Наталья Заболотная Теория профетического откровения Саадии Гаона: исторические метаморфозы

Наталья Заболотная

Теория профетического откровения Саадии Гаона: исторические метаморфозы

Вклад Саадии бен Йосефа аль-Фаюми Гаона (882 — 942) в еврейскую культуру поистине бесценен. Пламенный полемист, первопроходец в области лингвистики и экзегезы, первый в раввинистической среде переводчик Священного Писания на арабский, систематизатор еврейской литургики и создатель первых еврейских философских произведений, Саадия оказал значительное влияние на формирование концептуальной базы еврейской мистики. В его книгах Kitab al-Mabadi (Комментарий на «Сефер Йецира») и Kitab al-Amanat wa’l-Itiqadat («Книга верований и мнений»), а также ряде полемических произведений впервые в еврейской литературе четко сформулирован принцип Единства Бога (Yihud), который впоследствии станет одним из ведущих принципов иудейской теологии. Саадия закладывает основы концепции антиантропоморфизма, оказавшей большое влияние на формирование идеи трансценденции Бога в еврейской мысли, и впервые проводит феноменологический анализ пророческого видения как такового, создавая для этого концепции Kavod Nivra (Сотворенной Славы) и Dibur Nivra (Сотворенной Речи). Как и все творчество Саадии, данная область лежит в средоточии межкультурного взаимодействия, где сталкиваются греческая и арабская философские системы, арабская и еврейская мистика, где претерпевает становление идея еврейской идентичности, складывающаяся в Средние века.

Для развития еврейской мистики перед самым возникновением Каббалы особое значение имел не арабский текст упомянутых произведений Саадии, а циркуляция их первых переводов на иврит. Все они остаются для нас анонимными, не определены также их четкая датировка и место создания. В любом случае, сочинения Саадии предстают едва ли не самым важным проводником аристотелианских и неоплатонических идей в среду еврейской мысли. Кроме того, ранние (дотиббоновские) переводы Саадии возможно, послужили источником для контактов европейского еврейства с арабским философским наследием и суфизмом.

Применительно к теории откровения сейчас наибольшую важность имеют два трактата Саадии. Первый и достаточно исследованный в научной литературе — это Комментарий на Сефер Йецира Йегуды бен Барзилаи аль-Барселони (кон. XI — нач. XII вв.), в котором сохранились фрагменты переводов Kitab al-Mabadi, Kitab al-Amanat и ряда полемических произведений Саадии, посвященных учению Шиур Кома и пророческому видению. Второй — это цитируемый Барселони перевод Kitab al-Amanat, известный в науке под именем «Парафраз». Отрывки из него и послужат темой настоящей статьи.

Исходя из современного уровня изученности концепции Сотворенной Славы, ее истоков и смысловых аспектов в оригинальной версии Kitab al-Amanat, мы попытаемся проанализировать ряд ее фрагментов в сопоставлении с материалом анонимного Парафраза, а также охарактеризовать значение последнего для дальнейшего развития еврейской мысли. Будут произведены некоторые смысловые реконструкции, позволяющие установить возможные связи греко-арабского мистико-философского фона, мировоззрения Саадии и некоторых понятий еврейской мистики, сыгравших существенную роль для идеологии Каббалы.

