XXVIII Суд над Христом у первосвященников Анны и Каиафы. Отречение и раскаяние Петра. Иисус Христос на суде Пилата и Ирода; бичевание его и осуждение Пилатом на смерть. Погибель Иуды, а также и других виновников злодеяния

XXVIII

Суд над Христом у первосвященников Анны и Каиафы. Отречение и раскаяние Петра. Иисус Христос на суде Пилата и Ирода; бичевание его и осуждение Пилатом на смерть. Погибель Иуды, а также и других виновников злодеяния

В то время, как происходило взятие Христа под стражу, высокие злоумышленники заседали на ночном собрании, в ожидании жертвы, в доме главного вождя всего заговора – первосвященника Каиафы. Но Божественный Узник сначала отведен был к первосвященнику Анне, как старейшему иерарху, в надежде, что он, лично повидав Иисуса, своей испытанной мудростью поможет и своему зятю Каиафе, как лучше всего действовать в настоящем случае, чтобы осудить Узника и в то же время не возбудить негодования народа. Первосвященнический дом в Иерусалиме, как и вообще дома знатных лиц на Востоке, представлял собой целый ряд зданий, расположенных четырехугольником, внутри которого был мощеный двор, с одним или двумя входами в него. В этих зданиях не только помещались оба первосвященника, но и различные палаты для заседаний, а также и всевозможные службы, необходимые при доме столь знатных сановников. На такой двор и приведен был Христос вооруженной толпой, направившей Его прежде всего к Анне. Этот престарелый заштатный первосвященник, увидев Узника, с злорадством приступил к допросу и прежде всего «спросил Иисуса об учениках Его и об учении Его». Вопрос был излишний и коварный, и потому Узник с правом и достоинством отвечал ему: «Я говорил явно миру; Я всегда учил в синагоге и в храме, где все иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что спрашиваешь Меня? Спроси слышавших, что Я говорил им; вот они знают, что Я говорил». Таким ответом Христос напомнил неправедному судье о вопиющем нарушении им судебных законов, требовавших суда открытого, дневного и при свидетелях, а не ночного, тайного и при вооруженном скопище, и потому-то ответ этот так разъярил окружающих служителей, что один из них дерзко ударил Христа по ланите, закричав на Него: «Так отвечаешь Ты первосвященнику?» Такое дикое самоуправство служителя заставило самого первосвященника почувствовать угрызение совести, особенно когда он услышал бесконечно кроткое замечание Христа: «Если Я сказал худо, покажи, что худо, а если хорошо, что ты бьешь Меня?» Сознавая неудачность первого допроса, Анна послал Его связанного к первосвященнику Каиафе. Это был тот Каиафа, который уже раньше «подал иудеям совет, что лучше одному человеку умереть за народ».

В доме его заседал совет. Там уже все было подготовлено для осуждения божественного Узника. Синедрион вообще отличался как судилище мягкостью и человеколюбием, насколько он отражал дух вообще гуманного Моисеева законодательства. Вследствие этого сложилось даже правило, что «синедрион имеет своей задачей спасать, а не разрушать жизнь», и по установившемуся судопроизводству обвиняемому давались всевозможные средства оправдаться. Когда обвиняемый приводился на суд, то на обязанности председательствующего лежало обратиться к свидетелям с увещанием, чтобы они помнили высокое значение человеческой жизни и всячески заботились о том, чтобы как-нибудь не позабыть в своем показании чего-нибудь такого, что может служить в пользу обвиняемого. В уголовных делах судопроизводство не должно было происходить ночью и накануне субботы и великих праздников, а в случае осуждения приговор не мог приводиться в исполнение в тот же день, а только в следующий. Все эти правила служили для обеспечения правого суда; но теперь синедрион, собравшийся в доме Каиафы, был слишком подавлен желанием погубить ненавистного для народных старейшин Галилеянина, чтобы руководствоваться столь гуманными правилами, и он нарушил их во всех отношениях и представлял собой незаконное сборище злоумышленников, а не добросовестных судей. Да им и не было возможности действовать законно, потому что против предательски взятого ими Узника они не могли выставить ни одного законного обвинения. Во всех действиях и учении Христа они решительно не могли найти ничего такого, за что можно бы подвергнуть Его смертной казни и для этого им нужно было найти во чтобы то ни стало такой обвинительный пункт, который, при известной натяжке, мог бы быть перетолкован в государственное преступление и который давал бы им возможность передать его на суд римлянам как опасного мятежника. Таким пунктом могло быть только Его мессианство, и вот на него-то и были направлены все мысли судей.

