1.7. Назначение жития святого. Житийный канон

1.7. Назначение жития святого. Житийный канон

Житие – это словесная икона святого, его идеальный образ. Житие отличается от биографии как икона от портрета, как проповедь от лекции, что обусловлено его изначальной тесной связью с богослужением. Житие, наряду с иконой и службой, является одной из форм церковного прославления святого (причисляя к лику святых нового угодника Божия, Церковь постановляет написать его икону, составить житие и службу).

Подобно иконе, житие пишется по канону, то есть по определенным правилам. Житийный канон, как и канон иконописный, сложился в Церкви не сразу. В первые века христианства агиографические сочинения отличались значительным разнообразием. И лишь со временем в христианской письменности для описания подвига святого сложились определенные литературные формы. Выработка принципов составления канонического жития в значительной степени связана с именем св. Симеона Метафраста (Х век). Именно в его капитальном агиографическом своде (см. предыдущий параграф) были отработаны правила написания жития с точки зрения его структуры, содержания, стиля. Считается, что житийный канон более или менее окончательно сложился к XII веку. В соответствии с его требованиями написана основная часть древнерусских житий[84].

Агиографический канон предполагает определенную композицию жития: повествование о жизни святого как бы обрамляется введением и послесловием агиографа. Во введении автор, как правило, говорит о своем недостоинстве, испрашивает помощи Божией в изображении подвига святого, приводит параллели из Священной истории, подтверждая их многочисленными библейскими цитатами. Иногда вступление сокращается до признания автором своей греховности и недостоинства. Основная часть состоит из похвалы родителям и родине святого, повествования о чудесном предвозвещении его появления на свет, проявлениях святости в детском и юношеском возрасте. Святой часто чуждается детских игр, прилежно учится в школе, отказывается от последующего образования ради сохранения добродетели. В повествовании о святом, как правило, описаны его искушения, решительный поворот на путь спасения, подвиги, кончина, посмертные чудеса. В заключении обычно содержится благодарение Бога, призыв к восхищению подвигом и чудесами святого, молитва к нему с просьбой о покровительстве, может быть похвала акафистного типа. Последнее слово жития – «Аминь». Житийное повествование отличается высоким риторическим стилем, имеет не исторический или психологический, а нравственно-назидательный характер, описывает не столько внешние факты биографии, сколько идеальный образ святого[85].

Существуют житийные каноны для каждого лика святых. И это не случайно. Единообразие житийного описания обусловлено не литературными жанровыми особенностями, а самой жизнью, имеет своим источником единообразие подвига. Зная, к какому лику (мученическому, святительскому, преподобническому) принадлежит подвижник, мы можем предугадать и в общих чертах представить его путь к святости, его подвиг.

Канонизация формы и содержания жития нисколько не стесняет авторскую индивидуальность и творчество агиографа. Канон в средневековой литературе ни в коей мере не являлся аналогом штампа, поскольку свобода творчества не мыслилась вне определенных рамок, вне типических черт и нравственных схем, определяемых представлениями о христианском идеале.

Важно понять, что каноническое житие изображает человека в его святости, поэтому оно, как правило, не говорит о грехах и ошибках подвижника, подобно тому, как на иконе святой изображается в своем «итоговом» (преображенном, прославленном, бесстрастном) состоянии, которое явилось плодом его жизненного подвига. А тернистый путь этого подвига с неизбежными для каждого человека согрешениями в иконе остается как бы «за кадром». Приблизительно то же самое мы видим и в житиях. В византийской и древнерусской агиографии святой представлен изначально безгрешным, с детства преуспевающим только в добродетелях. Его естественные немощи и грехи не упомянуты, поскольку они не являются предметом нашего назидания (образцом для подражания) и причиной нашего молитвенного обращения к святому, – ведь мы молимся ему как сосуду Святого Духа, предстателю перед Богом, достигшему вершин доброделания.

