Опять в доме

Опять в доме

В дом я все-таки вошел. И жизнерадостно сказал этим программистам:

— Волоките ваши свершения, начну проверять.

— Так сразу? — испуганно закричали они.

Из кухни возникла румяная кудрявая Юля, сказала, что, как ни сопротивлялась, эти сожрали весь борщ и теперь их, сытых, не напоить. От Юли явно пахло сигаретным дымом.

— Хороша Юленька? Все сама стараюсь, беззатратная. Я для тебя выгодная. Экономический класс. Из репертуара сестрички: «Аля-ку-ку, лови момент, пока доступен абонент. Ты хочешь допинг? Скорей на шопинг». — И опять исчезла.

Подскочил Вася и подобострастно сообщил:

— Погода на месяц вперед определяется на четвертый-пятый день новолуния. Но это-то все знают. Как вы думаете?

— Нет, я не знал.

— Не может быть! — Он расцвел от счастья, взревел: — Гаудеамус и-ги-тур…

— Не эту! — перебил композитор и завел свою: «За честь Отчизны я жизнь отдам, не дам в России гулять врагам! За честь Отчизны я постою. В ученье трудно, легко в бою!» Маршируйте! — Помолчал и сообщил: — Мы спи?лись, но не спили?сь, и еще не спе?лись.

— Эх! — крикнул оборонщик. — Святым бы кулаком, да по харе бы по поганой!

— Рано, рано! — закричали ему.

— Ох, пора бы! — прорезался социолог Ахрипов. — Разве не факт, что министр культуры, не разрушающий культуру, демократам неугоден. И как их назвать?

Людмила поднялась из-за стола, приняла ораторскую позу:

— Русский язык не отдам никому, русский язык прекрасен! Я русский выучу только за то, что на нем разговаривал глухонемой Герасим! А вот мое, подпевайте: «Мы лежим с тобой в маленьком гробике…»

Но подпеть не получилось, слов не знали. Поэт, неизвестно, встававший ли, евший ли, пивший ли, сообщил:

Жена грозит разводом, опять напился зять,

Ну как с таким народом Россию подымать?

И вновь улегся.

Я посмотрел на публику, на разоренный стол, махнул рукой и вышел. И на крыльце опять попал на Алешу, снова навзрыд плачущего.

— Ты что?

— Я не могу им показывать слезы. Я плачу, я паки и паки вижу мир, — он повел мокрой рукой перед собою. — Я вижу мир, виноватый пред Богом. Мир данную ему свободу использует для угождения плоти. Не осуждаю, но всех жалею. Только обидно же, стыдно же: старец надеялся, что я пойду в мир и его спасу. Откуда, как? Спасется малое стадо. В него бы войти.

— Ну ты-то войдешь.

— Разве вы Бог, что так решаете? Нет, надо с ними погибать! Они все были очень хорошими, все говорили о спасении России только с помощью православия. И верили. А от них другого ждали, и их не поддержали. Но не отпустили. Тогда они с горя и сами веру потеряли. Ее же надо возгревать.

— Но кто же им не поверил?

— Приемщики работы.

— Какие приемщики?

— Не знаю. Но так ощущаю, что злые очень.

— А ты, Алеша, у Иван Иваныча жил?

— Я же не только у него. Но он хотя бы крестится. А то еще был старец, того вспоминать горько. Всех клянет и даже не крестится, объясняет, что нехристи крест присвоили, ужас, прости ему, Господи. Я все надеялся, а зря. То есть я виноват, плохой был за него молитвенник. Да и вообще плохой. Опять грешу, опять! — воскликнул Алеша. — Опять осуждаю. Лучше пойду, пойду! — Он убежал, клонясь как-то набок.