Каиафа, наверно услышав о произошедшем в доме Анны, счел необходимым прибегнуть к допросу свидетелей. И вот были призваны свидетели, но не те, на которых указывал Христос как «знающих, что говорил Он», а лжесвидетели, заранее подобранные, с целью во что бы то ни стало найти улики обвинения против Узника. Да и их трудно было сначала найти, и «хотя много лжесвидетелей приходило», но все они не соответствовали цели, так как не могли сказать ничего веского против Узника. «Наконец пришли два лжесвидетеля», подававших более надежды. Они «лжесвидетельствовали против Него и говорили: мы слышали, как Он говорил: Я разрушу храм сей рукотворенный и через три дня воздвигну другой нерукотворенный». Хотя это свидетельство было явным искажением действительно сказанных Христом слов, но все-таки можно бы основать на нем обвинение Узника в неуважении к величайшей иудейской святыне и в посягательстве на целость народного и государственного достояния. К несчастью для неправедных судей, и эти лжесвидетели до того различно передавали это обвинение и настолько противоречили себе, что даже у неправедного суда не хватало смелости остановиться на нем. И вопиющая лживость этих свидетельств становилась тем ярче и постыднее, что Узник безмолвствовал. Это красноречивое безмолвие, бывшее в такой разительной противоположности с окружающим шумом лжесвидетельств и наветов, разъярило первосвященника, и он, вскочив с своего председательского места и став посредине полукруговой палаты, как раз перед Христом, запальчиво спросил Его: «Что Ты ничего не отвечаешь? что они против Тебя свидетельствуют?» – «Но Он молчал, и не отвечал ничего». Это окончательно вывело первосвященника из себя, и он сам обратился к Узнику с торжественными словами: «Заклинаю Тебя Богом живым, скажи нам: Ты ли Христос, Сын Божий?» Вопрос был поставлен прямо и торжественно, и на него Христос отвечал страшным самооткровением, которое должно бы было повергнуть всех присутствующих в трепет благоговения. «Ты сказал», – отвечал Христос, употребляя общеизвестный греческий оборот, означающий торжественное подтверждение вопроса, равносильное выражению: «Да, ты сказал истину, – это Я». «Даже сказываю вам, – прибавил Христос, – отныне узрите Сына человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных».

Закоснелое сердце первосвященника и старейшин не дрогнуло и перед этим страшным самооткровением, которое, напротив, лишь увеличило их ярость. С видом исступленного ревнителя закона, «первосвященник тогда разодрал одежды свои и сказал: Он богохульствует; на что еще нам свидетелей? вот теперь вы слышали богохульство Его. Как вам кажется? Они же сказали в ответ: повинен смерти», и с этими кровожадными криками закончилось заседание. В то время как происходило это беззаконное судбище над святейшим из людей, на первосвященническом дворе вооруженная толпа служителей и дворни, расположившись вокруг пылающего костра, занималась собственным обсуждением всего произошедшего. Вся эта дворня, естественно, была враждебно настроена к Христу, в котором видела лишь мятежного галилеянина и издевалась над Ним и Его разбежавшимися от страха учениками. Однако же не все разбежались они. На этом самом дворе были двое из них, которые имели достаточно мужества для того, чтобы проникнуть в самую среду врагов своего Учителя. Одним из них был Иоанн, возлюбленный ученик, который, как не неизвестный в первосвященническом доме рыбак, мог проникнуть на двор без особого затруднения, и другой – Петр, который мог проникнуть только тайком, с опасением за свою свободу и даже жизнь. С трепетным сердцем подошел он к костру и стал греть свои коченевшие от холода и ужаса члены. Из среды толпы одна служанка, обратив внимание на незнакомца, вдруг спросила его: «И ты был с Иисусом Галилеянином?» Вопрос этот был так неожидан для Петра, что чувство самосохранения не дало ему времени обсудить свое положение, и он угрюмо и нехотя ответил: «Не знаю, что ты говоришь». Однако же это заставило его удалиться от костра и направиться к выходу; но там встретила его другая служанка и стала говорить окружающим, что «и этот был с Иисусом Назореем». Еще более смущенный этим, Петр начал клясться, что «не знает сего человека». Между тем его окружила толпа, и многие уже стали говорить ему: «Точно и ты из них; ибо и речь твоя обличает тебя». А один из первосвященнических служителей, родственник Малху, даже прямо заявил: «Не я ли видел тебя с Ним в саду?» Тогда Петр, объятый ужасом, начал «клясться и божиться, что не знает сего человека». И вдруг запел петух, возвещавший наступление зари. Как громом поражен был Петр этим обычным пением. Ему сразу же припомнилось, что сказал ему Христос на его самоуверенное заявление преданности своему Учителю, и он, пораженный ужасом самообличения, опрометью бросился с первосвященнического двора и «плакал горько».

