Глава 2

Глава 2

1 Как утверждают Лотман и Успенский, «новая (послепетровская) культура значительно более традиционна, чем это принято думать». Мне кажется, данью все тому же глубоко свойственному этим авторам гиперкумулятивизму их тезис, будто «новая культура строилась не столько по моделям «западной» (хотя субъективно переживалась именно как «западная»), сколько по «перевернутому» структурному плану старой культуры» (Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Роль дуальных моделей… С. 25).

2 «Образ «новой России» и «нового народа» сделался своеобразным мифом, который возник уже в начале XVIII столетия и был завещан последующему культурному сознанию. Представление о том, что культура XVIII в. составляет совершенно новый этап, отделенный от предшествующего развития, настолько глубоко укоренилось, что, по сути дела, не подвергалось сомнению; споры могли вестись о том, произошел ли разрыв со стариной в конце или средине XVII в., имел ли он мгновенный или постепенный характер и, наконец, как следует к нему относиться в перспективе последующей русской истории: как к событию положительному, обеспечившему быстрый культурный прогресс России, или как к явлению отрицательному, повлекшему за собой утрату национальной самобытности» (Там же. С. 24–25). При этом Запад осознавался как «новый» по отношению к «старой» Руси. Однако создаваемая Петром «новая Россия» мыслилась как более молодая не только по отношению к Московской Руси, но и в сопоставлении с западным миром…» (Там же. С. 33).

3 В той же статье (с. 33) Лотман и Успенский резко противопоставляют средневеково-русскую сакрализацию Востока (откуда, по словам Ивана Грозного, «искра благочестия доиде и до Российского царства») идеологическому фону XVIII в., когда «особенно ярко выступали представления о Западе как царстве просвещения, источнике, откуда на Россию должен пролиться свет Разума». Но в самых различных допетровских текстах слово «Восток» несло, как правило, негативную смысловую нагрузку. Во всяком случае, Лотману и Успенскому следовало бы дифференцировать понятие «христианский Восток» и «нехристианский Восток». Что же касается XVIII в., то, при всей условности применения к нему термина «европеизация быта и представлений», нет оснований придавать фундаментальное значение институту крепостных гаремов и тем более говорить об оживлении (вследствие «двоеверия», т. е. извечного сосуществования в России «христианского» и «языческого» поведения) «дохристианских или восточных черт» (Там же. С. 28. Курсив мой. – М.Б.).

4 Thiergen P. Translationsgedanken und Imitationsformen: Zum Selbstver-st?nd der russischen Literatur des XVIII und XIX Jahrhunderts. Academie. В, – N.Y., 1978. Bd. 18. H. 1. S. 24–39.

5 Можно назвать их «натурализацией», или процессом прояснения, расшифровок какого-либо понятия, путем соотнесения его с уже известным, устойчивым понятием. Отсюда и своеобразные позиции семиотического и символического кодов. (См. подробнее Contemporary Approaches to English Studies. London, 1977.) Первый предполагает известную семиотическую трансформацию на основе сложившихся стереотипов восприятия (в нашем примере тех, которые строились на основе универсальных для европейской цивилизации – античных прежде всего – парадигм); второй подразумевает однозначность или многозначность ассоциаций при неизменном соотношении многозначных символов. А это, в частности, означало, что понятия «Азия» и «Европа» (“цивилизация) при множественности ассоциаций могут неизменно противопоставляться. Не забудем и о том, что в России XVIII – начала XIX вв. слово «культура» означало в первую очередь «земледелие». Высокая оценка его, во многом основывавшаяся на античной традиции, влекла за собой не только представления о возделывании, обработке, самой полезной и почетной трудовой деятельности, основе оседлости и благосостояния, но и представления о гражданских добродетелях, традиционности (но не «восточной застойности», – М.Б.) жизни, благочестия, физическом и нравственном совершенстве, об эстетическом отношении к природе. Уже одно это резко противопоставляло «европейскую цивилизацию» по преимуществу номадской (=«дикой, «хищнической» и т. п.) Азии.

6 В конце XVIII в. Я.А. Галинковский утверждал: «Ежели бы какой-нибудь творческий ум хотел воскресить еще раз грека или римлянина на сцене мира, он бы нашел его в сердце русского» (Галинковский ЯЛ. Мнение о характере русских // Корифей, или Ключ литературы. 1802. С. 168). В таком подходе к определению национального характера сказывалось стремление возвысить действительность, отожествить ее с наиболее идеальной – античной– моделью. При этом Галинковский (а также и все Московское Дружеское литературное общество, активным деятелем которого он был) рекомендовал ориентироваться на античную художественную культуру без их посредства французского классицизма. Теоретической основой такой рекомендации становилась категория «национального вкуса», выводимая из признаков «национального характера». Галинковский утверждал, что русский национальный характер близок к натуре греков и римлян (но без жестокости), а также к характеру англичан и шведов, но только не французов. П.А. Плавильщиков причину успеха художеств в России видит прежде всего в качествах русского национального характера, в обилии «умов естественных», в том, что «русский все удобен понимать», «проникать мыслями во внутренность дела, доходя до основания, и ясно постигать умом его существо». Не «перенимание», а творческое усвоение достижений других народов, превращение их в собственно русский «образ мыслей» – такова основная задача (см.: Плавильщиков ПЛ. Нечто о врожденном свойстве душ российских // Зритель. 1792, ч. I (март). С. 169–175).