Но из этого правила есть исключения. О грехах святого канон позволяет говорить при описании его жизни до обращения в христианство или до вступления на путь подвижничества, чтобы тем самым еще более оттенить его добродетели после обращения, чтобы показать, что на вершины святости можно подняться даже из самых глубин порока. Примерами этому могут послужить достаточно подробные описания греховной жизни прп. Марии Египетской и мч. Вонифатия до их обращения ко Христу. В житии могут описываться искушения святого, его немощи, сомнение в своих силах, уныние, даже падения и после его обращения. Но делается это исключительно с назидательной целью, чтобы показать, почему подвижник пал и как он восстал от своего падения[86].

Итак, житие не ставит своей целью исчерпывающе пересказать биографию, как икона не стремится передать абсолютное портретное сходство. У него, как и у иконы, совершенно другая задача. Житие рисует духовный портрет святого, рассказывает о его пути к святости, о типе его подвига.

Достоверность агиографического повествования подтверждает духовный опыт многих поколений. Например, чудеса, описанные в житии святого, вновь и вновь повторяются в течение столетий после его кончины. Так, в житии свт. Николая говорится, что он заботился о неимущих, помогал бедствующим на море, спас трех неповинных людей от смертной казни… А сколько людей в наши дни могут засвидетельствовать, что по молитве к святителю Николаю они получили неожиданную материальную помощь, оправдание от несправедливого обвинения, спасение от несчастных случаев и внезапной смерти!

Нужно отметить, что молитвенный опыт обращения к угоднику Божию для верующего человека вообще является гораздо более весомым свидетельством его святости, чем словесное изображение этой святости в житии. Ведь можно почитать святого, прибегать к его помощи и получать ее и не зная в подробностях всех фактов его жития. Именно этот опыт опровергает сомнения в достоверности агиографии со стороны рационалистически настроенных ученых, для которых житие – единственный источник сведений о святом. Отвергая возможность и необходимость молитвенного общения со святым, исследователь сам ограничивает себя изучением жития только как литературного памятника определенной исторической эпохи. Такое же отношение можно встретить и к иконе. Ни для кого не секрет, что ее нередко рассматривают исключительно как произведение искусства, как памятник византийской, русской или европейской живописи, тем самым отрывая ее от изображенной на ней живой личности подвижника, пребывающего в сонме святых и непрестанно отвечающего на обращенные к нему церковные молитвы.

По поводу достоверности житий хочется сказать и следующее. Трудно предположить, что агиограф сознательно вводил своих читателей в заблуждение, сознательно приводил ложные сведения о святом. Другое дело, что не всегда есть возможность досконально проверить все известные факты. Любой историк, в том числе и агиограф, может ошибиться.

Авторов житий обвиняют также в «списывании» друг у друга историй о чудесах и подвигах. Но чудеса святых большей частью действительно схожи: исцеление больных или бесноватых, спасение от опасности, появление целебных источников и др. Что же касается подвигов, то святые, как известно, большей частью творили свои добродетели в тайне. Мы в какой-то мере имеем представление о сокровенной внутренней жизни только некоторых из них, тех, которые оставили нам свои писания или поучения. Поэтому при описании добродетелей святого агиограф поневоле должен придерживаться определенной схемы, отражающей общие закономерности духовной жизни, типичные черты того или иного пути к святости.

Описание образа святого через его подобие другим подвижникам существует и в иконописи. В иконописном подлиннике представление о внешнем облике святого создается посредством указаний относительно возраста, волос и бороды, одежды… Например, наиболее известным образцом для изображения юноши (безбородого) был св. Георгий Победоносец: «Святой мученик Мамант, млад, подобие Георгиево (2 сент.)», «Мученик Евлампий, млад аки Георгий (10 окт.)». Особое внимание составители подлинников обращали на бороду – символ нравственного достоинства, духовной зрелости подвижника. Она тоже часто описывалась через подобие: «брада подоле Николины», «Златоустова», «Василия Кесарийскаго, а покороче», «Подобен брадою богоотцу Иоакиму». Иногда подобие распространяется не на какую-либо черту, а на весь облик святого: «Иоанн подобие Алексия человека Божия, риза бакан. Лонгин, подобие аки Прокопий Устюжский, риза вохра» (праведные Иоанн и Лонгин Яренгские). Преподобный Герман Соловецкий в одном из подлинников описан так: «Аки Александр Свирский, риза преподобническа, в руке свиток»[87]. Общеизвестно, что в иконописи существуют и правила изображения каждого лика святых – святителей, преподобных, благоверных царей, мучеников – относительно формы и цвета одежды, положения тела (стоит, сидит, преклонил колена), предметов, которые они держат в руках.

