Алеша и Людмила на крыльце

Алеша и Людмила на крыльце

Видимо, такой сюжет был от духоты, в которой я проснулся. Дышать было трудно. Это печи, натопившись досыта, дали такое тепло, что спящие сдирали с себя пиджаки и рубахи. На черных окнах ожили огромные гудящие мухи. Снизу, из подполья поднимался запах тлена. Две худые страшные кошки ходили по столу. Я в ужасе упал обратно на скрипящее железное ложе. И вновь стал задыхаться. Нет, надо на воздух. Он же здесь первозданный.

Кое-как пробрался, шагая по телам, но все-таки не по трупам: люди храпели, хрипели, стонали, чесались. Запнулся о поэта. Он включился:

— Ты собою владей, не ступай на людей. Да-а, жизнь, куда ни посмотри я — везде одна психиатрия.

На крыльце кто-то был живой. И этот кто-то рыдал. Слабая луна осветила и крыльцо, и рыдальца. Этот был тот самый юноша, который сказал, что пьяницы царства Божия не наследуют.

Я постоял рядом, тронул за плечо:

— Иди в избу, простынешь.

— Нет, — отпрянул он, — нет! — Высушил рукавом слезы на щеках. — Я плачу и рыдаю не напоказ. Я вижу мир, — он повел рукой как диакон, — который виноват перед Богом.

— Поплакал, и хватит.

— Алеша, — представился он, суя мне дрожащую мокрую руку. — Я был монахом. Я спасался. Мог спастись, реально, но старец послал в мир. А тут!

И еще одно явление было на крыльце. Опять Людмила.

— Не подумайте чего, покурить пришла. Так вот, была я у него референтом, но не будем ханжить — не только! Мне и подковерные игры известны, и надковерные. Но он был реальностью, куда денешься. Даже не знаю, отец ли он моих девочек. А вообще мужики — это все брюко— и брюхоносители.

— Ах, все не так! — воскликнул Алеша. — Вы же его любили!

— С чего бы я стала его любить? — спросила меня Людмила. — Да и кто он? И где он? Это тебя, малахольный, Юлька любит, а ты не ценишь. Смотри, упустишь!

— Людмила, — сердито сказал я, — мне некогда вникать в вашу жизнь, я в ней случаен. Кого ты любила, кто отец, где дети, мне это знать не надо. Но откуда все эти артельщики? Это что — спецпоселение какое?

— Это мне тебя надо спросить, — отвечала Людмила, выскребая из пачки сигарету.

— Алеша, пошли досыпать, — пригласил я. Но оглянулся, Алеши уже не было. Ладно, что мне до всех до них. По дороге к лежбищу снова споткнулся о поэта. И будто нажал на пружинку, он резко сел и продекламировал:

Надев коварства гримы, сполняя папин труд,

Из Рима пилигримы на Русь Святую прут.

Цветет в долине вереск, весна пирует власть,

Американска ересь у нас не прижилась.

— Каково? — гордо вопросил он. — Из себя цитирую. Конечно, не великий сменщик Пушкина Тютчев, но! Учусь у него. «В русских жилах небо протекло». Это написано по-русски. Доходит?

— Доходит. Спи.

— Есть! — отвечал он и в самом деле принял горизонтальное положение. Но, засыпая, пробормотал: — Тогда не прижилась, но сейчас перешла в новые формы. И это нарушает всякие нормы. Кармы — в корму для ко?рма Карме! — И храпанул.