7 Thiergen P. Opit. cit. S. 24.

8 До Петра Великого на Западе (в том числе протестантском) московитов считали «варварами», и если христианами, то наверняка никуда не годными, у которых благочестие – фальшивое, ибо внешние атрибуты религии в виде икон заслонили от них внутреннее содержание вероучения (см.: Аделунг Ф. Критико-литературное обозрение путешественников по России до 1700 г. Ч. 2. М., 1864; Путешествиев Россию датского посланника Якова Ульфельда в XVI в. Пер. с лат. Е. Барсова. М., 1866; Соболевский А.И. Переводная литература Московской Руси XIV–XVII веков. СПб., 1903; Рущинский Л.П. Религиозный быт русских по сведениям иностранных писателей XVI и XVII веков. М., 1871; Цветаев Д. Литературная борьбас протестанством в Московском Государстве. М., 1887; Немировский ЕЛ. Очерки историографии русского первопечатания // Книга. Исследования и материалы. Вып. 8. С. 6–8). Впрочем, даже Лейбниц однажды, «поддавшись укоренившемуся на Западе предрассудку», назвал Россию Скифией (см.: Чучмарев В.И. Г.В. Лейбниц и русская культура. М., «Высшая школа», 1968. С. 19).

9 К соображениям П. Тиргена об «общем и особенном» в эволюции русской послепетровской культуры добавим следующее, воспользовавшись и рядом плодотворных мыслей более общего плана из книги: Konstantinovic Z. Weltliteratur: Strukturen, Modelle, Systeme (Basel-Wien, 1979). Слияние античной и христианской культур образовало основу для развития духовной жизни Европы. В своем развитии европейская – в том числе русская – литература неоднократно возвращалась к этим культурам. В России интерес к античности в XV–XVI вв. особенно возрастал по мере формирования русского централизованного государства и расширения его контактов с Западом. Сбросив татарское иго (1380 г.), Россия заявила о себе как о государстве, претендовавшем на крупную международную роль. В этих условиях берется на вооружение – вдохновлявшая и итальянских гуманистов – идея возрождения Рима, и Москва объявляется (после падения в 1453 г. Константинополя) «Третьим Римом». В «Сказаниях о князьях Владимирских» владимирские князья и их преемники – князья московские – объявляются наследниками императора Августа. Расширяются и знания об античном мире. Так, в сборник «Еллинский и римский летописец» входят повествования о гибели Трои и перевод «Иудейской войны» Иосифа Флавия (Историография античной истории. М., 1980. С. 30). Словом, давно уже была заложена основа для того, чтобы впоследствии многие поколения русских интеллигентов жили реминисценциями античной классики, чтобы так мощно присутствовало горацианское, скажем, начало у таких людей, как Ломоносов, Державин, Баратынский. Вхождение античности в литературное сознание нового времени приводило не только к заимствованию мотивов и моделей литературного выражения, но также к переработке их, к их переосмыслению. Значение античных мотивов и образов Z. Konstantinovic справедливо рассматривает и в аспекте цитирования. При использовании цитаты мы погружаемся в определенные литературные структуры: «цитирование является особой формой отношения, выражением гуманистических моделей мышления и тем самым частью нашей личности» (Weltliteratur. S. 47). Цитирование позволяет проникнуть в глубины чужой литературы и культуры. История и русской культуры XIX–XX вв. вполне подтверждает вывод о том, что цитаты античных в первую очередь авторов «запечетлевались при помощи соответствующей традиции организации преподавания в классических гимназиях (а также и в различных конфессиональных учебных заведениях. – М.Б.) и передавались далее как модели нравственного поведения» (Там же. С. 52–53). Несомненный примат в русской образованности культа античности – античности, воспринимаемой как вечный идеал красоты, гармонии и мудрости, – давал в целом основания счесть инициированное классицизмом в широком смысле этого термина русское торжественно-аффектированное мирское самосознание европогенным по своей природе (об интенсивном изучении античности в России см. соответствующие разделы в сб. статей: Историография античной истории. С. 70–80; 124–138; 171–183).

10 «Переимчивость» русских, в устах иностранцев ставшая притчей во языцех, при Петре I (о предшестующем ему этапе см.: Чечулин Н.Д. К вопросу о распространении в Московском государстве иностранных влияний. М., 1902) «обрела новое, национально-патриотическое значение» (Шарыпкин Д.М. Шведская тема… С. 7). Датский дипломат свидетельствовал: «…быстрота, с какою русские выучиваются и навыкают всякому делу, не поддается описанию» (Записки Юста Юля, датского посланника при Петре Великом (1709–1711). Извлек из Копенгагенского государственного архива и перевел с датского Ю.Н. Щербачев. М., 1900. С. 222). Автор очень популярного в 80-90-х годах XVIII в. сочинения «Histoire de la Russie», Levesque, писал о способности русских к промышленной деятельности, что они «более, чем многие другие нации, приближаются к совершенству формы». Русские настолько даровиты, что они сравняются или превзойдут в смысле индустрии другие народы, «если они когда-либо получат свободу» (Цит. по: Тарле Е.В. Запад и Россия С. 138–139). Но, учась у западных европейцев, русские, подчеркивал тот же Юль, «не отрекаются ни от одного из тех старых русских обычаев, которые могут служить им к возвеличению, и в настоящее время только и делают, что изучают чужие обычаи, пригодные для такого поддержания и умножения их достоинства и чести» (Там же. С. 144). О постоянной апелляции к древнерусским, эстетическим, историческим, политическим и т. д. моделям см.: Моисеева Г.Н. Древнерусская литература в художественном сознании и исторической мысли России XVIII в. Л., 1980.

