Гнев

Это, на мой взгляд, самая показательная глава, потому как бесстрастие более всего ассоциируется именно с безгневием и, заглянув во «внутренняя» церкви, можно легко убедиться, что никаким бесстрастием там не пахнет и люди там в моральном отношении являются обычными людьми, если не хуже. И это всё потому, что гнев всегда на виду. Блуд обычно творится втайне, чревоугодие отвратительно, но, если не брать пьянство, не пугает и мало смущает окружающих. Сребролюбие тоже не афишируется, ведь всем известно, что деньги любят тишину. Гордость вообще маскируется под бесстрастие, как рыба-камень (вероятно, самая ядовитая рыба в мире) виртуозно маскируется под камни. И только гнев всегда на поверхности, и гневливый сам себя обнаруживает на страх для одних и на потеху для других.

Для примера вспомню монастырь в Курской епархии, где зачастую происходило всякое непотребство. Однажды одно наркозависимое чадо по имени Семён, у которого отец купался в тюменских долларах, накуролесило с три короба. Мало того что Семён с другими болящими украл со скотного двора и пропил поросёнка, они ночью у братского корпуса избили хворого на голову деда, отобрав у него какие-то копейки. Разумеется, все утром об этом уже знали. Но Семён, как будто ничего не произошло, всё ещё гордо расхаживал по монастырю. После воскресной службы к нему подошёл благочинный в полном парадном одеянии, правда, уже без фелони, но в клобуке и с большим иерейским крестом на груди. Благочинный раньше был боксёром, поэтому старец и поставил его на этот ответственный пост – контингент в монастыре был крайне неоднозначный.

Благочинный выходил как раз на трапезу с братией и паломниками, куда они торжественно направлялись с пением молитв и воскресного тропаря. Увидев Семёна, он побагровел, подошёл к нему вплотную и схватил за шиворот. Затем громко и прилюдно заявил, что, если тот не уберётся из монастыря, пока будет длиться трапеза, он будет лично Семёна… а далее употребил всем известную, но неуместную в этой книге матерную конструкцию, обозначающую жёсткое анальное изнасилование. Гнев так застит глаза, что благочинный в тот момент даже не подумал, как он будет смотреться в глазах паломников, которые по воскресениям приезжали в монастырь на так называемую «отчитку». Разные экзальтированные «матушки» постарались сделать вид, что этих слов не было, хотя потом хихикали между собой, послушники с суровыми лицами восприняли всё, как будто так и надо, поддерживая пафос благочинного. Но мне лично было очень смешно, поскольку обыденное в быту российских гопников ругательство и угроза изнасилования смотрелись в контрасте с длинной бородой и крестом православного монаха просто дико и вызывали комический эффект. На этом контрасте и идёт такая на первый взгляд неадекватная антицерковная реакция со стороны обывателей. Да, в церкви подвизаются простые люди с недостатками и не?мощами, как любят здесь говорить, но ведь заявляется, что люди в церкви трудятся в борьбе над страстями. И якобы сей скорбный труд отделяет их от внешних и возносит на некую духовную высоту. Но контраст декларируемых «истин» с реальным поведением верующих столь велик, что трудно удержаться и первым не бросить в них камень. Каждый из нас сталкивался, наверное, с хвастливым человеком, который всё время говорит «я», «я», но сам из себя ничего не представляет. Это раздражает, и хвастуна всё время охота одёрнуть. Верующие воспринимаются в быту такими же хвастунами, поэтому «внешние» всегда норовят найти на этом «солнце» пятна и утереть нос тому, кто высоко его задирает. Но сами верующие этого не осознают, считая, что подобное негативное поведение внешних идёт от наущения самого диавола, которого, видимо, попаляет огнь благодати в их сердцах. Одному старцу было видение – сердце от причастия «не в осуждение» святых тайн возгорелось небесным огнём.

