Людмила и остальные

Людмила и остальные

Дверь избы медленно открылась, и так же медленно в дверном проеме появился кирзовый сапог большого размера. Но когда он вдвинулся в избу полностью, оказалось, что сапог надет на женскую ногу. Вскоре хозяйка ноги вдвинулась полностью:

— Не ждали, но надеялись, так?

Это снова была Людмила, которая вчера вино вкушала, курила на крыльце, а потом исчезла. Как и вчера, села рядом.

— Не захотел со мной Буратино делать? Умный. Я б тебя все равно бросила.

— То есть не любить тебя невозможно?

— А как же. Ты вот спроси, а лучше не спрашивай, с чего я пошла в жизнь такую безотрадную? С чего запела: «Не говорите мне о нем, еще былое не забыто»?

— С чего?

— А, спросил. С чего же бабе погибать, как не с любви проклятой. Мужики отчего пьют? За компанию или с горя. А бабы? От отсутствия любви. Он бросил меня, брошенка я. И ты туда же, спрашиваешь, зачем пью. Зачем спрашивать, когда ответ ясен. И — только! Чего не наливаешь? — Я налил в чашку, она ее опрокинула, посидела секунду, потом встряхнулась. — Ах, как хочу мстить! Вот паразит уже у ног ползает, вот! И тут его от-топнуть!

Людмила показала, как отопнет — мотнула ногой так, что сапог слетел с нее, два раза по-цирковому перевернулся в воздухе и по-гвардейски встал на полную подошву. Людмила полюбовалась своей обнаженной красивой ногой, покивала ступней и вновь заключила ногу в кем-то поданный обретавший временную свободу сапог.

Обувшись, помолчала.

— К чему это я воспарила? Был же и рояль весь раскрыт, и струны в нем. И стояли темных берез аллеи. «Отвори потихоньку калитку». А утром: «Отвали потихоньку в калитку»! Юморно, а? «Онегин, я с кровать не встану». Я тогда моложе, я лучше качеством была. А потом, что потом? Стала объектом и субъектом опытов как организм женщины. Усыпляют, так? Просыпаешься, да? — оказывается, ждешь ребенков. Интересно? — Тут она взяла паузу. — Вот такусенькая жизнь подопытной Евы! — Людмила, будто заверяя сказанное, хлопнула ладошкой по столу.

Этот звук вновь воскресил к жизни социолога Ахрипова. Он тоже врезал по столешнице, но не ладошкой, а кулаком и крикнул:

— Что есть альфа и омега? А? Совесть! Ее нет в бюджете, но ею все держится. Есть в государстве совесть — оно спасено. Нет? Тогда не о чем разговаривать. Есть совесть — и нет воровства. Есть совесть — и нет сиротства. Есть совесть — и нет нищеты. Есть совесть — и нет сволочей в правительстве. Есть совесть — и нет вранья во всех СМИ. Но пока по присутствию совести у демократов везде по нулям.

— Нищета, — возразил кто-то, — полезна. Почему богатые боятся бедных? Бедность избавляет от страха.

Тут опять, и это уже становилось традицией, поднял голову поэт, сел на полу, покачался, будто заканчивая умственную работу, и выдал:

Ну что же, страны Балтии, ну что же вам сказать?

Сидели вы под немцами и хочете опять?

Шум вдруг раздался с кухни и возмущенный вскрик Юли. Она выскочила взъерошенная. Поправляя туалет, ни с того ни с сего закричала на меня:

— Скажи ему: Юлия сумеет распорядиться своей внешностью без его участия.

С кухни боком-боком просквозил к двери на улицу и скрылся за ней Генат.

— Он ее давно окучивает, — объяснил Аркаша. — Только разве она тебе изменит.

— О присутствующих, — заметил я назидательно, — в третьем лице не говорят.

— Учись! — заметила Юля и щелкнула Аркашу по лбу. А вновь обратясь ко мне, сообщила: — Карамзин сказал: «И крестьянки любить умеют».

— А тебе кто сказал?

— Сестра! Умная до ужаса, прямо как дура. Мужики, говорит, — это цитаты. И надо бить их их же оружием. И в меня прессовала тексты. Я, конечно, мелкая, но не в укате пока. Дай, думаю, заучу в запас. Стремимся к прогрессу, приходим к стрессу. А этот (жест в сторону двери) наскреб хохмочек с «Тринадцати стульев», и считает, на фиг, что умный. Это уж глупость, да? А другая сестра…

— У тебя не одна сестра?

— Начальник! — подшагал строевым шагом оборонщик. — Меня делегировали! Паки и паки спаси, погибаем! Ветер нынче дует в спину, не пора ли к магазину? Не раскинуть ли умом, не послать ли за вином? А? Отрядить бы нам гонца да за ящичком винца!