11 При Петре I в ход пошли исторические теории, согласно которым Россия должна стать центром просвещения в Европе. Сам Петр с легкой руки Лейбница усвоил теорию «круговорота» в применении к России. По словам ганноверского резидента при русском дворе Ф.-Х. Вебера, Петр следующим образом излагал эту теорию: «Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда (по превратности времени) они… перешли в Италию, а потом распространились было и по всем европейским землям… Теперь очередь приходит до нас… Указанное выше передвижение наук я приравниваю к обращению крови в человеческом теле, и сдается мне, что со временем они оставят теперешнее свое местопребывание в Англии, Франции и Германии, продержатся несколько веков у нас и затем снова возвратятся в истинное отечество свое – в Грецию» (цит. по: Алпатов М.А. Варяжский вопрос в русской дореволюционной историографии // Вопросы истории. 1982, № 5. С. 31–32. См. также: Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа (XVII – первая четверть XVIII века). М., 1976. С. 260–267). И хотя в то же время «выдвижение России в первый ряд европейских государств было встречено с удивлением и враждебностью» (Алпатов М.А. Варяжский вопрос… С. 33), тем не менее французские просветители, например, уже четко отделили Россию от Востока. Так, Гельвеций писал: «Царь Петр, испрашивая совета у знаменитого Лейбница, совершал это потому, что один великий человек без стыда обращается к другому великому человеку, и потому, что русские, благодаря своему общению с другими народами Европы, могут почитаться просвещеннее народов Востока» (Гельвеций. О духе. М., 1938. С. 223).

12 Но эти «имитационные» формулы (или «принцип уподобления») царили и в западной – в частности, немецкой (Клопшток – «немецкий Гомер», Глейм – «немецкий Тиртей» и т. п.) – эстетике XVII–XVIII вв. И лишь у Гердера «принцип уподобления» уступил место параллелям, сравнительному изучению способов изображения мира и человека у различных народов (см.: Данилевский Р.Ю. И.Г. Гердер и сравнительное изучение литератур в России // Русская культура XVIII века и западноевропейские литературы. Л., 1980. С. 189).

13 Thriergen P. Opit. cit. S. 28, 29–30.

14 Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. М.-Л., 1953. Т. 3. С. 258.

15 Thriergen P. Ibid. S. 30. Благо, уже знакомый нам Плавильщиков ставит в заслугу России то, что в ней, в отличие от Запада, торжествовала веротерпимость и «никогда не было кровожаждущей инквизиции» (Плавильщиков П.А. О врожденном свойстве россиян // Зритель, 1792, ч. I (апрель). С. 179–180).

16 Здесь надо, впрочем, учитывать следующее. Согласно Ю. Лотману, одним из наиболее константных признаков культуры, как бы ее универсалией, является потребность в самоописании. Потребность эта реализуется в создании автодискрептивных текстов метакультурного уровня, которые можно считать грамматиками, создавемыми культурой для описания самой себя. То, что не описывается автодискрептивной грамматикой, объявляется несуществующим. Более того, возможны такие грамматики, которые вообще не рассчитаны на описание реальной действительности культуры и образуют с ней дополнительные величины, будучи ориентированы на некую идеальную (например, будущую) культуру. Так, когда официальная идеология эпохи Екатерины II в основу эстетического (отнюдь не практико-политического) самописания клала утверждение, что «златой век Астреи» в России уже наступил, то предполагалось, что эстетическая модель прекрасно всем известные (в том числе и Екатерине II – политику с хорошим чувством реальности) факты и тексты образуют непересекающиеся множества, существуют отдельно и взаимно друг друга не опровергают (именно сопоставление их стало основным средством полемики с официальной доктриной) (см.: Лотман Ю. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1973. С. 5).

17 Настойчиво подчеркивая мысль о необходимости включения русского литературного языка в систему европейской цивилизации, Карамзин говорил: «Петр Великий, могучей рукою своею преобразив отечество, сделал нас подобными другим европейцам. Жалобы бесполезны. Связь между умами древнейших и новейших Россиян прервалась навеки. Мы не хотим подражать европейцам, но пишем, как они пишут: ибо живем, как они живут… Красоты особенные, составляющие характер словесности народной, уступают красотам общим; первые изменяются, вторые вечны. Хорошо писать для Россиян: еще лучше писать для всех людей» (Академическая речь, произнесенная Н.М. Карамзиным 5 декабря 1818 г. // Карамзин Н.М. Сочинения. Т. 3. СПб., 1848. С. 648–649).

18 Thiergen P. Opit. cit. S. 26. В этой же связи интересно вспомнить, что Запад предлагал Петру I титул «Императора Восточного»– вместо «Императора Всероссийского» (см.: Кожевников Ф.И. Русское государство и международное право (до XX века). М., 1947. С. 96).

19 Thiergen P. Opit. cit. S. 31.

20 Российская империя привлекала внимание Гердера как огромное сообщество самых разных народов, как единство – пусть даже понимаемое еще отвлеченно. Таким почти бесконечным вместилищем народных обычаев, обрядов, поэзии, этнических типов изображалось русское государство и в литературе, которой пользовался Гердер (Данилевский РЮ. И.Г. Гердер и сравнительное изучение литератур в России. С. 182).

21 Как и на Западе, русское Просвещение представляло собой многогранный феномен. Его рационалистические и материалистические черты особенно ярко проявились в борьбе против опеки церкви и клерикального обскурантизма. Но уже при этом обнаружилась и двойственность этого мощного духовного пробуждения, связанная с выдвижением идеалистически-спиритуалистических идей. Именно эта биополярность Просвещения делает понятной его необычную силу воздействия, в том числе в России XVIII в., с ее довольно сильным, но во многом разнородным масонским движением (см. подробно: Rauch G.V. Georg Schwarz und die Freimaurer in Moskau // E.H. Balasz (Hrsg). Befirdirer und Aufklurung in Mittel und Osteurope: Freimaurer, Gesselschaften. Berlin, 1979. S. 221–224).

