Духовные дети 

Духовные дети 

На протяжении всей статьи С. Лёзов с маниакальной настойчивостью повторяет выдумку о «профессиональных духовных детях» покойного пастыря. Эти люди пишут не то и не так, как хотелось бы автору, разрушая стройность его концептуальной схемы. Отсюда — его «праведный гнев».

«Профессиональные духовные дети» — это, очевидно, те из окружения о. Александра, кто профессионально занимается малопристойным делом за соответствующее вознаграждение, т. е. находится на содержании (у кого?). Но ведь такие существуют лишь в больном воображении Лёзова. Их не было и нет. «Профессиональные духовные дети», в переводе с лёзовского новояза, — это духовные дети о. Александра, сознающие масштаб его личности, хранящие ему верность и свидетельствующие о нем. Не больше. Но и не меньше. Я принадлежу к числу этих детей и не считаю для себя возможным молчать, когда обливают помоями моего духовного отца.

Существует мнение, что о. Александр не нуждается в защите. Да, в высшем смысле он защищен, и весьма надежно. Это, однако, не снимает ответственности с тех, кто его близко знал, с тех, ради кого он совершал свое служение. Он уже не может ответить клеветникам. Но мы — можем. И должны.

Как мы видели, утверждения Лёзова о «выпадании» прихожан о. Александра из «главной реальности» — прямая фальсификация. Столь же клеветнический характер носит утверждение о их «вторичной и несамостоятельной роли», о том, что ими, по сути, бессовестно манипулировали. Как человек, знавший о. Александра в–течение многих лет, могу свидетельствовать: он относился к своим духовным детям нежно и мудро, с величайшей бережностью. Эти отношения были искренними и доверительными. Он никогда не рассматривал личность прихожанина как средство или как элемент «массы». Такой подход был для него категорически неприемлем. Он жил ради нас, и мы это знали.

Он уважал каждого, кто бы тот ни был — ученый или простец. И, кстати говоря, он не был лишь пастырем интеллигенции: большинство его прихожан составляли обычные люди — жители г. Пушкино и окрестных деревень, сохранившие о нем благодарную память. Он ничем не выказывал своего превосходства. Напротив, себя он умалял, а нас возвышал. Он вызывал на поверхность лучшее, что дремало в глубине наших душ. Никто не ощущал своей «вторичности»: для этого надо было иметь особое устройство личности. Не было никакой «вторичности» или «несамостоятельности». Всё обстояло как раз наоборот: отец поощрял любую инициативу, старался раскрыть в человеке его потенциальные возможности. Нам приходилось «дотягиваться» до себя. Осторожно вел он нас по ступеням веры. Язык, на котором он говорил, был язык любви. Он брал на себя наши боли, взваливал на себя тяжесть наших грехов. На любовь мы могли ответить только любовью.

Отец Александр был человеком абсолютно бесстрашным, но уж никак не человеком, готовым поставить на карту жизнь и свободу своих духовных детей. Да, он оберегал их от необдуманных и рискованных действий, создававших иллюзию свободы, не считал возможным подталкивать на путь диссидентства, которое подчас прикрывало нежелание заняться духовной работой — глубокой, но внешне не слишком эффектной. Но это вовсе не значит, что он относился к диссидентству в принципе отрицательно. Он встречался с Александром Солженицыным, его прихожанами были Надежда Мандельштам, Александр Галич, Димитрий Панин, Николай Тимофеев–Ресовский. Демократ по своим убеждениям, о. Александр не мог не сочувствовать правозащитному движению, однако демократия, в его понимании, невозможна без опоры на духовно–нравственный идеал. И не случайно он называл академика Сахарова праведником, знамением надежды. Он и сам был таким праведником, спасающим наш мир.

Возникает вопрос: а имеет ли человек право на иное, — скажем, не апологетическое мнение об отце Александре? Безусловно имеет. Но непременным условием при этом должна быть корректность и добросовестность. Плюрализм мнений не означает вседозволенности и не дает права на диффамацию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.