда нет недостатка в возвышенных похвалах (praeconiorum sublimium). По обычаю мастеров, которые, намереваясь изготовить дорогую диадему, так выбирают драгоценные камни[4], что, пересмотрев, некоторые все-таки решительно отбрасывают; так и я среди изобилия жемчужин[5] добродетелей по необходимости некоторые опускаю, чтобы драгоценнейшее ожерелье его жития, составленное не из рукотворных камней, но блистающее возвышенными добродетелями, было украшено без руки мастера собственным достоинством. Соответственно, оставляя его детство, врожденные дарования его юности, которые уже тогда проявились, красоту белоснежного лица, взгляд, блистающий светом, тихую поступь, огонь горящего духа, неисчерпаемый источник красноречия, глубокое и истинное познание философских учений[6], о чем свидетельствуют оставленные потомкам славные памятники его красноречия, я передаю это вкратце. Думаю, что вышеозначенное следует искать в тех личностях, в которых такие признаки добродетели не могли не принести плода. Я же, намереваясь восхвалять благодать в смирении, мудрость[7] — в отречении от мира, праведность — в любви к Творцу, благоразумие — в умерщвлении плоти, силу — в стяжании вечных наград, все это по необходимому небрежению (necessaria dissimulatione) опускаю, считая непосредственно началом рассказа то, что он сам полагал достойным началом своей [монашеской] жизни (conversationis suae)[8]. Я попытаюсь сжато изложить, каким образом он вошел в гавань истинного спасения, избежав кораблекрушения этой жизни.