22 См. также: Гуковский Г.А. Очерки русской литературы XVIII века. Л., 1938; Пештич С.Л. Русская историография XVIII века. Л., 1971.

23 Но, как точно заметил Станислав Рассадин, русское вольтерьянство XVIII в. «всегда было неглубоким, – во всяком случае, как явление повальное». По его же словам, «скепсис, ирония, трезво расчленяющий анализ-к добру ли, к худу, – не рождали у нас богатых плодов, в отличие от Запада, историческая судьба которого привела к обособлению и культивированию понятия «личность», лучшим проявлением чего явился расцвет духовной и интеллектуальной независимости человека, худшим– индивидуализм, обративший эту прекрасную независимость в разрыв связей с людьми и человеком» (цит. по: «Новый мир», 1982, № 3. С. 243). На фоне этих слов преувеличением звучит следующее утверждение М.В. Нечкиной: «Пройдя суровую прогрессивную петровскую школу, русские дворяне вынуждены были немало думать над новым устройством жизни, которое и так порядком расшатывало старые устои. Лучшие представители русского дворянства (Феофан Прокопович) оказывались помощниками Петра и в своих ярких произведениях пропагандировали идею Разума еще до Вольтера» (Нечкина М.В. Функция художественного образа в историческом процессе. М., 1982. С. 181).

24 Неслучайны поэтому слова Я.П. Козельского о том, что совершенный писатель, добродетельный гражданин– это тот, кто, «имея дарование изобретательное, а не подражательный дух», не признавал бы «для себя ни отечества, ни чужой земли», ставя одной лишь целью приведение «познания своего в совершенство» (Козельский Я.П. Философские предложения… СПб., 1768. С. 35–36). Уже само понятие «гражданственность» в интерпретации русских просветителей XVIII в. оказалось диаметрально противоположным всему комплексу «деспотизм» и особенно наихудшему из них– восточному. Внутреннее ощущение свободы невозможно без чувства чести, собственного достоинства, которое рождается лишь в сознании исполненного долга перед согражданами и отечеством; патриот должен «каждому своему сочеловеку служить и быть полезным; совершенным может быть только тот человек, который чувствует или действует как гражданин, утверждая “гармонию и порядок”» (см.: Балицкая А.П. Русская эстетика XVIII века. Историко-проблемный очерк просветительской мысли. М., 1983. С. 134–135). Любое общество, в котором царит деспотизм и невежество, неизбежно падет, и возродить его может только «дух вольности» (Радищев).

25 Муравьев В.А. Когда был поставлен вопрос о «русском феодализме»? // Проблемы истории русского общественного движения и исторической науки. М., 1981. С. 313–314. Богатый материал см. также в: Россия и Запад. Из истории литературных отношений. Л., 1973; Восприятие русской культуры на Западе. Л., 1975.

26 См. подробно: Демин А.С. Русская литература второй половины XVIII – начала XIX века // Новые художественные представления о мире, природе, человеке. М., 1977.

27 О том, что отголоски античных представлении о человеческом естестве существовали и в древнерусской литературе см.: Андрианова-Перетц В.П. К вопросу об изображении «внутреннего человека» в русской литературе XI–XVII веков // Вопросы изучения русской литературы XI–XV веков. М.-Л., 1958. См. также: Лихачев Д.С. Человек в литературе Древней Руси. Изд. 2-е. М., 1970.

28 Русский и западноевропейский классицизм. Проза. М., 1982. С. 113. И если в XVII в. внимание теоретиков направлено на «внутреннее стройство» (нравственная сфера и познающий мир разум), то в первой четверти XVIII в. акцент переносится на созидание новых форм общественного бытия, «стройство внешнее», что естественно выдвигало на первый план идею активной деятельности, эстетического осмысления «регулярства», пристрастие к простоте и деловитости, к рациональной логике формального выражения (см.: Балицкая А.П. Русская эстетика XVIII века. Историко-проблемный очерк просветительской мысли. М., 1983. С. 38–39).

29 Там же. С. 116–117. Что касается переводной прозы, например, то она была «формой приобщения россиян к западноевропейской культуре, необходимого для преодоления средневековой замедленности общественной жизни». Она служила ускоренному национально-культурному развитию, внедряя новые передовые идеи в русское общественное литературное сознание XVIII в. (Там же. С. 136). Напомню лишь, что буквально вся эта переводная литература была европейской, но отнюдь не азиатской.

30 Там же. С. 153.

31 Почву для которого во многом подготовили Феофан Прокопович и Антиох Кантемир.

32 Знакомству с ней, и особенно с Турцией, Египтом, Алжиром, Левантом, немало содействовал популярный русский писатель Федор Эмин, человек бурной и богатой приключениями судьбы, сам живший в мусульманских странах и в своих произведениях перемешивавший «с былью книжные образы, заимствованные им из произведений западных авторов» (Русский и западноевропейский классицизм. С. 185. Там же опровергается мнение Е.Б. Бешенковского – в его статье «Жизнь Федора Эмина» в кн.: Н.И. Новиков и общественно-литературное движение его времени. Л., 1976, – о турецком происхождении Эмина; доказывается, что последний не писал по-турецки или арабски, что в его прозе отсутствуют тюркизмы). И все же и в России XVIII в. герои любого ориенталистского романа (в т. ч., например, и вышедший в 1782 г. роман масона М.М. Хераскова «Золотой прут», где описана русско-турецкая война 1768–1774 гг.) – с типичными для классицистской «восточной» прозы аллюзиями, постоянной иронией и вольным обращением с мировой историей – «столь же неподвижны, лишены психологического развития, как и персонажи «восточных» повестей Вольтера: это люди– маски» (Там же. С. 232). Что же касается заимствований из восточных языков, то оно ни в коем случае не носило массового характера: «речь может идти лишь об отдельных словах восточного происхождения, не создавших терминологических и предметно-тематических групп лексики» (История лексики русского литературного языка конца XVII – начала XIX века. М., 1981. С. 62).

