Монотеизм как философия
Монотеизм как философия
Греки также могли подкармливать израильский монотеизм на менее политическом и более умозрительном уровне. Задолго до того как Александр Македонский завоевал Палестину, у греческих мыслителей возникали монотеистические гипотезы[563]. И хотя реакция Израиля на греческое правление в итоге стала отвергающей, за время, прошедшее до этого момента, иудейская и греческая культуры в значительной мере смешались.
Греческий монотеизм вырос из великого культурного стремления Греции — рационально совершенствовать религиозные идеи. Некоторые приписывают грекам честь создания теологии в строгом смысле слова (хотя религия всегда подвергалась воздействию рациональных указаний определенного рода, как в том случае, когда израильские мыслители приспособили теологию для своих пророчеств в период пленения). Религиозный ригоризм греков предвосхитил современные попытки примирить религиозные убеждения с научными взглядами, и в этом смысле тяготение греческих мыслителей к монотеизму естественно. Чем больше природа воспринималась как устроенная логично, чем чаще ее поверхностные отклонения терялись в постоянстве закона, тем больший смысл приобретало сосредоточение божественного в единой движущей силе, скрывающейся где-то за всем сущим. В VI веке до н. э. Ксенофан (возможно, первый греческий монотеист)[564] писал о Боге: «Он всегда остается в одном и том же месте, совершенно неподвижный; ему не пристало появляться в разных местах в разное время, однако он без труда потрясает все сущее силой своего разума. Все в нем видит, все мыслит и все слышит»[565].
Греки были не первыми повелителями Израиля, указывающими на подчиненность природы законам. К периоду пленения вавилонские астрономы уже умели предсказывать лунные и солнечные затмения. Как отмечал Барух Холперн, это «понятие о предсказуемости неба» могло спровоцировать «глубокую теологическую путаницу, так как независимость богов внезапно оказалась под сомнением»[566]. И кроме того, полагает Холперн, израильские мыслители могли усвоить азы науки о небесах задолго до пленения; вавилонских астрономов нанимали ассирийцы, которым израильтяне подчинялись большую часть VIII века до н. э.
Согласно этим взглядам, ярость Библии, обращенная на тех, кто поклоняется божествам с неба как «небесному воинству», могла иметь как интеллектуальную, так и политическую основу. В конце концов, с какой стати приписывать независимость, а тем более божественность тем, кто демонстрирует столь механическое поведение? Зачем изучать это поведение в поисках предзнаменований? («Так говорит Господь: не учитесь путям язычников и не страшитесь знамений небесных, которых язычники страшатся»)[567]. Гораздо проще было поверить в то, что за движениями ночного неба, подобными работе часов, стоит единственный истинный и независимый бог («Господь сил»). Как говорит Второисайя, «поднимите глаза ваши на высоту небес, и посмотрите, кто сотворил их? Кто выводит воинство их счетом? Он всех их называет по имени»[568].
Вероятно, самый примечательный кандидат на роль оказавшего имперское влияние на израильскую теологию — Персия, владычица Израиля в период между господством вавилонян и греков. Персидскую религию, зороастризм, обычно называют «дуалистической», так как в ней фигурирует не просто один милосердный бог, оберегающий бог-творец, а два божества, ведущих битву, — доброе и злое. Опять-таки и в христианстве, и в иудаизме есть сатана, злобное и вряд ли слабое сверхъестественное существо, тем не менее мы называем эти религии монотеистическими. Во всяком случае, зороастрийский «дуализм» Персии находился ближе к монотеизму, чем любая среднестатистическая древняя религия[569].
Более того, в отношениях Израиля с Персией присутствует замечательный лубрикант межрелигиозного обмена: логика ненулевой суммы. Еще со времен завоевания персидским царем Киром Вавилона, если не раньше, пленники видели в нем союзника. И он оправдал их веру, вернул их в Иерусалим и правил новым Израилем, держа его на длинном поводке. Но не подумайте, что в результате израильтяне не стали охотнее воспринимать теологический вклад Кира: он единственный неизраильтянин во всей Библии, названный древнееврейским словом «мессия»[570]. А через несколько стихов после этого мессианского описания Кира, как однажды заметил исследователь Мортон Смит, появляется Яхве, по описанию напоминающий «хорошего» зороастрийского бога Персии, Ахура Мазда[571]. Все это побудило Смита задуматься: неужели персидское влияние на израильскую теологию было тщательно продуманным элементом политической стратегии Персии с древних времен?[572]
Возможно. Но израильская теология пленения или изгнания так органично вырастает из доизгнаннической, иосианской, теологии и так хорошо отвечает психологическим потребностям изгнанников, что вряд ли она была новинкой, привезенной из Персии. Гораздо проще поверить в сближение давних течений израильской мысли со стратегическими потребностями Кира[573]. Разумеется, Кир имел возможность отдавать одним течениям предпочтение перед другими. Он следил за тем, какие израильтяне, и, вероятно, какие израильские тексты вернулись в Иерусалим, чтобы подготовить почву для управления страной. Возможно, монотеизм показался Киру более благоприятным для гармонии в империи, чем альтернативные теологии тех времен[574]. И действительно, в следующей главе мы увидим подтверждение того, что постизгнаннические теологи Израиля действовали в соответствии с замыслом Кира.