По произнесении смертного приговора над Христом Он передан был под стражу дворовых служителей, и от грубых рук их потерпел первое поругание. Грубая чернь всячески издевалась над Ним, как бы желая этим угодить своим сановным господам. Последние между тем составили план и дальнейшего действия. По обычной иудейской практике человека, над которым произносился смертный приговор, нужно было вывести за город и побить камнями. Но вследствие подчинения Иудеи римлянам у верховного иудейского судилища отнято было право жизни и смерти, так что приговор должен был получить утверждение еще со стороны римского прокуратора. Прокуратором в это время был Понтий Пилат – человек, немало вытерпевший от иудейского фанатизма и до глубины души ненавидевший и презиравший иудеев. В обычное время он жил в Кесарии Филипповой, но по великим праздникам обыкновенно переезжал в Иерусалим, чтобы своей вооруженной силой оберегать общественное спокойствие от всякой попытки возмущения праздничной толпы, и там его главная квартира, так называемая претория, была в одном из великолепных Иродовых дворцов. К этой-то претории ранним утром следующего дня и направилась громадная процессия первосвященников и старейшин, ведших с собой связанного Христа, с целью получить утверждение составленного ими ночью приговора. Встревоженный в необычно ранний час столь шумной процессией и предполагая какое-нибудь серьезное пасхальное возмущение, Пилат поспешно вышел в палату суда и занял свое судейское кресло, чтобы расследовать, в чем дело. Но так как иудейские старейшины отказались войти в языческую палату, чтобы не оскверниться и не потерять через это права есть пасху и участвовать в предстоящих богослужениях и жертвоприношениях, то Пилат принужден был выйти к ним из претории. Окинув сборище своим проницательным взглядом и заметив среди толпы бесконечно кроткого Страдальца, он строго и коротко спросил: «В чем вы обвиняете человека сего?» Вопрос этот озадачил их и показал им, что они должны быть готовы к нескрываемому противодействию их намерениям. Пилат, очевидно, желал судебного расследования, а они ожидали только простого позволения предать смерти, и притом не иудейским способом казни, а таким, который они считали наиболее ужасным и проклятым. «Если бы Он не был злодей, – неопределенно и дерзко отвечали они, – мы не предали бы Его тебе». Но Пилат, при своем чисто римском знании закона и чисто римском же презрении к их кровожадному фанатизму, не мог решиться на действие на основании такого совершенно неопределенного обвинения и дать свое правительственное утверждение их темному, беспорядочному решению. Он не хотел быть исполнителем в деле, в котором не был судьей. «Хорошо, – отвечал он с гордой презрительностью, – возьмите Его вы, и по закону вашему судите Его». Но этим он только принудил их к унизительному признанию, что, будучи лишены права предавать кого-либо смертной казни, они не могут обойтись без римского прокуратора. Поэтому они должны были изложить перед ним обвинение, и тут-то Каиафа постарался придать политический характер всему делу, чтобы возбудить римского правителя против Узника. Они именно стали обвинять Его в том, что Он будто бы развращал народ, запрещал платить подать кесарю и называл Себя царем. Все эти обвинения действительно были политического свойства, но сам внешний вид Христа, о котором Пилат, наверно, слышал и раньше, заставил его усомниться в истинности этих показаний, тем более что свидетели не подтверждали их. Пилат обратил особенное внимание на третье обвинение, и находя его совершенно противоречащим всей внешности Узника, захотел лично допросить Его и для этого увел Его внутрь претории. С удивлением взглянув на божественного Узника в Его страшном уничижении, Пилат спросил Его: «Ты царь иудейский?» Зная, что сам Пилат ничего не имел против Него, Христос кротко и с достоинством ответил, что царство Его не от мира сего, как это доказывается всей Его деятельностью и поведением Его учеников и последователей, которые за своего царя не восстают с оружием в руках. «И так Ты царь?» – еще с большим изумлением переспросил Пилат. Иисус отвечал: «Ты говоришь, что Я царь. Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего». Последнее замечание окончательно убедило Пилата в том, что Узник отнюдь не мятежник обычного рода, а просто какой-нибудь совершенно безвредный мечтатель, который наподобие греческих философов всецело занят решением вопросов об истине и тому подобных возвышенных предметах, совершенно не касающихся римской власти. Поэтому, спросив иронически: «Что есть истина?», Пилат повернулся и, выйдя из претории, всенародно произнес свой оправдательный приговор: «Я никакой вины не нахожу в Нем».