Прежде чем перейти к конкретному разбору текста, необходимо акцентировать важность самого появления теории профетического откровения в еврейской мысли X в. Пророчество — неотъемлемый компонент еврейского восприятия мирового процесса. Предания об опыте классического пророчества библейской эпохи, источники раннемистической литературы Hekhalot, описывающей визионерское восхождение по небесным ярусам в мир Меркавы и Престола, а также близкое этому кругу учение о «размерах тела Бога» — Шиур Кома — вобрали огромный материал, требовавший осмысления и анализа. На повестку дня выдвигалась проблема феноменологического истолкования понятия «Образ Бога» и его возможной связи с теми образами, что открывались пророкам или визионерам при восхождении в горние миры. Антропоморфный облик Творца Изначального, занимавший центральное место в Шиур Кома, интронизированный персонаж ангела Метатрона, таящего в себе имя Божие, а также различные сияния, наблюдаемые в мистическом опыте, взывали к рефлексии и теоретическому обоснованию. В этом контексте возникал вопрос о Божественной иерархии, ибо в период, когда стремительно прогрессировал межкультурный и межрелигиозный философский диалог, еврейcкой теологической системе необходимо было подвести теоретическую основу для фигурирующих в литературе взаимоотношений Бога и Его небесного воинства. Особую проблему представляли здесь функции ангелов, имеющих в своих именах теофорические составляющие, — ангелов, которые и в раввинистических источниках, и в традиции ранней мистики выступали в непрозрачных контекстах, практически олицетворяя Бога, Царя и Вседержителя. Необходимо учесть, что на данном этапе в еврейской мысли еще не укоренилось понятие Божественной эманации, а вопрос о связи сокрытого Трансцендентного Бога апофатической теологии и Его манифестации в проявленном мире по сути еще не был сформулирован. Все эти обстоятельства смещают теорию Саадии к исходной фазе т. н. расщепления божественности в мистике и образования той четкой системы нисхождения Божественной эманации, которая в классической Каббале приобретет вид Древа Сфирот.

Нужно также отметить одну характерологическую особенность теории откровения Саадии. Принято считать, что концепция Тварной Славы значима прежде всего с рационалистической точки зрения — как теологическая база для обоснования Единства, нематериальности и надмировой сущности Бога. Отмечается, что концепция эта прежде всего демонстрирует особое искусство Саадии разрешать полемические противоречия, следуя четким и сухим логическим схемам. В данной работе мы, опираясь на известные предшествующие исследования, попытаемся показать, что в самом тексте Kitab al-Amanat wa’l-Itiqadat присутствует ряд моментов, свидетельствующих, по крайней мере, об интересе автора к мистической проблематике и способствующих интерпретации, привносящей атмосферу эзотеризма.

Kitab al-Amanat wa’l-Itiqadat, законченный в 932 г., представляет собой десять отдельных трактатов по раввинистической теологии и этике, искусно объединенных методологически и снабженных эпистемологическим предисловием. Основным руководством для автора служили философия и методология мутазилитского калама, с их пятью теологическими принципами, ведущая роль из которых принадлежит tawhid’у (Единству Творца). При этом Саадия, оставаясь верным современной ему теологии Багдада, своеобразно сочетает с ней еврейское традиционное наследие, о чем будет сказано позднее. Общеизвестно, что в 1186 г. его труд был переведен на иврит представителем знаменитой семьи еврейских мыслителей и переводчиков Егудой ибн Тиббоном под названием Сефер ха-Эмунот ве-ха-Деот. Однако европейское еврейство, не владеющее арабским языком, с данным произведением ознакомилось по крайней мере на столетие раньше, когда, по всей видимости, хождение получил анонимный Парафраз, которому суждено было оказать значительное влияние на формирование теологии Хасидей Ашкеназ, маймонидовской полемики и ранней Каббалы. Ведущим современным исследователем данного перевода является Рональд Кайнер, посвятивший свою докторскую диссертацию описанию и публикации первых пяти трактатов Парафраза. Его предшественники полагали, что он был выполнен анонимным автором из Южной Италии, Византии или Палестины между X и XII вв.; согласно уточнению Кайнера, работа над переводом могла быть завершена в 1095 г. Объем Парафраза почти в три раза превосходит материал исходного произведения. Как известно, рационалистическое мировоззрение Саадии претерпело тут таинственную метаморфозу: Шолем в «Основных течениях в еврейской мистике» называет переводчика обладателем «поэтического, восторженного и квазимистического стиля». Примечательными чертами Парафраза являются ритмическая организация и поэтический язык, отмеченный явным влиянием Элеазара Каллира — палестинского пайтана, жившего до времени Саадии, — а также эзотеризм повествования, в котором периодически используется терминология Сефер Йецира и другие фразеологизмы, свойственные мистической литературе. Подчеркивая значение Парафраза в качестве первого философского перевода и источника нового философского вокабуляра на иврите, а также литературные и герменевтические достоинства текста, Кайнер, однако, в целом не высоко ставит его способность донести до читателя основное философское содержание оригинала, в чем он сходится с другими учеными, которые не считают Парафраз самостоятельным произведением или хотя бы сознательно мотивированной интерпретацией Саадии в присущем тому ключе. Вслед за Кайнером автор настоящей статьи тоже полагает, что содержание, терминология, символика, а также актуальный исторический фон Парафраза заслуживают дополнительного изучения. Нам кажется, что особую важность в данном контексте имеет его сопоставление с широким кругом произведений современной Парафразу арабской философской и мистической мысли, с памятниками ранней еврейской мистики; необходимо и дальнейшее исследование мировоззрения самого автора Kitab al-Amanat wa’l-Itiqadat. Ведь если целая серия публикаций посвящена философской стороне его более ранних Комментариев на Сефер Йецира (931 г.), то небольшой, но возможный мистический пласт данного сочинения пока практически не обсуждался. Так же обстоит дело и с Kitab al-Amanat.