У меня есть теория, что в церкви адептов с помощью специально составленных молитв и самого церковного учения ненамеренно вгоняют в манию величия, нарекая поверивших «избранным Божьим стадом» и спасающимися «овцами Христовыми». В сравнении с людьми, в церковь не ходящими, это почти святые. Ни у кого здесь не должно появиться сомнения, на чьей стороне правда. Верующий ведь воспринимает учение не только не критически, но и с большим пиететом, а это как компьютер без фаервола – на него можно установить самое разнообразное вредоносное ПО, подчинив операционную систему сочинённому хакером алгоритму. Также адептов вгоняют и в параноидальный бред, когда внушается, что лукавый дьявол непрестанно плетёт сети, дабы погубить ещё одну душу. Вдохновляемые бесами – духами злобы поднебесной – жиды и масоны плетут заговоры, заседая в Бильдербергском клубе и писая в Богемской роще. Эти злодеи внедряют в России УЭК и ИНН – так называемую «предпечать», чтобы вовлечь их в апостасию и навесить на лоб уже настоящую «печать антихриста», гарантирующую вечный ад. Вариаций этого бреда огромное количество, и подобная литература – важный сегмент православного рынка. История у таких людей представляется заговором дьявола против Бога, и сейчас дьявол якобы победил в бездуховных Европах, но адепт-параноик вопреки всем дьявольским козням «спасается». И скоро на земле будет так плохо, что верные будут землю есть, как учила Матронушка, а землица та питать будет. Такие дела. Также весьма распространён и манихейский бред, когда человек делит мир на добро и зло, белое и чёрное, искренне считая себя воюющим на стороне добра. Отсюда и странность, которая происходит с верующим человеком после обращения. Многие, конечно, благодаря своему обращению бросают курить, пить и воровать (что, в общем-то, является плюсом – лучше торчать на религии, чем на героине), но некоторые до обращения были вполне хорошими законопослушными людьми, не курили и не пили, и их новые приобретённые добродетели весьма и весьма спорны.

Мания величия даёт стойкий взгляд на неверующих сверху вниз. Паранойя дегуманизирует неверующего до безвольно плетущегося на поводу у дьявола субъекта, которого, как известно, нужно спасать. А манихейский бред деления мира на чёрное и белое позволяет легко изливаться праведному гневу на нечестивцев, когда острое и злое слово забивается в оппонента как шар в лузу. Но всё же у верующих существует смутное понимание, что они делают что-то не так, и это накапливающееся понимание время от времени выливается в самобичевание и реализуется в покаянном чувстве – «яко свиния в калу лежу». Прозревшие грешники охают и ахают, как будто выполняя супружеский долг, и, покаявшись, вновь возвращаются на свою обличительную стезю, как пёс на свою блевотину.

Но если церковь для людей – это лечебница, куда призываются не здравые, но больные, зачем тогда переносить повадки и понятия своего дурдома на окружающих? Где логика? Выходит, что да – мы больные, но мы осознали свои болезни и поэтому неизмеримо выше вас, своих болезней не видящих. Видите, как всё запущено? Нездоровье, оказывается, тотально, а они его якобы видят у себя, оттого и получают право учительствовать. Хотя со стороны в некоторых случаях в самих верующих явно просматривается некая симптоматика, православный говорит: «Да, это так, и я это понимаю. А вот ты нет». Если оппонент начнёт возражать, его начнут упрекать в гордости и прелести, пеняя на какие-то недостатки. Вообще с православными лучше не спорить, поскольку любой спор перерастает в совершенно идиотский разговор, в котором одерживает победу православный, поскольку он низводит оппонента до своего уровня. Если говорить о здоровье в общем, то православие вообще его не приветствует, а всевозможные болезни часто по крайней мере воспринимаются православными как «милость Божья». «В здоровом теле – здоровый дух» – это ой как не по-православному. Церковь просто не заинтересована в развитии спорта и общей физической культуры. Человек должен быть с перекосом, с надрывом, с религиозной дурью. Лоялен структуре, а не турнику. Его плач, страдания и никчемность отольются епископу в митру. Человек должен звучать не гордо, блекло, смиренно. Исторически спорт, олимпиады – были неотделимой частью античной греческой культуры, репрессированной имперским православием. Античный культ тела изначально был в контрах с православием, как две враждебных друг другу культуры жизни одного греческого народа. Православие стало первой победой Азии над Европой. Затем были другие. И столица мира, одна часть которой в Европе, а другая в Азии, просто обречена была стать азиатской. Спорта нет без увлечения, а церковь ревниво относится к любым увлечениям, кроме долгих изнуряющих молитв, что по всем душеспасительным отечникам угодны Господеви. «Спасётся столько людей, сколько в будний день молится в храме», – говорил Амвросий Оптинский. Спорт и физическая культура – это ж как бы угождение себе, фокус смещается с Бога на себя, своё тело. Непорядок. Спортом часто занимаются по выходным. А как же – помни день субботний? Воскресенье богови, любой праздник богови. Утро богови, день богови, вечер богови. Отдельная статья – питание. Три продолжительных поста, один – великий, и среда-пятница – это ж ни один спортсмен не выдержит. Питание в спорте полдела. Церковь спортсмену просто неудобна. Даже ислам удобнее, легче для спорта. Нельзя быть искренним спортсменом и искренним православным одновременно. Конечно, думаю, что для Фёдора Емельяненко, например, духовник сделает в этом отношении послабления. Спорт церкви не нужен, а вот свои гвардейцы не помешали бы, поэтому она в последнее время вполне лояльно относится к боевым искусствам. Но боевые искусства – всё-таки это не общая физическая культура. Православные святые учат молиться всегда и во всякой нужде, но к телу относиться пренебрежительно, поскольку оно, будучи здоровым, может якобы одержать верх над духом.