Но это открытое оправдание ненавистного старейшинам Узника, для изловления которого потрачено было столько усилий и проведено столько бессонных ночей, только еще больше разъярило Его врагов. В ответ на оправдательный приговор Пилата они неистово закричали, что оправдывать такого человека невозможно, так как Он обманщик, «возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галилеи до сего места». Услышав, что Галилея была главным местом деятельности Иисуса, Пилат порешил отправить Его к местному правителю Ироду Антипе, находившемуся по случаю праздника также в Иерусалиме, надеясь сделать этим приятное честолюбивому царьку и вместе сбыть с рук весьма трудное дело. Ирод обрадовался этому случаю – повидать человека, которого ему уже давно хотелось видеть. Заинтересованный слухами о Его чудесах, он теперь обратился к Нему с расспросами о Его деятельности, предполагая, что Узник в угоду царьку может при нем же совершить какое-нибудь удивительное чудо. Но Христос, зная низкую натуру этого царька, которого Он уже раньше заклеймил позорным именем лисицы, «ничего не отвечал ему», и раздраженный Ирод передал Узника своей придворной черни на поругание и затем вновь отправил Его Пилату (что, между прочим, послужило средством примирения этих двух правителей, бывших перед тем во вражде между собой), заявив, впрочем, что ничего не нашел преступного в Узнике.

Отречение Петра

Поставленный в необходимость опять решать неприятное ему дело и желая как-нибудь спасти невинного, по его убеждению, человека, а также и поддержать достоинство своего первого оправдательного приговора, Пилат попытался обратиться к чувству сострадания и благородства народа. По установившемуся обычаю, римский правитель по случаю Пасхи освобождал какого-нибудь узника, по желанию и выбору народа. Зная, что все обвинение против Иисуса есть дело первосвященников и старейшин и что народ еще недавно обнаруживал восторженную привязанность к Христу, он предположил назначить для праздничного освобождения двух узников именно Христа и закоснелого разбойника и убийцу – Варавву, в надежде, что народ предпочтет Того, кого он еще недавно с восторгом приветствовал как сына Давидова. Но и этот план был расстроен коварством вождей, которые уже успели склонить народ на свою сторону, убедив его, что лучше простить Варавву, уже заявившего себя смелыми восстаниями против чужеземного ига, чем Иисуса, который, видимо, не способен был оправдать надежд на восстановление царства Давидова. Поэтому на вопрос Пилата, кого освободить им, чернь закричала: «Смерть Ему, а отпусти нам Варавву!» Пораженный таким неистовым озлоблением, Пилат хотел затянуть дело и спросил: «Чего же хотите, чтобы я сделал с царем иудейским?» Тогда впервые раздался неистовый крик: «Распни, распни Его!» Напрасно Пилат, пользуясь каждым затишьем в смятении, настаивал на своем, настаивал, правда, упорно, но с каждым моментом ослабевая все больше и больше. «Какое же зло сделал Он? – спрашивает опять Пилат. – Я ничего достойного смерти не нашел в Нем. И так, наказав Его, отпущу». Такое нерешительное противодействие было совершенно бесполезно. Оно только выдало иудеям внутренние опасения их прокуратора и практически все дело отдавало в их руки. Все сильнее и сильнее оглашали они воздух своими неистовыми отвратительными криками: «Смерть Ему! Распни, распни Его! отпусти нам Варавву». Когда происходило это страшное судбище, представлявшее собой борьбу римского правосудия с иудейским неистовством и изуверством, Пилат получил от своей жены Проклы извещение, что она видела страшный и многознаменательный сон об этом Праведнике и просила его быть крайне осторожным в Его деле. Тогда Пилат сделал поcледнюю попытку спасти божественного Узника. С целью хоть сколько-нибудь утолить кровожадность обвинителей, он подверг Его бичеванию, а затем, надеясь пробудить к Нему сострадание, он вывел Его опять к народу и, взывая к простому человеческому состраданию, сказал: «Се, человек». Но толпа превратилась в диких зверей, оглашавших воздух однообразным ревом: «Распни, распни Его». Пилат еще раз остановился в крайнем недоумении, что именно могло так ожесточить против Него народ. Он опять отвел Христа внутрь претории и вновь подверг личному допросу.