Несмотря на всю важность проблематики, затронутой Саадией в его теории откровения, единственной ценной работой в этой области является отличающаяся глубиной анализа и широтой культурного контекста статья Александра Альтмана. Он решительно оспаривает господствующее мнение, будто теорию Kavod Nivra автору подсказал мутазилитский метод аллегорического толкования Священного Писания (ta’wil), предложив интерпретировать ее как своеобразную спекулятивную переработку еврейской мистики Меркавы. Хотя Альтман во многом учитывает арабский идейный плацдарм учения Саадии, его концепцию Тварной Славы он признает творческим изобретением, глубоко укорененным в то же время в раввинистической традиции. Согласно Альтаманну, Саадия стремился, с одной стороны, уравновесить существующий в ранней мистике сюжет о лицезрении ангела Метатрона — Малый YH — и принципиальную несозерцаемость Бога, а с другой, задекларировав тварную природу Славы, все-таки возвысить ее над статусом обычных ангелов. Истоки концепции Dibur Nivra возводятся Альтманом к двум явлениям: мистическому контексту таргумической memra, или «слова Божия», а также к герметической, стоической и платонической формам концепции Логоса как «светящегося слова» (photeinos logos).

Рассмотрим теперь конкретнее некоторые места источника и Парафраза, непосредственно связанные с предметом этой статьи. Основное место теории откровения уделяется во втором трактате Kitab al-Amanat wa’l-Itiqadat (речения 10-12). Вероятно, здесь будет нелишним объяснить, что имееется в виду под теорией откровения, и какая роль отведена ей в общей ткани данного философского произведения. Итак, трактат второй в целом посвящен Единству Творца, Его сокрытости и непостижимости, а также проблеме понимания Божественных имен и образов, которыми Священное Писание оперирует по отношению к Богу и ангелам. Определенное внимание уделяется вообще способности человека как венца сотворенной иерархии этого мира воспринимать окружающую реальность. В этом контексте автор ставит себе задачей объяснить природу зрительных образов, полученных в акте пророческого откровения, которые трактуются в тесной связи с анализом феномена зрения как такового, а также дает обоснование явлению Божественной речи. Центральное место, как известно, занимает здесь комментарий к видению Меркавы и человека на Престоле (Иез 1:26):

«"А над сводом, который над головами их, было подобие Престола по виду как бы из камня сапфира; а над подобием Престола было как бы подобие человека вверху на нем"… Мы отвечаем, что форма эта сотворена, а также и Престол, и Трон, и несущие его — все они созданы [впервые]. Творец создал их из света, чтобы подтвердить Своим пророкам, что это Он — тот, кто посылает им откровение посредством слов Своих, как мы разъясним в третьем сочинении. Эта форма [преисполнена] большим почетом, нежели ангелы, великолепна по своему сотворению, блистает светом, и она именуется Славой Божией… И она является тем, что мудрецы называют Шхиной. Иногда появляется свет без формы человека. И почитал Господь пророка Своего, [соизволяя] ему слышать профетическую весть от формы великолепной, сотворенной из света, как мы разъяснили».