Непонятно как аскетические идеалы монахов восторжествовали и стали в церкви мейнстримом, но факт остаётся фактом – церковь не заинтересована в здоровом крепком поколении, потому что вряд ли такое поколение заинтересуется церковью с её болезненными аскетичными идеалами. Помню, как в лучшие годы своего странничества и послушничества я находился в Черногории, и однажды во время паломничества в монастырь Острог меня поселили в келью с трудником-бодибилдером. Он помогал убирать в храме (в халате, как и полагается труднику), а потом в келье качал мышцы с помощью гантелей по какой-то странной системе. В моём типичном сознании постсоветского верующего монастырь и бодибилдинг уж никак не сочетались. Я реально смотрел на него, как на идиота. И кому из православных я потом об этом случае ни говорил – все смеялись. А вот сейчас и я регулярно хожу в зал качать мышцы. И мне не смешно. Какова ирония! «Для духа молитва, а для тела гантели» – так объяснял свою позицию тот трудник. Не знаю насчёт молитвы для духа, а гантели телу уж точно не повредят.

Для меня церковь и монастыри являются показательным срезом общества, как тюрьма или армия, по которому можно судить о состоянии общества в целом. В девяностые в церковь пришли, конечно, самые разные люди, их было много. Но сегодня остались не самые плохие и не самые хорошие, но или самые больные, или самые замотивированные. Гневливых в церкви тоже немало, и они пользуются определённым пониманием. Есть у православных один термин, который более всего касается раздражительности – «искушение», когда монашествующий или мирянин, часто после продолжительных молитв и недосыпания, вроде бы пребывает в хорошем и ровном состоянии духа, даже умильном, я бы сказал. И тут откуда ни возьмись появляется человек, который тебя начинает непомерно раздражать. Или шуметь кто-то начинает. Или вещь важная неожиданно теряется – поводов для «искушения» масса. Само это сильное раздражение и сопутствующие ему события и называется у православных искушением.

Виной тому они называют, естественно, если не самого дьявола, то мелкого беса, который разжигает огнь раздражения с помощью вереницы разных мелких событий. Называют такого беса соответствующе – «пакостник», поскольку во время искушения обычно ничего серьёзного не происходит и чисто со стороны это буря в стакане воды. Подобные «искушения» случаются часто буквально на пустом месте, а вред или скандал от них бывает большой. И заметьте, обвиняются в искушении злые люди, подвернувшиеся под руку, и инфернальные силы. А сам раздражающийся принимает на себя роль жертвы. Второе название «искушения» так и именуется – «нападки». К примеру, представьте, что на меня начинает крыситься какой-нибудь монах, объясняя это нападками. Причем я его действительно почему-то раздражал – то пел не так, то отвечал не так, то поглядел не так. В общем, искушал я его. А он что? Да ничего. Терпел нападки, не расхристанно же орал во всё горло с выпученными от гнева глазами, как виделось мне. Воин же Христов, а не какой-нибудь безблагодатный мирянин. Искушение у него. Хотя, скорее всего, так отрыгивался в монахе постоянный недосып, отсутствие сексуальной жизни, недостаток каких-нибудь веществ в организме из-за продолжительных постов, а также общая измотанность и неудовлетворённость жизнью. Немаловажным раздражающим фактором является и пресловутое послушание, когда вся твоя жизнь определяется другими людьми, а твоя личная воля репрессируется как самочиние. Раздражение – это чёткий маркер ослабленного организма. Но православный пребывает в обольщении своей мнимой духовной силы, поэтому здравая идея ослабленности организма конфликтует в нём с высокими представлениями о себе как о подвижнике. Даже если он и признаёт, что подвижничество его сильно ослабляет, всё равно он уверен, что посредством этого ослабления его дух возвысился. Отсюда раздражение от подвижничества испокон веков рационализируется как «нападки». То есть признак духовной силы и готовности к подвигу, а не телесной слабости.

Это давняя традиция, широко распространённая в православном быту, хотя об этом как-то не принято писать. Особенно сильно бес нападает во время постов. Разумеется, поскольку организм ещё сильнее ослабевает, раздражение в посты усиливается. Но православные рационализируют этот феномен как постовые происки врага. «Нападки»-де усиливаются, поскольку с помощью поста и молитвы православный ополчается на страсти. Сей род только так прогоняется. Но уходить сам не хочет, сопротивляется. Православный часто убеждён, что со временем его страсти совершенно источатся от подвига и он станет безгневным. Однако пусть не надеется, борьба эта продолжается до последнего вздоха и гнев преследует человека, как я покажу дальше на доступном примере, и в самом преклонном возрасте.