33 Даже открытие им и Ньютоном дифференциального исчисления могло наделяться глубоким гуманистическим смыслом. Отечественный философ говорит по этому поводу: «Дифференциальное исчисление и дифференциальное представление о движении рассматривают конечное, ограниченное, индивидуальное, особенно как нечто, обладающее бесконечным бытием. Бесконечным в потенции… Частица в данный момент подчиняется дифференциальному закону. В ней, в ее поведении, воплощен закон, характеризующий бесконечное бытие. Человек в своей ограниченной жизни познает бесконечность. При этом личность выходит за свои пределы, она объективизируется. Этот процесс объективизации становится основой нового оптимизма. Уже не приближение к статичному идеалу, а динамическое воздействие на мир вселяет в человека оптимистическую оценку самого себя и мироздания в целом» (Кузнецов Б.Г. Философия оптимизма. М., 1972. С. 60).

34 При этом имеется в виду русская культура как целое, ибо нет необходимости преувеличивать степень сдвигов в ней, произведенных Петром Великим (см.: Лихачев Д.С. Была ли эпоха так называемых «петровских реформ» перерывом в развитии русской культуры? // Международная научная конференция «Славянские культуры в эпоху формирования и развития славянских наций. XVIII–XIX вв.». Тезисы докладов и сообщений. М., 1974.

Об аналогичной точке зрения некоторых западных исследователей см.: Ритчик Ю. Славянские культуры в контексте мирового культурного процесса // Общественные науки. М., 1983, № 3. С. 213). Но нельзя в то же время затушевывать и факт резчайшего усиления при Петре Великом западноевропейских влияний – в том числе и в языковой сфере. Так, «до Петра переводы с польского – обычное дело, многочисленны; при Петре их уже почти нет: увеличившееся знакомство с латинским и вообще западноевропейскими языками позволило нам усилить перевод прямо с оригиналов, минуя польское посредство» (Соболевский А.И. Переводная литература Московской Руси XIV–XVII вв. СПб., 1903. С. 81). Известный лингвист В.В. Виноградов отмечает: «Усиленная переводческая деятельность Петровской эпохи, направленная в сторону общественно-политической, научно-популярной и технической литературы, вела к сближению конструктивных форм русского языка с системами западноевропейских (но не восточных! – М.Б.) языков. Новый быт, расширяющееся техническое образование – все это требовало новых форм выражения. Новые интеллектуальные запросы общества удовлетворялись с помощью перевода на русский язык понятий, выработанных западноевропейскими языками, или с помощью словарных заимствований» (Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX веков. М., 1982. С. 57). См. также: Смирнов Н.А. Западное влияние на русский язык в Петровскую эпоху // Сборник Отделения русского языка и словесности Академии наук. Т. 88. кн. 2. СПб., 1910.

35 Так, М. Херасков, совершенно разочаровавшись во французской просветительной философии, в своем опубликованном в 1789 г. романе «Кадм и Гармония» (Херасков М.М. Творения вновь исправленные и дополненные. М., 1807. Ч. VIII) именует славян «народом кротким и добронравным» и противопоставляет вольнодумному Западу устойчивый в добродетели и верованиях славянский Восток.

36 В кн.: XVIII век. Сборник 13. Проблемы историзма в русской литературе. Конец XVIII – начало XIX в. Л., 1981. См. также: Лотман Ю., Успенский Б. Споры о языке в начале XIX в. как факт русской культуры // Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Тарту, 1975.

37 Сочетание идеи прогресса с представлением о ценности традиции и обычая составляло трудность, окончательного решения которой Карамзин так и не нашел (Лотман Ю.М. Идея исторического развития… С. 89). Одной из попыток было противопоставление в человеке личного (человек как целое) национальному (человек как часть). В первом отношении– в этой сфере Карамзин относил область сознательного и рационального– человек более свободен от влияния «обычаев, поверий, привычек», власть которых над ним проявляется бессознательно и независимо от индивидуальности. «Сходствуя с другими европейскими народами, мы разнствуем с ними в некоторых способностях, обычаях, навыках, так что хотя и не можно иногда отличить россиянина от британца, но всегда отличим россиян от британцев, во множестве открывается народное» (Карамзин Н.М. Сочинение. СПб., 1848. T. III. С. 650). Это представление о народе как «национальной личности» не расторжимого на единицы. Это придание огромной важности «традиции и обычая» в жизни того или иного народа открывали благоприятные возможности для сравнительно объективного изучения и восточных реалий.

38 Лотман Ю.М. Идея исторического развития… С. 86. Представления эти характеризовали и картезианскую мораль и этику Юма. Глубокое воздействие они оказали и на этику масонов, которые в воззрениях на природу были скорее манихеямп. «Ветхий Адам» олицетворял в их представлении исконную порочность человеческой натуры. Если для просветителя обращение человека к совершенству мыслится как возвращение к истоку, то для масона оно приобретает черты трудного и мучительного пути от истоков. Для просветителя возрождение– момент освобождения от внешней коры социальных уродств, наслоившихся на благородную природу человека, для масона– процесс перерождения сущности человека под благотворным влиянием самовоспитания и под мудрым воздействием внешних руководителей, победа одной части души над другой (см.: Там же. С. 86–87). Ревнители имперской идеологии вполне могли воспринять (пусть и неформально) именно этот тезис о сугубо позитивном влиянии «мудрых внешних руководителей» для трансформации «азиатских дикарей» от дурных истоков к вершинам совершенства.