И наконец, ряд возможных факторов консолидации авраамического монотеизма приблизительно соответствует недостатку свидетельств о них[575]. Смирение — уместная позиция для каждого, кто рискнет высказать мнение о том, как и почему монотеизм возник и утвердился в Древнем Израиле. Тем не менее если библейские тексты, которые принято считать «изгнанническими» (относящимися к периоду пленения), действительно таковы, мы можем получить представление о том, какие силы приводили в движение первые явно монотеистические порывы Израиля, и также мельком увидеть характер единственного истинного бога при его рождении.
Какого рода богом он был? Беспристрастное изучение этих текстов едва ли позволяет сделать вывод, что он был таким, каким хотели бы считать его многие современные приверженцы авраамических религий: высоконравственным в нынешнем понимании богом вселенского сострадания. Если бы понадобилось дать односложный ответ на простой вопрос, встающий при виде этой картины — был ли авраамический бог богом мира и терпимости в тот момент, когда он стал правителем вселенной? — Ответ был бы отрицательным.
БЫЛ ЛИ АВРААМИЧЕСКИЙ БОГ БОГОМ МИРА И ТЕРПИМОСТИ В ТОТ МОМЕНТ, КОГДА ОН СТАЛ ПРАВИТЕЛЕМ ВСЕЛЕННОЙ? — НЕТ
Разумеется, таких кратких и простых ответов никто от нас не требует. Характер бога в тот момент истории был замысловатым — несомненно, разногласия по этому поводу возникали даже в среде изгнанников-монотеистов, — и большей частью утратил эту замысловатость в тумане истории. Но если обратиться к древнейшим библейским текстам, недвусмысленно объявляющим о пришествии монотеизма, и задаться вопросом о том, какими чувствами наиболее непосредственно обусловлено это объявление, ответом, скорее, окажется ненависть, нежели любовь, скорее возмездие, чем милосердие. В той степени, в которой мы можем судить, единственный истинный Бог — Бог иудеев, затем христиан, затем мусульман — изначально был богом мщения.
К счастью, в предыдущей фразе скрыта сноска: «Но это неважно». Спасение мира в XXI веке вполне может зависеть от миролюбия и толерантности авраамического монотеизма, но не зависит от того, были ли эти свойства присущи монотеизму при рождении. Все потому, что монотеизм в нравственном отношении оказался на редкость податливым, способным при благоприятных обстоятельствах стать кладезем терпимости и милосердия. Как мы увидим в дальнейших главах, этот факт проявился в последующей истории иудеев, христиан и мусульман.
Конечно, наиболее известный пример связан с христианами. Новый Завет содержит недвусмысленную декларацию всеобщего милосердия и напрямую противопоставляет его ветхозаветной морали. Иисус говорит: «Вы слышали, что сказано: „люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего“. А Я говорю вам: любите врагов ваших… молитесь за обижающих вас»[576].
Если тезис данной книги верен, тогда вполне вероятно, что иудейские писания могли бы пополниться таким высказыванием, если бы их авторы оказались в обстоятельствах, сравнимых с обстоятельствами христианских авторов приведенного отрывка. И действительно: как мы увидим через несколько глав, это высказывание почти идентично найденному в Еврейской Библии. Возможно, оно и послужило источником вдохновения для слов, позднее приписанных Иисусу.
Оборотная сторона этого тезиса заключается в том, что это проявление великодушия не запечатлелось накрепко в христианских душах, как мщение не наложило отпечатка на души иудеев. Если бы христиане очутились в положении плененных евреев, теологические реакции тех и других вполне могли оказаться сопоставимыми.
Это не просто домыслы. Последняя книга Нового Завета — Откровение. Подобно некоторым изгнанническим текстам Еврейской Библии, это апокалиптическое ожидание и предвкушение грядущего дня спасения. В этот день антихрист будет повержен, а многострадальные христиане вознаграждены. И кто же этот антихрист, который получит по заслугам? Его число — 666, которое оказывается записанным нумерологической тайнописью именем Нерона — римского императора, известного гонителя христиан. Столкнувшись с угнетением в Римской империи, христиане поступили так же, как иудеи, когда столкнулись с угнетением в Вавилонской империи: мечтали о возмездии, изливая мечты в теологии.
Словно для пущей убедительности исторической параллели, Откровение ассоциирует антихриста с персонажем, названным «Вавилоном великим, матерью блудницам». Далее в той же книге отражена нескрываемая радость, вызванная падением этого персонажа: «Аллилуйя! спасение и слава, и честь и сила Господу нашему… Он осудил ту великую любодейцу, которая растлила землю любодейством своим, и взыскал кровь рабов Своих». Ликование продолжается всего несколькими стихами ниже. Появляется белый конь, всадника которого, названного «Словом Божиим» принято считать Иисусом: «Праведно судит и воинствует». И действительно, он «облечен в одежду, обагренную кровию», и «из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы. Он пасет их жезлом железным; Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя»[577]. Лучше не смог бы сказать и Второисайя.
Что же стало с другим христианским Богом, с тем самым, который хотел, чтобы мы любили своих врагов? Обстоятельства меняются, и Бог меняется вместе с ними. Этой динамике, которая прослеживается в иудаизме, христианстве и исламе, посвящен почти весь остаток книги.
ОБСТОЯТЕЛЬСТВА МЕНЯЮТСЯ, И БОГ МЕНЯЕТСЯ ВМЕСТЕ С НИМИ
Данный текст является ознакомительным фрагментом.