В данном отрывке четко наблюдается образ некой светящейся конфигурации, которая может иметь, а может и не иметь форму человека. В арабском тексте в значении «образ, подобие» (аналог ивритскому «dmut adam») употреблено слово «assura», что позднее способствовало появлению в ивритоязычной среде в этом месте также лексемы tzurah, но с ивритским денотатом — «форма, конфигурация». Хотя вообще-то смысловой нюанс, разделяющий эти понятия, чрезвычайно тонок, здесь он может быть существенным, ибо добавляет четкий визуальный компонент комментируемому «образу» (в отличие, например, от слухового) и подразумевает его геометрическую конфигурацию (этому же значению следует Кайнер, приводя в переводе именно эквивалент «form», а не «image»). Примечателен тут и намек на дефиницию света — очерченного человеческой формой, а не уподобленного ей, — равно как и акцентирование Саадией того, что форма сотворена именно из света (арабск. «nur»), а не из огня; ассоциацию с последним вызывает фонетическая омонимия с арамейским «nur» — «огонь» (значима дополнительная контаминация с Теиллим 104:4 [Пс 103:4] — «Он делает ангелами Своими духов, служителями Своими — огонь пылающий»), так что создается почва для сближения нововведения Саадии с ангельским образом раввинистической традиции. Альтман отмечает, что идея объективно существующей зримой формы, так или иначе связанной с Божественной манифестацией в мире, явно не была заимствована у мутазилитов, ибо они решительно отрицали возможность созерцания божественного, тогда как вопрос о внутреннем видении оставался у них спорным. Однако понятие Sakina (Shekhinah), которое ислам позаимствовал из иудаизма и которое вначале воспринималось как реальное, объективное, внешнее и визуально воспринимаемое явление, приобрело значение внутреннего просветления сердца (nur fi-l-kalb). О возможной связи между понятием внутреннего сияния и концепцией Саадии прямо говорит и И. Эфрос. Он отмечает, что неоплатоническое учение о Свете Божием получило дальнейшее развитие в суфизме. В его интерпретации мы имеем дело с предсуществующим светом, ставшим посредником для пророческого акта. Именно Божественный дух, который Творец вдохнул Первому человеку, тождественный гностическому логосу и неоплатоническому nous, первой эманации Единого, получает свое воплощение в пророках. Эта суфийская концепция могла сыграть определенную роль в формировании у Саадии теории Сотворенного Света, называемого также Славой. Таким образом, можно предположить существование общего идейно-смыслового поля, послужившего источником как для суфийской концепции «внутреннего двойника из света», с которым встречается достигший внутреннего совершенства адепт в момент экстатического созерцания Бога в чистом зеркале собственной сущности, так и для сотворенной из света Божественной Славы Саадии.

Интересно пронаблюдать, какую трансформацию претерпевает приведенный выше отрывок в Парафразе:

«Знай, что эта форма — сотворена она, и [создана] впервые. И также Престол и твердь небесная, и несущие ее — все они сотворены. И создал их Творец из света сияющего и свечения, [источающего] молнии, так чтобы уяснилось посланным пророкам, что это Творец, да превознесется Его память, разговаривает с ним, и что именно Он послал его, как я разъясню в третьем свитке. Но эта форма — форма изумительная и превознесенная, подобно образу возвышенных и чудесных ангелов; и величественна она в облике своем, [исполненном] яркости, сияния и блеска, и лучезарна она, как свет, подобный свету Шхины. И поэтому зовется она Славой Господней и Его Шхиною… И мудрецы называли ее Шхиной. А многократно сиял свет без всякого образа и формы. Но Творец, да превознесется Его память, возвысил раба Своего пророка, и вознес его, и возвеличил его, и наделил его почетом, когда позволил ему услышать речь Свою от формы блистающей, лучезарной и чудесной, сотворенной из света сияющего и свечения, [источающего] молнии, и названной Им Славой Господней, как я разъяснил [выше]».