Принцип подобия при описании подвига святого существует и в гимнографии. Службы святым часто составлялись по образцу уже существующих служб, с немногим изменением их слов. Например, при составлении службы трем святителям – Василию Великому, Григорию Богослову и Иоанну Златоусту – Иоанн Евхаитский Мавропод взял за основу тропаря тропарь апостолам Петру и Павлу. Тропарь апп. Петру и Павлу звучит так: «Апостолов Первопрестольницы, и вселенныя учителие, Владыку всех молите, мир вселенней даровати, и душам нашим велию милость». А тропарь трем святителям: «Яко апостолам единонравнии, и вселенным учителие, Владыку всех молите, мир вселенней даровати, и душам нашим велию милость». Последний тропарь, в свою очередь, стал образцом тропаря свв. Кириллу и Мефодию: «Яко апостолам единонравнии и словенских стран учителие, Кирилле и Мефодие Богомудрии, Владыку всех молите, вся языки словенския утвердити в православии и единомыслии, умирити мир и спасти души наша»[88]. Очевидно, что сходство поэтического изображения подвига указанных святых обусловлено единством их церковного служения: святители, как известно, являются преемниками свв. апостолов, святые Кирилл и Мефодий своей просветительской деятельностью среди славянских народов также продолжали дело апостолов.

В гимнографии даже есть такой текст, который называется самоподобен. Это образец, пример для других песнопений с точки зрения метрики и мелодии. При переводе на церковнославянский язык метрика утеряна, осталась мелодия, а также общая форма, концепция поэтического сочинения. Считается, что самоподобны возникли из лучших образцов церковной гимнографии. В церковном песнотворчестве существуют также образцы для тропарей мученику: «Мученик Твой, Иисусе (Имя)…», мученице: «Агница Твоя, Господи, (Имя)...», апостолу: «Апостоле святый (Имя)…., моли милостиваго Бога…», святителям: «Правило веры и образ кротости…»

Таким образом, подобие в описании святого вовсе не является свидетельством какой-либо сознательной или бессознательной фальсификации жития, иконописного образа или богослужебного текста. Скорее, это отражение единства характера подвига, каждый из видов которого имеет свои особенности, свои типичные черты (подробнее об этом мы будем говорить ниже).

На Руси жития были неотъемлемой частью единой древнерусской культуры, тесно и неразрывно связанной с жизнью Православной Церкви. Особенно важно, что у нас, как и в Византии, житие входило в состав богослужения, являясь таким образом органической составляющей самой важной стороны жизни Церкви – литургической. Этому факту способствовало то обстоятельство, что все жития писались на церковно-славянском языке. Канон, не описанный, не разъясненный прямо в литературных текстах того времени, но ясно ощущаемый древнерусским читателем, делал житие цельным устойчивым жанром.

Агиографический канон, определяющий содержание и форму житийного произведения, практически оставался неизменными до XIX века, до прихода в русскую словесность новых литературных норм. Конечно, не только это, но и религиозное состояние русского общества в целом привело к тому, что содержание, сущность жития и его место в культурном контексте подверглось значительным изменениям. Житие сблизилось с биографическими и историческими произведениями того времени. Изображение духовного облика святого стало уступать место описанию внешних фактов его биографии. Повествование жития разворачивалось уже не в плане вечности, а в рамках земной истории. Кроме того, с изменением языка, на котором пишется житие, ослабла его связь с богослужением, по-прежнему использующим только церковнославянский язык. Выйдя из круга православного богослужения, утратив священный язык, житие и само перестало быть частью священнодействия, приблизилось к разряду собственно литературных произведений[89].