39 См. также: Булич Н.Н. Очерки по истории русской литературы и просвещения с начала XIX в. T. I. СПб., 1902.

40 Историки русской культуры начала XIX в. единодушно отмечают характерный для нее культ античности, сближавшийся с гражданственностью и свободолюбием (Лотман Ю. Статьи по типологии культуры. С. 44 и след.). Однако «римская помпа» (Белинский) была частью более широкого движения, центром которого оказался литературный романтизм и которое «превращало художественные тексты в программы жизненного поведения: пушкинский Сильвио подражал не античным героям, а персонажам Байрона (ориенталам или ориентализованным! – М.Б.) и Марлинского. Но принцип подражания литературе (опять отмечу: романтической, и нередко с сильным ориентофильскими компонентами, – М.Б.) сохранился» (Там же. С. 50). В 40-50-е годы XIX в. гомеровский эпос неожиданно очутился в центре внимания русской критики и читателей (в ходе спора о «Мертвых душах» Гоголя), а классический перевод «Одиссеи», выполненный Жуковским, сделал этот эпос важным факторм русской литературы. Как и Гоголь, один из основоположников славянофильства, Иван Киреевский считал, что перевод «Одиссеи» станет той абсолютно классической и в то же время живой художественной ценностью, которая оживит русскую литературу в трудный переходный период: «…живое выражение народности Греческой разбудит понятие и об нашей, едва дышащей в умолкающих песнях» (Киреевский И.В. Полное собрание сочинений в 2 томах. М., 1911. T. II. С. 237). О русском романтическом ориентофильстве я скажу чуть ниже.

41 Известный славянофил И. Киреевский в статье «Обозрение современного состояния словесности» («Москвитянин», № 1, 2, 3, 1845) пишет (в № 1): «Отдельные западные народности, достигнув полноты своего развития, стремятся уничтожить разделяющие их особенности и сомкнуться в одну, общеевропейскую, образованность. Результат сей произошел из направления прямо ему противоположного– из стремления каждого народа изучить, восстановить и сохранить свою национальную особенность. Но чем глубже развивались эти стремления в исторических, философских и общественных выводах, чем более доходили до коренных основ отдаленных народностей, тем яснее встретили в них начала не особенные, но общие европейские, равно принадлежащие всем частным национальностям, ибо в общей основе европейской жизни лежит одно господствующее начало». Но это «общее начало», уже, согласно Киреевскому, «отжившее», теперь оказывается «неудовлетворительным для высших требований просвещения» и потому должно воспринять «другое новое начало, хранившееся у других племен, не имевших до того времени всемирно-исторической значительности» (курсив Киреевского. – М.Б.), и прежде всего – у «мира православно-славянского» (см. подробно: «Москвитянин», 1845, № 2). Хотел ли того или нет Киреевский, уже одна его формула о том, что каждый народ есть «совокупность убеждений, более или менее развитых в его нравах, его обычаях, в его языке, в его понятиях сердечных и умственных, в его религиозных, общественных и личных отношениях, одним словом, во всей полноте его жизни», давала концептуальную основу для автономного изучения в качестве sui generis не только русской, но и восточных культур. В то же время подчеркнем мысль Киреевского о том, что сколь бы много дефектов не имело «европейское просвещение» отрицание его означает стеснение «собственного просвещения». По Киреевскому, «если справедливо, что основное начало нашей православно-славянской образованности есть истинное… то очевидно, что как оно было источником нашей древней образованности, так теперь оно должно служить необходимым дополнением образованности европейской, отделяя ее от ее собственных направлений, очищая от характера исключительной рациональности и пронизая новым смыслом… образованность европейская как зрелый плод всечеловеческого развития, оторванный от старого дерева, должна… явиться новым возбудительным средством к развитию нашей умственной деятельности» (курсив мой, – М.Б.).

42 Thiergen P. Opit. cit. S. 35.

43 Там же. S. 36.

44 Семенов Е.П. Русская эстетика в памятниках и документах // Русская литература. 1983, № 2. С. 226.

45 Еригорьев А. Эстетика и критика. М., 1980. С. 172.

46 ЕерценА.И. Собрание сочинений в тридцати томах. T. IX. М., 1956. С. 133 (курсив мой. – М.Б.)

47 См. также ряд соответствующих данных в: Янковский Ю.З. Из истории русской общественно-литературной мысли 45-50-х годов XIX столетия. Киев, 1972; Китаева В.А. Из истории идейной борьбы в России в период первой революционной ситуации. Горький, 1974; Цимбаев Н.И. И.С. Аксаков в общественной жизни России 1860-х годов. М., 1972 (Дисс.); Он же. Записка К.С. Аксакова «О внутреннем состоянии России» и ее место в идеологии славянофильства // Вестник МГУ. Сер. 9. 1972, № 2; Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика. М., 1982; Взаимосвязь искусств в художественном развитии России второй половины XIX века. Идейные принципы. Структурные особенности. М., 1982; Кошелев В.А. Общественно-литературная борьба в России 40-х годов XIX века. Вологда, 1982; Магина РЕ. Русский философско-психологический романтизм (Лирика В.А. Жуковского, Ф.И. Тютчева, А.А. Фета). Челябинск, 1982; Маймин Е.А. Пушкин. Жизнь и творчество. М., 1982; Проблема традиций и новаторства в русской литературе XIX – начала XX вв. Горький, 1981; Проблемы эстетики и творчества романтиков. Калинин, 1982; Романтизм и реализм в литературных взаимодействиях. Казань, 1982; Янковский Ю. Патриархально-дворянская утопия. М., 1981 и др. В 80-е годы в отечественной прессе появилось множество статей, остро критикующих попытки «культивирования в условиях социализма славянофильских установок» (Новиков М., Тажурзина 3. Атеизм и развитие духовной культуры. Освещение проблем в советской литературе // Наука и религия. 1983, № 6. С. 17; Там же – обширная библиография) и тесно связанных с ними апологий религии в первую очередь христианства (Там же. С. 17–18; Шамаро А. Книга о русском летописце // Там же. С. 42–45).