Бросается в глаза, что основная образная акцентуация текста сосредоточена вокруг идеи света и его отблесков, что превозносит образ Сотворенной Славы, делая ее зримый облик более ярким и выразительным. Приведенный отрывок полностью отражает отмеченный исследователями поэтический и эзотерический характер стилистики Парафраза. Циклическая периодичность описаний светящейся формы позволяет сопоставить его жанр с распространенной разновидностью практической мистической литературы, где повторы призваны ввести читателя в состояние медитативного созерцания. При этом параллелизмы не предназначены для передачи новой информации — они лишь сообщают дополнительные нюансы картине, концентрируя внимание адепта на визионерских образах, являющихся проводниками к мистическому трансу.

В наши дни трудно сказать, содержалось ли в оригинальном тексте Саадии достаточно намеков, чтобы дать им столь развернутую интерпретацию, или же решающую роль сыграла среда, из которой происходил переводчик. Вполне вероятно, что необходимо учитывать обе возможности.

Интересно также проанализировать знаменитую фразу Kitab al-Amanat, в которой говорится о сотворении Божественной речи, и сравнить ее с текстом Парафраза:

«Что касается слов, которые Он сотворил, то дело [состоит] в том, что речь достигала в воздухе слуха пророка или народа».

Эта короткая формулировка поставила перед исследователями спорные вопросы: является ли тварное слово некой самостоятельной сущностью; и как это слово соотносится с воздушным субстратом, где оно поддается профетическому восприятию? Нужно отметить, что стихия воздуха для Саадии глубоко не тривиальна — в Kitab al-Mabadi он описывает два ее типа: «проявленный (открытый)», и «тонкий, второй» воздух, который соответствует Славе и Шхине и в котором осуществляется передача пророческого откровения. В Kitab al-Amanat мы, очевидно, встречаем редакцию этого разделения. Согласно общепринятому мнению, акцентуация воздуха как посредника для передачи информации, воспринимаемой органами чувств, следует аристотелианскому подходу. Альтман предлагает и несколько добавочных объяснений, но мы их здесь опускаем. На наш взгляд, одну из решающих ролей для формирования идеи о связи Божественного слова с воздухом у Саадии сыграла фраза из Сефер Йецира (1:9), посвященная первой сфире: «…Один — Дух (Дыхание) Бога Живого… Голос, Дух (Дыхание) и Речь». Прежде, чем перейти к обсуждению деталей, разберем интерпретацию парафразиста:

«Творец, да превознесется Его память, сотворил речь и высказывание, и эманировал их в среду воздуха, а затем привел в движение воздух, несущий речь, пока она не достигла слуха пророка».

Данная интерпретация, снабженная небольшими по сравнению с оригинальной версией дополнениями, дает совершенно новую картину. Вероятно, мы впервые встречаем в столь раннем средневековом контексте сочетание терминов «bara ve-atzal» («сотворил и эманировал»), второй из которых можно перевести как действие Бога по выведению из своей сущности субстанции, ей аналогичной. Принято считать, что ивритский корень atzl появляется в значении «эманация» приблизительно с XII в. под влиянием неоплатонизма. В рассматриваемом произведении мы встречаемся с этим явлением почти за столетие до того. Цитируемый термин фигурирует в Парафразе не единожды. На возможные возражения относительно перевода atzal в данном контексте можно ответить, что сочетание bara ve-atzal будет закреплено по крайней мере одним направлением еврейской мистики, существовавшим во второй половине XII — начале XIII вв. в Южной Германии и известным в науке под названием Круга «Особого Херувима». Соответствующий образ представляется в некотором роде развитием и олицетворением Сотворенной Славы Саадии, выполняющим те же теологические функции с добавлением литургической: программные источники этого течения призывают людей обращать свои молитвы именно к этому зримому облику. Сотворение Особого Херувима описывается при помощи терминов — bara ve-atzal, и по контексту очевидно, что Всевышний эманирует его из своего Великого огня. Упомянутое мистическое течение было одним из направлений Хасидей Ашкеназ — едва ли не главных наследников традиции, связанной с Парафразом. С учетом вышесказанного можно отметить, что статус тварной речи по Парафразу действительно близок к «светящемуся Логосу», к концепции которого пытался возвести Dibur Nivra Саадии Альтман.