Возможно, реакцией на уход жития из церковной службы является широкое распространение акафистов. Житие, как уже не раз говорилось, по своему происхождению литургично[90]. Своим назидательным, дидактическим характером оно гармонично вплеталось в общий строй богослужения, наряду с песнопениями, чтениями из Ветхого и Нового Завета являясь замечательным источником богопознания и углубления в истины православного богословия. Когда из службы ушло житие, появились попытки «вместить» его в разные богослужебные тексты – в тропарь[91] или в акафист. Последний большей частью и представляет собой пересказ жития, являясь, таким образом, своеобразным псевдожитием. Так, когда из молитвенной жизни Церкви исключается житие, его место заполняет некое его подобие. Подтверждает это предположение современный обычай вставлять акафист в праздничную утреню перед полиелеем, заменяя им кафисмы, между которыми по Уставу положены назидательные чтения, в том числе и жития святых[92].

На форму и содержание жития не могло не оказать влияния малое число канонизаций с XVIII века до революции и фактически полное их отсутствие в советское время, до тысячелетия Крещения Руси. Поэтому жития, написанные в XX в., характеризуются значительной неоднородностью. Возможные принципы правильного составления житий современных подвижников сейчас еще только начинают осознаваться[93]. Среди авторов житий нет единства в понимании своих целей и задач, в выборе литературных средств.

Тем не менее, просматриваются некоторые общие тенденции, свойственные большинству современных агиографических произведений. В первую очередь – это тенденция к беллетризации жития, стремление сделать жанр более художественным, тем самым облегчив его восприятие для читателя. Авторы, сохраняя точность в передаче исторических событий, описывают их в достаточно яркой, иногда чисто художественной манере[94]. Живость литературных образов, динамика развития событий создают значительный контраст с историческим житием XIX в. В то же время эти особенности в некоторой степени сближают современное житие с образцами древнерусской литературы. Но разница между древнерусским и современным подходом к написанию жития, конечно, есть. Древнерусский книжник руководствовался нормами житийного канона, а современный писатель – своим пониманием литературных задач этого жанра и, во многом, нормами современной светской литературы. В то же время многие агиографы отказываются от собственного комментария к излагаемым фактам, от явно выраженного авторского отношения к происходящему, стремятся донести до читателя голос самого подвижника, не внося в его звучание своих собственных комментариев.

Несмотря на то, что в последние десятилетия наблюдается активизация агиографического творчества, возвращения этого жанра к его древнерусским истокам не происходит, и многочисленные новые жития отходят от канона все дальше и дальше.

Сравнение житий нового времени с житийным каноном, а также исследование агиографии XIX–XX вв. позволяют выявить такую тенденцию ее развития, как размывание форм и границ жанра. С выпадением жития из богослужения Православной Церкви оно стало во многом подчиняться общим закономерностям литературного процесса. При этом крайне существенно, что вся литература нового времени развивается в направлении все большей секуляризации, что, таким образом, определяет и возрастающую секуляризацию агиографии.

Исследователи считают, что традиционное нравственно-назидательное понимание агиографического произведения сейчас отходит на второй план. Это приводит к значительному усилению психологизма в житии. В нем теперь изображается не столько идеальный облик святого, сколько просто конкретная личность, обычный человек, стремящийся ко спасению и достигающий его тяжелым путем искушений и ошибок. Житие становится более драматичным, полным сложных коллизий, лишенным абсолютной однозначности, как и сама современная жизнь[95].

В наше время одной из задач агиографии является приобретение (или восстановление) умения отбирать и оценивать факты из жизни канонизированного святого с точки зрения их духовно-нравственной назидательности, а не через призму политических событий или под влиянием многообразных рассказов, бытующих в народе.

