У старца

У старца

А для меня открылась заскрипевшая дверь в темную келью. Зрелище, как сказала бы нынешняя молодежь, было неслабое. В центре кельи стоял просторный черный гроб, покрытый плотной черной тканью, исписанной золотыми буквами славянской вязи. Стоял около гроба огромный мужичина в рясе, в монашеском куколе, тоже исписанном. Я даже, честно сказать, растерялся: подходить ли под благословение? Перекрестился на передний угол.

— Ушел я из монастыря, — смиренно произнес старец. — Дымно там, смутно, закопчено. Звон есть, а молитва на ветер. Показуха одна для архиереев. Мне подавай келью. Да чтоб гроб из целикового дерева. — Он пристукнул по крышке гроба. — Ложись, примерь. Хватит духу?

— Думаю, у меня свой будет со временем, — так же смиренно ответил я.

— Все взрывается, — закричал старец, — все горит, все затапливается, низвергается и извергается, падает! Все трясется! Все видят? Все! Даже слепоглухонемые. И кто понимает? А? От труса, глада, мирского мятежа и нестроения кто спасет?

— Господь Бог, — смиренно отвечал я.

— Кто этим проникся? — кричал он. — Кто вразумился? Все на физику списывают, на химию. А? В гробу сплю. Вознесение мое близко. Ближе, чем это дерево. — Ткнул пальцем в бревенчатую стену. — Сядь! Присядь. Что в лоб, что по лбу.

Я сел на скамью, которая шла к порогу от переднего угла. Старец взметнул воскрылия одежд и возгласил:

— Продалась власти церковь, ох продалась! Ох, скорблю. Время скорби к ограде придвинулось, кто внял? Ныне отпущаеши, Господи, а на кого мир оставлю, Россию-матушку, ох, на кого? Ах вы, пренеосвещенные митрополиты, архиепископы, епископы, пастыри и архипастыри. Воздежу к вам руце мои и перстом указую: оставили, греховодники, пасомых, пошто попечения о плоти превратили в похоти? Ох, невмоготу, нечем дышать! С дьяволятами ватиканскими молитесь, вот вы как экуменистничаете! Устегнуло время церкви, кончилось. Предсказанное! Ангелом света изображает ся антихрист, а вы все в церковь ходите, ах слепцы! Како чтеши Писание? Семи Церквам писано в Откровении Иоанна, апостола любви, семи! Дожила хоть одна? Вот и не верьте в Апокалипсис!

Старец и причитал, и угрожал, а то и обличал. Можно было понять так, что никто ему не угодил, особенно из священнослужителей. Но зачем он хотел меня видеть? Терять мне, опять же, было нечего, я сказал:

— Простите, батюшка, можно к вам так? Не разумею довольно слов ваших. Не сердитесь, но все ваши речитативы походят на шаманское камлание, а вы на ряженого. Можно спросить: вы давно причащались?

— А сколько раз за сорок лет причащалась Мария Египетская?

— Там пустыня, там ангелы ее причащали.

Он подошел. Взгляд его, признаюсь, был пронзителен. Седые усы и борода росли настолько сплошь, что и рта не было видно. Откуда-то из волосяных зарослей понеслись напористые слова:

— А здесь не пустыня? А? Здесь нет ангелов? Нет? Не видели? А видят те, кому дано. Вот вам в ответ на Марию Египетскую.

— Еще раз прошу прощения, — сказал я, невольно делая шаг назад.

— Исходящее от нас, то сквернит человека, — уже спокойно заметил он. — А что исходит от людей? Испорченный воздух, похмельные выхлопы, вопли эстрады, матерщина и блуд. Если бы от людей исходила молитва, с бесами было бы покончено. Все святое оплевано! Тяжело не то, что тянет плечи, а то, что душу не радует.

— Смиренно внемлю и ничесоже вопреки глаголю, — сказал я. — Но за что же все-таки вы так нападаете на священнослужителей?

— А это сие яко будет како? — язвительно вопросил старец.

— Грешно осуждать, — не отступал я. — Осуждать грешно, а тем паче обличать. Кто мы, чтоб обличать?

— Не знаю, кто вы, а вот я-то знаю, чья кошка чье мясо съела. В роскоши утопают. Все знаки предреволюционные. Это они видят? За заборами живут, с охраной ездят, обжираются в застольях по пять часов.

— Есть и старцы, — миролюбиво заметил я.

— Старики есть, где ты старцев видел?

— Надеюсь, он предо мной. Вас именно старцем рекомендовали.

— Это как Бог рассудит, — скромно ответил старец. — Старца кто делает? Народ. Но не эти же, от кого я ушел, не просители. Сидят часами у кельи, ждут. Заходит, на колени: «Спаси!» — «От чего?» — «Помидоры у меня выросли фиолетовые. Я думаю, мне их соседка марганцовкой поливала. Накажите ее». — «А помидоры ела?» — «Да». — «Вкусные?» — «Ну да». — «Ну и иди и ешь свои помидоры». Разве такие вопросы надо старцу ставить?

— Амвросию Оптинскому тоже простые вопросы задавали.

— Так то Амвросий. Великий старец! Ему можно о всякой ерунде говорить. А меня надо на больших вопросах выращивать.

— Например?

— Например? — Старец подумал. — Есть ли двенадцать тайных старцев на Афоне и кто к ним на подходе? Или: «Ще Польска не сгинела?» Или: «Ще не вмерла Украина?» А я отвечаю: «Ще, чи не ще, нам-то хай коромысло гнэця, хай барвинок вьеца». Довели Россию! Одно воровство да похоть. Сплошная тьма тараканья. Поздно уже, нет России.

— Куда же она делась? — вскинулся я. — И возрождаться ей не надо, она жива. Стоит на основании, которое есть Христос. С чего ей погибать? Как наскочат враги, так и отскочат. Ну, сорвут кой-где камня три. Нам только на Бога возвести печаль свою, Он препитает.

— Капитулянтские настроения, — выразился старец.

— Но мы же ни в земной жизни, ни в загробной не сможем выйти из созданного Богом мира. Мы — гости в его доме. Гости мерзейшие: паскудим, заражаем землю, воздух, воруем, пляшем на костях — за что нас еще привечать? Первой провалится Америка, а потом и весь мировой беспорядок, как костяшки домино. Россия еще подержится. Да и то.

— Что «да и то»?

Это меня спросил не старец, а Николай Иванович, оказавшийся вдруг рядом.

— Да и то, если и она провалится, то и это будет справедливо. Залезла свиная харя Запада в русский огород, мы ей за ушами чешем. Малое стадо спасется. Так оно и было всегда. Всегда на шею садились: то иностранцы, то большевики, то коммунисты. Сейчас вот демократы. Да ведь и они не надолго. Скоро заерзают от неудобства и страха. Ну, может, их-то изгнание без крови обойдется.