Но теперь все уже было напрасно, и Христос не отвечал ему. «Мне ли не отвечаешь? – запальчиво спросил римский сановник. – Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя, и власть имею отпустить Тебя?» Но это было очевидное заблуждение с его стороны, особенно при настоящем положении дела, когда Пилат, очевидно, сознавал свое полное бессилие, и Христос отвечал ему: «Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе». Такой проницательный ответ еще более привязал римского правителя к таинственному Узнику, и он с еще большим усердием старался спасти Его. Испытав все средства и еще раз подвергнув Его поруганию от руки римских воинов, Пилат прибег еще к одному средству, сделав попытку подействовать на патриотизм иудейского народа. Одев Христа в царское одеяние, он опять вывел Его к народу и торжественно сказал: «Вот царь ваш». Но появление божественного Страдальца встречено было опять неистовыми воплями: «Распни Его!» И когда Пилат, начавший уже совсем терять почву под собой, спросил: «Царя ли вашего распну?» – как высшие злоумышленники, а за ними и весь народ, закричали: «У нас нет царя, кроме кесаря. Если отпустишь Его, ты не друг кесарю. Всякий, делающий себя царем, противник кесарю». Такого оборота Пилат не ожидал, так как не предполагал, чтобы заведомые ненавистники римского владычества дошли до такого гнусного лицемерия, заявленного так всенародно. И он объят был ужасом, так как из толпы легко могли явиться доносчики в Рим, и это Пилату могло стоить не только занимаемого места, но и жизни. Тогда он окончательно потерял голову и, заботясь теперь больше о себе и своем положении, чем о правосудии, решился уступить крикам ненавистного ему народа, и свое отступление загладил лишь формальными заявлениями своей непричастности к этому делу. Он велел принести воды и, умывая руки, сказал народу: «Невиновен я в крови праведника сего; смотрите вы». Но это заявление его мгновенно заглушено было воплями обезумевшей от злорадства черни: «Кровь Его на нас и на детях наших». Тогда Пилат в отчаянии дал приказ воинам приготовить крест и распять на нем «царя иудейского».

Этот страшный в самой своей простоте приказ Пилата слышали тысячи присутствующего народа, и его, несомненно, слышал и Иуда Искариот. Все его гнусное дело таким образом, увенчалось полным успехом, но этот успех не обрадовал его. Последний приказ Пилата прозвучал для него как грозный приговор над ним самим. В полной власти сил злобы и сатанинского ослепления Иуда находился лишь до момента совершения самого предательства в саду Гефсиманском. Уже тогда спокойный укор Спасителя: «Целованием ли предаешь Сына человеческого?» пронзил его сердце острием внезапного нравственного пробуждения и грозного самообличения, и он в ужасе бежал с места своего сатанинского злодеяния. Ослепляющий дух алчности мог и после этого отчасти поддерживать в нем бодрость самоизмышленными уверениями, что все затеянное им дело совершится к его, Иудину, благополучию, но пробужденный голос совести начал раздаваться в его душе все сильнее, до степени грозного и невыносимого набата. Иуда, наверно, присутствовал при всех перипетиях суда и поруганий над Христом; он слышал и ругательства черни над Страдальцем, и взвизги бичей, и отзвуки заушений, и безумные, исступленные вопли: «Распни, распни Его!» Но можно быть уверенным, что сам он далек был от всякого участия в этих зверских неистовствах, и, напротив, каждый взвизг бича как бы раздавался над его собственной спиной, каждое заушение болезненно отзывалось на его собственных, мертвенно-бледных щеках, и вопли: «Распни, распни Его» как бы относились не к кому другому, как к нему самому – Иуде Искариоту. И о, если бы действительно все это совершалось над ним – злополучным Иудой, а не над тем вон Страдальцем, кроткого взгляда которого он теперь страшился более, чем сатана может страшиться грозной молнии небесной! И по его душе яркой чередой пронеслись воспоминания последних трех с половиной лет его жизни. Наделенный от природы семенем зла, он был одним из тех людей, которые в условиях своего скромного существования с затаенным ропотом сносят свою незавидную долю и готовы воспользоваться первым случаем, чтобы сбросить с себя иго бедности и низкого положения, чтобы разбогатеть и возвыситься – хотя бы для этого пришлось совершить ужасающее преступление. Случай свел его с великим Учителем. Не Он ли Мессия? – мелькнула в Иуде тайная мысль; не Он ли тот ожидаемый Царь – Мессия, который, по народному верованию, должен был явиться по исполнении времен, который выведет иудеев из жалкого подчиненного положения язычникам, покорит для них весь мир, соберет для их обогащения все земные сокровища, оденет самого последнего иудея в багряницу, унизанную жемчугами и драгоценными камнями, и будет кормить их изысканными яствами, какие только может доставлять природа земная? Если так, то вступление в избранное общество такого Учителя есть, очевидно, дело крайне выгодное и многообещающее, и Иуда, вступая в число последователей Христа, по самому существу своей натуры, на первом плане имел именно земные выгоды. Христос, конечно, провидел его низкую, злобную, своекорыстную натуру; но принятие его в общество апостолов было одним из тех опытов божественного милосердия, которые часто делаются с целью привести зло в соприкосновение с самым источником добра и дать свободной воле человека возможность при помощи этого добра победить гнездящееся в нем зло. Но злая воля Иуды не поддалась обаянию и самого источника добра.