Теперь хотелось бы обратить внимание на любопытное совпадение с одним арабским текстом, приведенным Альтманом в его полемике с Й. Гутманом и И. Гольдциером, которые для решения проблемы «воздушного субстрата» тварной речи привлекли следующий текст Шахрастани (Haarbr. 1, p. 42), также небезынтересный для нашей темы:

«Они [т. е. мутазилиты] далее соглашаются, что Его Слово — это нечто порожденное и сотворенное в некоем субстрате, т. е. букве и звуке, который записан в [священных] книгах, [служащих] свидетельствами этого…»

Здесь любопытно сочетание «порожденное и сотворенное», которое, как мы видели по Парафразу, по отношению к тварной речи легитимно было бы сопоставить с выражением «сотворил и эманировал». Уместно задаться вопросом: повлияло ли на появление ивритского эквивалента atzal (эманировал) семантическое поле арабского корня asl — «корень, начало, основа, причина; происходить родом, укореняться», близкое по имплицитным значениям к «порожденное»? Во всяком случае роль греко-арабского культурно-философского контекста в закреплении термина atzilut как «эманация» в еврейской философской и мистической литературе для современных исследователей очевидна. Речь идет о дополнительном изучении более раннего (по крайней мере на столетие) исторического периода; оно помогло бы пролить свет на возникновение понятий, позднее легших в основу еврейской мистической теории нисхождения божественности в мир (hishtolshelut maarekhet ha-elohut).

Теперь перейдем к своеобразным описаниям механизма зрительных ощущений в Кitab al-Amanat в связи с тем, как пророк реагирует на визуальный образ Бога, — ощущений, которые явно занимают парафразиста. По мнению И. Эфроса, природа зрительных восприятий в изображении Саадии указывает сразу на два аспекта греческого влияния. Так, во втором трактате Кitab al-Amanat (часть 12) говорится:

«Вещи становятся видимыми только посредством цветов, проявляющихся на их поверхностях и связанных с четырьмя элементами, и они соединяются с силами по родам их в видящем глазу посредством воздуха».

С одной стороны, мы встречаем здесь адаптацию аристотелианского подхода: цвет — это носитель зрительной информации о телах, и проявляется он только на поверхностях, преломляющих свет. C другой стороны, по справедливому замечанию Эфроса, «…Аристотель не допускал прямого контакта между глазом и предметом, но только цветовой импульс, возбуждение, передаваемое посредником от объекта к глазу. И только согласно Эмпедоклу, несколько модифицированному стоиками, зрение имеет место благодаря эманации объекта — истечению мельчайших частиц четырех элементов, которые соединяются в глазу с родственными себе элементами». Как и в предыдущем контексте, мы вновь сталкиваемся здесь с идеей эманации, которую, как можно уже заранее предположить, и разовьет парафразист в своей трактовке:

«Все материальные предметы зримы в многообразии видений, и созерцанию чувств [открываются] они цветами, которые окрашиваются на [внешнем] облике изначального сырого материала. И цвета их, и их оттенки проявляют себя букетами сочетаний, и прочерчивают себя на поверхностях материи… И они соединяются для созерцающего глаза в образе изначального цвета. И присутствие их [цветов] между видимым и видящим возникает посредством эманации воздуха и чистоты света (be-atzilat ha-avir vebe-tzahtzahot or) и слияния их друг с другом. И в этом единстве одного с другим созерцает видящий то, что он созерцает».