48 Tradicia Wspolczensno?e: Powinowaotwa literackie polskorosyiskie, Wroslaw etc., 1978. S. 41. На этой концепции сильнейшие следы влияния И.Г. Гердера (см. подробно: Bittner К. Herders Geschichtsphilosophie und die Slawen, Reichenberg, 1929; Жирмунская H.A. Историко-философская концепция И.Г. Гердера и историзм Просвещения // XVIII век. Сборник 13. Проблемы историзма в русской литературе. Конец XVIII – начало XIX в. Л., 1981). Его особенно привлекала фигура Петра I, в которой он увидел не только просвещенного монарха, царя-реформатора, строящего новое государство и приобщающего свой народ к цивилизации, но и (а здесь уже принципиальное отличие от вольтеровской интерпретации первого русского императора) носителя национально-славянского характера. По Гердеру, не только Украина не станет новой Грецией: Россия, Польша, Венгрия (ее он счел славянской страной!) превратятся в очаги новой культуры, дуновение которой оживит одряхлевшую Европу.

49 Ср. неизвестные слова Эмерсона (в «Молодом американце», 1844) о том, что у Америки нет прошлого, но есть будущее, ибо для него (как и для славянских адептов аналогичных теорий) исторический детерминизм– это фикция; существуют лишь «непосредственное настоящее» и «непосредственное будущее».

50 Историк Н.В. Савельев-Ростиславич в своей статье «Новые известия о скифах, сарматах, гуннах и следы древнейшего распространения христианства в Русской земле» (помещено в его же книге «Славянский сборник». СПб., 1845) доказывал, что скифы, сарматы и гунны были русскими. Но тот же автор в другой своей статье («Свод новейших разысканий о старобытности славян в Восточной или Великой Германии»), напечатанной в том же «Славянском сборнике» работает на последовательно-европоцентристских моделях: «Наше отечество – страна славянская; славянское племя составляет важнейшую часть и народонаселения Европы. Итак, история России необходимо должна быть объяснена историей прочих славянских народов, а их история должна быть объяснена общею европейскою…» Отметив, что славянский язык родственен языкам «других коренных обитателей Европы»– греков, латинян, тевтонов, литовцев, Савельев-Ростиславич замечает: «Сравнение же азиатских языков показало, что славянский язык имеет наибольшее сходство с санскритским. Правда, есть несколько созвучных со славянскими слов и между прочими языками азиатскими, семитического корня, как, например, в армянском, даже еврейском и некоторых других; но таких слов очень мало, и сходство между ними весьма отдаленное. Напротив, коренные слова языков славянского, греческого, немецкого и литовского… удивительно сходны и легко сравниваются одни с другими…» Заключительная часть статьи– это апофеоз панславянизма и особенно мессианской роли православной России: «Славянское племя наше… живет будущностью, надеждою общего успокоения в недрах семейственного христианского быта, которой, кажется, предоставлено развить славянским народам… Славянский дух, по воле Провидения, возлюбил себе место в пределах России: ибо имя Россия есть старейшее имя для всех славянских народов; здесь их родина и колыбель» и т. п.

51 Tradycia. S. 42.

52 Там же. S. 43

53 Там же. S. 44.

54 См.: Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений в 15 томах. T. VII. М., 1950. С. 643–668.

55 Tradycia. S. 44.

56 См. подробно: Рейфман П.С. К истории славянофильской журналистики 1840-1850-х гг. (некоторые общие проблемы) // Ученые записки Тартуского государственного университета. Труды по русской и славянской филологии. XVIII. Литературоведение. Тарту, 1977. С. 47 и след.

57 Чернышевский Н.Г. T. VII. С. 663.

58 Там же. С. 661.

59 Там же. С. 663, 664.

6 °Cм. также: Каптерев Н.Ф. Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII столетиях. М., 1914.

61 См. подробно: Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 20. С. 387; Т. 2. С. 445; Т. 9. С. 381; Т. 12. С. 10; Т. 20. С. 326.

62 «История царствования императора Петра Великого, сочиненная г-ном Вольтером». М., 1810. Ч. I. С. 118.

63 Очень интересный материал по этому вопросу находим в статье А.Н. Робинсона «Симеон Полоцкий и русский литературный процесс» (с. 24–25, 41). Уже сам Симеон Полоцкий– главный зачинатель российского литературного барокко– именовал себя «нижайшим рабом» царя. Спустя несколько десятилетий Михаил Ломоносов свои восторженные оды, адресованные сменявшим друг друга монархам и монархиням, преподносил «всенижайше» в качестве «всеподданнейшего раба» (Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. М.-Л., 1959. Т. 8. С. 751; см. также с. 43, 498). Более того, императрицу Елизавету он уверяет:

Пусть мнимая других свобода угнетает,

Нас рабство над твоей державой восхищает.

Даже знаменитый революционер (по словам Екатерины II, «бунтовщик» А.Н. Радищев, воспевая «Вольность», не отказался, «того не ведая» (Робинсон А.Н. Симеон Полоцкий… С. 24) от восходящей к Симеону Полоцкому «рабской» автохарактеристики:

О, вольность, вольность, дар бесценный,

Позволь, чтоб раб тебя воспел.