Иуда мечтал о власти, богатстве и наслаждении, а божественный Учитель проповедовал о смирении, бедности и страданиях. Он не мог не чувствовать бесконечной святости и благости своего божественного Учителя, но проповедь Его казалась ему не соответствующей величию Мессии. Если вся задача Мессии будет именно такой, какой она являлась из проповеди Пророка назаретского, то Иуда, очевидно, ошибся в расчете; его мечты о земных благах разлетались в прах; он даже терял и то, что давала ему прежняя скромная доля, и взамен получал лишь залог неизбежных гонений, презрения и всяких бедствий. Так лучше же, мелькнула в нем лукавая мысль, воспользоваться хоть чем-нибудь, – и он начал удовлетворять свою алчность воровством из общинной кружки апостолов. Но этого ему скоро показалось мало, потому что апостольская кружка была слишком бедна, а часто и совсем пуста. Нельзя ли поэтому сразу сделать какой-либо более крупный изворот? Дух алчности изобретателен, и обстоятельства благоприятствовали. Иуда ясно видел, с какой ненавистью вожди иудейские смотрели на опасного для их лицемерия Пророка, и порешил просто продать им своего Учителя, пока еще есть возможность для того. Но такое преступление, взятое во всей его наготе, было бы до невыносимости страшно даже и для Иуды, и он, подобно многим другим величайшим преступникам и злодеям, мог измыслить и более или менее благовидные предлоги к тому. Колеблясь между духом алчности и голосом совести, он мог оправдывать свой злодейский шаг и некоторыми благовидными соображениями. Не побудит ли Иисуса этот его шаг оставить свою проповедь бедности и самоуничижения и проявить перед своими врагами все свое мессианское величие, которое скорее бы способно было склонить к Нему народ? Если так, то Иуда, очевидно, окажет этим лишь услугу своему слишком доброму и смиренному Учителю и таким образом будет вправе рассчитывать на участие в его мессианском царстве. Если же нет, если Учитель погибнет, то, значит, Он все равно погиб бы; но тогда эта погибель была бы совершенно бесполезной для Иуды, а теперь он верных заполучит тридцать сребреников – сумму, достаточную для того, чтобы купить себе участок земли, а впоследствии может получить в награду и еще взятку с целью сокрытия преступления перед народом. Такие извивы сатанинской логики могли поддерживать в нем алчное возбуждение до самого совершения гнусного дела.