Например, в агиографии последних лет присутствует весьма неудачно составленное житие блж. Матроны[96]. В это житие авторы включили все известные им рассказы о святой, не принимая во внимание необходимость серьезной проверки имеющегося материала. До революции достоверность чуда тщательно проверялась специальной комиссией, и только после этого его заносили в книгу чудес святого, а потом включали в житие. Через цензуру проходили и тексты самих житий. Сейчас таких проверок не проводят, и в агиографические сочинения попадают сведения, вносящие соблазн в среду верующих, искажающие учение Церкви, бросающие тень на память подвижника. Например, в упомянутой книге о блж. Матроне нет ни одной цитаты из Евангелия, почти не упоминается имя Господа Иисуса Христа, и все надежды на спасение связываются только с блаженной старицей. В ее уста вкладываются такие слова: «Умру, ходите ко мне на могилку, я всегда там буду, не ищите никого другого. Не ищите никого, иначе обманетесь»[97], «Цепляйтесь все-все за мою пяточку, и спасетесь, и не отрывайтесь от меня, держитесь крепче»[98]. В этом житии старица предстает уверенной в исключительности своих заслуг перед Богом, уверенной в своем спасении, что полностью противоречит основному закону правильной духовной жизни – смирению[99]: «И вот вижу сон: стою и смотрю, как Матушка облачается в мундир генеральский царских времен с аксельбантами, лентой полосатой через плечо и прикрепляет на груди множество значков, а я спрашиваю: Матушка, что это такое? Она отвечает: Это регалии мои заслуги перед Богом. Я спрашиваю: А куда же Вы так одеваетесь? А она недовольно: Куда-куда, к Самому Богу Саваофу на поклон»[100]. Есть в этой книге немалое число и других эпизодов, вызывающих справедливую критику со стороны богословски грамотных православных читателей. Так пренебрежение канонами, по точному выражению современного исследователя, может привести к тому, что у автора «получится рассказ, повесть, биография или даже сказка, но не будет… жития», подобно тому, как при нарушении иконописного канона «будет портрет или картина, но не будет иконы»[101].

В связи с этим и другими подобными фактами, связанными с житийной литературой, нельзя не вспомнить слова диак. Андрея Кураева: «То, что составители житий не столь духовно чисты и мудры, как те, о ком они повествуют, не так уж необычно. Жития святых редко пишутся святыми же (и даже Епифаний Премудрый, написавший “Житие преподобного Сергия”, совсем не Сергий Радонежский). Чаще именно несвятые люди рассказывают о своих впечатлениях от встреч со святыми людьми. И в этих рассказах могут быть неточности, ошибки, и “приписки”, и собственные толкования. Почему и предписывалось “Духовным Регламентом” “смотреть истории Святых, не суть ли некия от них ложно вымышленныя, сказующия чего не было, или и христианскому православному учению противныя или бездельныя и смеху достойныя повести. И таковыя повести обличить и запрещению предать с объявлением лжи, во оных обретаемой”»[102].

В истории Церкви есть примеры борьбы с такого рода нарушениями, с попытками внести в описание подвига святого свое мудрование, создать отталкивающий, неправославный образ. Так, Церковь с древности почитала св. равноапостольную первомученицу Феклу, которая, по преданию, была ученицей св. апостола Павла. Во II веке появился апокриф «Деяния Павла и Феклы», в котором содержались мысли, абсолютно несовместимые с учением Церкви, противоречащие православному пониманию пути ко спасению. Но это не привело к умалению почитания святой. Защищая ее память, Церковь отвергла неприемлемые идеи апокрифа и составила каноническое житие первомученицы.

Итак, мы видим, что неограниченная свобода творчества в агиографии достаточно опасна, поэтому житийный канон возник в Церкви не случайно. И именно он, как и канон иконографический, призван отсеять то, что противоречит церковному Преданию, что не является действительно назидательным и не способствует духовному совершенствованию человека[103].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.