(Радищев. А.Н. Избранные сочинения. М.-Л., 1949. С. 265.)

Подобные формулы отнюдь не были данью литературной метафоричности. Ибо и Пушкину нелегко было освободиться от абсолютистской традиции (см. подр.: Робинсон А.Н. Симеон Полоцкий… С. 24–25), при всех своих западных аналогах (эпохи «просвещенного абсолютизма») все же безоговорочно возводимой к «восточному деспотизму». Вплоть до восстания декабристов «в широкой сфере дворянской общественной идеологии» при традиционном монархизме народ и… служение государству отожествлялось со службой государю. Патриотическая специфика русского барокко состояла в откровенной и даже патетически-раболепной «службе царю, а через него-и царству» (Робинсон А.Н. Симеон Полоцкий. С. 41) – модель очень близкая, скажем, классической османской и минимизирующая любую гуманистически-индивидуалистическую альтернативу. Один из виднейших русских оппозиционных дипломатов, С.Р. Воронцов, полагал, что русский деспотизм не отличается от турецкого (см.: Лотман Ю.М. Черты реальной политики в позиции Карамзина 1790-х гг. (к генезису исторической концепции Карамзина) // XVIII век. Сб-к 13. Проблемы историзма в русской литературе. Конец XVIII – начало XIX вв. Л., 1981. С. 129). Впрочем русский монарх был – теоретически по крайней мере – большим автократом, нежели турецкий султан. Напомним, что до Петра I цари признавали себя послушными сынами церкви и без благословения патриарха не приступали ни к одному делу. А Петр сформировал свою идею абсолютной монархии в такой формуле (в «Воинском уставе»): «Его Величество есть самовластный Монарх, который никому на свете о своих делах дать не должен, но силу и власть имеет свои Государства и земли, яко Христианский Государь, по своей воли и благомнению управлять» (цит. по: Ларин Б.Е. Лекции по истории русского литературного языка (X – середина XVIII в.). М., 1975. С. 275).

64 Русская народная культура впитала в себя черты быта социальных верхов, имеющего византийское происхождение, а в конечном счете – греко-римские и восточные корни. При этом в русскую материально-бытовую культуру (прежде всего дворянскую и купеческую) свободно входили также предметы, заимствованные как из Западной Европы, так и из восточных стран, – симптом ее «открытости инонациональным влияниям, постоянной готовности русских людей включить все дотоле чуждое в собственный обиход» (Хазилев В.Е. Художественный мир писателя и бытовая культура. (На материале произведений Н.С. Лескова) // Контекст. 1981. Литературно-теоретические исследования. М., 1982. С. 138.) Затейливо-веселая и красочная предметность, укорененная в древнерусской культуре – и справедливо оцениваемая как влияние византизма, в свою очередь обязанного этим Востоку (см.: Беляев Н.М. Украшения позднеантичной и ранневизантийской одежды // Сборник статей, посвященных памяти Н.П. Кондакова. Археология. История искусства. Византиноведение. Прага, 1926. С. 226–227), – вызывала уже в допетровские времена осуждение – как следование «старому обычаю» – тех, кто, в соответствии с западными установками, ратовал за высокую семиотичность социальной жизни (см. особенно: Крижанич Ю. Политика. М., 1965. С. 468–474). Но уже само наличие и в XVIII в. и в XIX в. унаследованных от Древней Руси «надэпохально-значимых ценностей, нравственных и эстетических», прямо или опосредовованно попадающих в категорию «восточноэтическое окрашенное восприятие внешнего мира» говорит о том, что начала «устойчивости и стабильности» (Хазилев В.Е. Художественный мир писателя… С. 145) были не менее значимыми, чем склонность к «радикальному отталкиванию от предыдущего этапа» и острота переживания антитезы «старины и новизны» (Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры. С. 5–7), которые дали о себе знать в принятии на Руси христианства, расколе XVII века и особенно петровских преобразованиях. Но, фиксируя факт «восточного влияния» на древнерусскую (да и последующую) обиходно-бытовую предметность, не следует сводить все к этим иноземным стимуляторам. Касаясь культурно-исторического генезиса броской колористической гаммы отечественной культуры, А. Щапов утверждал, что на допетровском ее этапе созерцание преобладало над мышлением, а потому главным становилось то, что поражало зрение: «Цвет, чем ярче, тем больше на него (человека. – М.Б.) действовал» {Щапов А. Социально-педагогические условия умственного развития русского народа. СПб., 1870. С. 120). По мнению современного исследователя, «древнерусский язык был много богаче современного цветовыми терминами» (Арциховский А.В. История культуры Древней Руси. Домонгольский период. T. I. М.-Л., 1948. С. 255), что, кстати говоря, становится заметным и при сравнении описания одного и того же «Врага», «Чужака» – Мусульманина.

65 Цит. по: Макагоненко Г.П. Из истории формирования историзма в русской литературе // XVIII век. Сборник 13. Проблемы историзма в русской литературе. Конец XVIII – начало XIX вв. Л., 1981. С. 30.

66 Ст. Рассадин привлекает внимание к – оказавшемуся весьма сложной в культурологическом плане фигурой – Д.И. Фонвизину, выступившему как придирчивый критик всего иностранного. «Может быть, – писал Рассадин, – эта легко проходимая грань между еще не осознавшим себя славянофильством и еще не оформившимся западничеством (не осознавшим, не оформившимся, но уже живущим, как живет в семечке яблоня), – может быть, эта грань впервые стала столь заметна именно в Денисе Ивановиче Фонвизине». (Цит. по: «Новый мир». 1982, № 3. С. 243).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.