В обрисовке Парафраза теория эманации тяготеет к более платонической форме. Процесс зрения предстает как взаимодействие двух явлений: излучения, посылаемого объектом зрения в воздушный субстрат-посредник, и сияния света, исходящего, очевидно, из глаз смотрящего человека. Заметим, что термин, характеризующий изливающийся из глаз свет, на иврите имеет сильную коннотацию «чистоты сияния». Это почти буквально соответствует концепции Платона, согласно которой внутри человека существует особо чистый огонь, который боги заставили ровным потоком изливаться через глаза навстречу внешнему свету. И именно благодаря слиянию истечения огня из глаз и внешнему свету образуются видимые тела. Скорее всего, парафразист находился под сильным влиянием неоплатонических идей, возможно, доступных ему через различные арабские тексты, и сознательно усилил смысловые моменты, присутствующие в оригинальном тексте Саадии в качестве намека лишь в нескольких фразах.

Приведенный выше отрывок получил распространение в кругах Хасидей Ашкеназ и с некоторыми комментариями вошел в трактат под названием «Sefer ha-Kavod» («Книга Славы»). В соответствии с одним из рукописных вариантов его опубликовал Й. Дан, не проведя идентификации с текстом Парафраза. Красочная терминология отрывка оказала влияние на мистическое учение о цветах и зрительных образах, фрагментарно представленное в многочисленных трудах хасидов средневековой Германии, а также в более поздних каббалистических направлениях, использующих эту традицию.

Последний отрывок, который мы здесь приведем, по своей стилистике в оригинальном тексте Кitab al-Amanat выглядит довольно странно. На первый взгляд, он больше подходит для мистической литературы, описывающей трансовые состояния визионеров, совершающих восхождение к Престолу или употребляющих технику произнесения Божественных имен для сознательного достижения профетического экстаза. Особенно озадачивает тот факт, что Саадия создает подобные образы в контексте рассуждений о библейских пророках:

«Вид Славы Господней на вершине горы был <…> как огонь поядающий (Шемот [Исх] 24:17). Однако, если смотрят на этот свет, не могут видеть его из-за силы его яркости. А тот, кто смотрит, строение его распадается, и дух улетает».

Нам думается, что это изображение приближается к литературе Hekhalot, как и вообще к жанру, связанному с непосредственной мистической практикой. Далее текст развертывает очень важные градации сияния Славы: оно сосредоточено буквально в «начале» света, которое не может созерцать ни один пророк, включая Моше, тогда как «окончание» света доступно лицезрению. Как было отмечено выше, классификация видений, заданная у Саадии пунктирно, ляжет в основу теоретически разработанных моделей степеней профетического дара у более поздних поколений. Теперь обратимся к парафразисту, на материале которого четко проступают элементы впечатлений, полученных на практике:

«Вид Славы Господней был, как огонь поядающий, но пророки не могли видеть лик этого великого света, и не было у них силы смотреть на него, как подобает, и созерцать его, как должно, из-за лучистого сияния лика его, и великолепия облика его, и силы яркости его. И каждый, кто смотрел на него, как подобает, мгновенно содрогалось тело его, и члены его, и кости его отделялись [друг от друга], и душа покидала его… Средоточие воспламенения всего озаряющего светом, и лучистости всего освещающего [находится] в изначалии его [света], [у источника, откуда] он исходит, во главе его сияния…»

Нам кажется, что приведенный материал говорит сам за себя, а потому обратимся к выводам. Может создаться впечатление, что одним из стимулов к написанию данной статьи было желание автора реабилитировать Парафраз в глазах современного поколения исследователей. Так оно и есть. Но дело не только в личной симпатии, которую мы питаем к этому источнику. Хотелось бы подчеркнуть высокую информационную насыщенность и мотивированность «искажения», допущенного его автором по отношению к оригиналу Саадии. Нам видится, что для дальнейшего изучения культурных контактов, для более глубокого понимания еврейского самосознания, формировавшегося в ту эпоху, литературный круг Парафраза представляет величайший интерес. В каком-то смысле этот исторический этап был временем становления и закладывания основ на весь последующий период вплоть до нашего времени. Энергетический импульс, идущий от самой личности Саадии, его заряд реформатора до сих пор вдохновляют читателей, и поэтому не удивительно, что даже попытка переложить его идеи в совершенно ином ключе также повлекла за собой широкий культурный резонанс.