Но затем сразу изменилось все. Совершенное им преступление молниеносно озарило его темную душу и обнаружило перед ним самим всю лживость его логики. Бледный от внутреннего терзания возмущенной совести, он в лихорадочном возбуждении и трепете следил за ходом дела, хотел верить и надеяться – вопреки всякой возможности для этого, – что все это приведет к чему-нибудь совсем иному, чем как это было в действительности; с нетерпением ждал какого-нибудь чудесного мановения со стороны Страдальца, от которого бы потряслись сами основы ада. Но все это было лишь одно предположение возмущенного своей собственной преступностью духа Иуды. Вот уже кончено все, и Пилат произнес роковой приговор. Если бы сразу и настежь отворились врата ада, то только картина того, что происходит в нем, могла бы дать достаточные краски для изображения душевного состояния несчастного предателя в этот момент. Во всяком случае Иуда не выдержал этого момента. Поспешно бросился он по направлению к храму со своей жалкой добычей, из-за которой он навсегда потерял свое славное наследие апостольского звания, чтобы возвратить назад своим высокопоставленным покупателям тот кошелек, в котором теперь для него раздавались уже не сладостные звуки сребреников, а как бы шипенье целого гнезда смертельно ядовитых змей. Но те, которые не устрашились купить невинную кровь, теперь считали нарушением закона взять обратно заплаченные за преступную услугу деньги. Они страшились пятен крови на этих сребрениках, хотя отнюдь не помышляли о кровавых пятнах на своих собственных черных сердцах. Иуда сослужил нужную им службу, и теперь он потерял для них всякое значение. В ужасе своего мучительного исступления он проник в самый двор священников, куда никто не смел вступать из непосвященных, и дрожащей рукой совал обратно кошелек с ценой крови невинного человека, лепеча несвязные упреки и мольбы. Но он скорее пробудил бы отзвук сострадания в гранитной мостовой храма, чем в этих закоснелых в своем фанатическом ожесточении сердцах. «Что нам до того? Смотри сам», – получил он сатанинский по своему бессердечию ответ. Тогда ничего не оставалось для Иуды, кроме невыносимого отчаяния. В порыве отчаянного исступления Иуда бросил злополучный кошелек и сам бросился в бездну небытия, которая теперь, даже при всех ужасах ада, стала для него более желанным убежищем, чем жизнь на земле. Он повесился на первом попавшемся дереве, но и дерево не хотело держать его преступного тела: сук обломился под ним, и оно «низринулось», от падения «чрево его распалось, и выпали все внутренности его». На брошенные им деньги было куплено за городом поле горшечника, которое сделалось местом погребения странников и получило название Акелдамы (поля крови), служа таким образом наглядным памятником ужасного события.

Так погиб злополучный предатель. Но суд Божий не замедлил проявиться и над другими виновниками этого страшного злодеяния. Главный вождь всего гнусного преступления богоубийства, римский ставленник Каиафа был низложен в следующем году. Ирод умер в позоре и ссылке. Пилат, очень скоро затем лишенный прокураторства по тому самому обвинению, которого он хотел избежать преступной уступкой, гонимый несчастиями, погиб в ссылке от самоубийства, оставив по себе лишь проклинаемое имя. Дом Анны поколение спустя был разрушен рассвирепевшей чернью, которая с побоями и бичеваниями волокла его сына по улицам до самого места убийства. Некоторые из тех, кто были участниками и свидетелями ужасного зрелища этого дня, и тысячи детей их были свидетелями и жертвами продолжительных ужасов осады Иерусалима, которая беспримерна в истории по своей кровожадной ожесточенности. Иудеи кричали: «Нет у нас царя, кроме кесаря!» и у них действительно уже не было царя, кроме кесаря. На время только оставив за ними призрачную тень местного, презренного правления, кесари один за другим оскорбляли, грабили и угнетали их, пока наконец они яростно не восстали против того самого кесаря, которого только и хотели считать своим царем, и кесарь потопил в крови храбрейших защитников развалины и пепел их оскверненного храма. Они принудили римлян распять своего Христа, считая это наказание самым ужасным, но сами они и дети их тысячами были распинаемы римлянами за стенами своего города, так что недоставало уже места и леса, и воины изощряли свою изобретательность в жестокости, придумывая новые способы смертной казни для них. Они дали тридцать сребреников за кровь своего Спасителя, и сами были тысячами продаваемы за еще меньшую цену. Они избрали Варавву предпочтительно перед своим Мессией, и для них не было уже больше Мессии. Они приняли на себя вину крови, и последние страницы их истории залиты реками их крови, и кровь эта с тех пор из века в век непрестанно проливалась с безумной жестокостью. С того времени Иерусалим и его окрестности стали как бы одним обширным кладбищем, Акелдамой, полем крови, полем горшечника для погребения странников.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.