Сам я тоже, бывало, гневался, но гнев мой происходил обычно от пьянства и недосыпа. Однако на Афоне в Свято-Пантелеимоновом монастыре приходилось стойко терпеть собственное раздражение, ведь тамошние монахи зорко следили за поведением послушников. Это люди тонкие, и если заметят бычье сопение в ответ на поучения иеромонахов, то начинают ещё больше досаждать, чтобы послушник или смирился, или же покинул обитель и сам себя этим дисквалифицировал. Таких «дисквалифицированных» в целом половина Афона. Не в силах сдерживать свои раздражение и гнев, а сдерживать их куда сложнее, чем, к примеру, сдерживать блудные позывы или желание стяжательства, они уходят (чаще всего со скандалом) и бродят от монастыря к монастырю. Или вовсе оседают в пустыне. Если вы думаете, что в афонских пустынях обитают самые суровые аскеты и великие молитвенники, то спешу вас разочаровать. Это в большей мере пристанище для «дисквалифицированных».

В пещерах на Афоне часто предаются откровенному пьянству или, сходясь с зилотами, занимаются злословием в отношении масонских, по их мнению, монастырей. Особенной нелюбовью у них пользуется Ватопед, в котором частым гостем, например, является английский принц Чарльз. Встречаются между монахами и откровенные драки, особенно если они хорошенечко подопьют. Люди в пещерах отираются своенравные и свирепые, хоть и полудохлые от бродячего образа жизни и постоянного пьянства.

Моим послушанием в монастыре было петь, а партесное православное пение весьма сложный процесс, поскольку ты поёшь не один и не в унисон, а выстраиваешь гармонию вместе с другими певцами. Монастырь – это место, где принято недосыпать, что уже само по себе вызывает раздражение. А монастырский устав просто варварский и жестокий для певцов. Певец должен много спать и много есть, чтобы хорошо петь. И беречь себя от болезней. Но ежедневное продолжительное пение вызывало хронический ларингит и вместо пения певчие иногда хрипели на связках, что дико злит тех, кто поёт с ними в унисон. А учитывая, что храмы зимой не отапливаются, петь было очень тяжело. И когда при всём при этом кто-то начинает фальшивить, раздражение растёт по экспоненте и само пение становится невыносимым. Бывает, что и ты кого-то раздражаешь своим пением. Я пел первым тенором, а это самый высокий тон и самый раздражающий для окружающих. Если ты где-нибудь занизишь, это сразу же нарушает всю гармонию.

И наконец, самое неприятное, что в довесок ко всему раздражается и сам регент, который благодаря своему высокому статусу имеет право сбрасывать своё раздражение на подчинённых. Ведь помните – отцы смиряют, послушники смиряются. Я простоял на клиросе несколько лет с крайне негативно настроенным и просто злобным регентом-украинцем, который очень хотел войти в собор старцев, для чего ночи напролёт учил греческий язык, а утром приходил на клирос невыспавшийся и злой. Поскольку он был иеромонах, его статус позволял «гневаться и не согрешать». Попросту говоря, он злобствовал в отношении всех певцов, но особенно отыгрывался на самых бесправных певчих, в том числе и на мне. Сам я тоже человек с характером, и эта выливающаяся на меня злоба провоцировала ответное раздражение, которое по своему низкому статусу в монастырской иерархии я должен был сдерживать.

Регент же был настоящим садистом, и у него даже было моральное обоснование собственного поведения, основанное на армейском опыте. Он часто вспоминал, как, будучи старшим сержантом, избил одного уснувшего на посту солдата до крови. Бил прикладом. Регент считал, что правильно делал, так как в армии нужно любыми способами держать дисциплину.

И иногда он спрашивал у меня, правильно ли он сделал тогда, чтобы обосновать свои действия и раздражение в отношении меня. Я тогда лишь пожимал плечами, а сейчас у меня сии духовные словеса вызывают лишь снисходительную усмешку. Если бы его слова были справедливыми, то воспитанная такими «гениями» украинская армия должна была быть «всех сильней». Однако я этого на Донбассе не заметил. Удивительно, как в этих мозгах причудливо оправдывалась бесцеремонность и злоба в отношении подчинённых. Ведь он с помощью «нападок» (лучше не скажешь) воспитывает в нас «дух», а не просто отрыгивает своё раздражение в отношении куда более бесправных, чем он, людей. Честно говоря, я терпел, насколько мог, а мог я тогда многое, ведь у меня был достаточно серьёзный подход. Тем не менее, меня один раз напугало, что гневные помыслы начали рождать в сознании образы убийства. Сами угрозы убийства на Афоне я слышал и в отношении себя. Мол, легко где-нибудь выманить человека в кустарник, ударить камнем по голове, а потом либо прикопать где-нибудь тело, либо выбросить в море с грузом – падальщики-осьминоги постепенно его утилизируют. Вряд ли кто-нибудь будет тебя искать. Ну сорвался, уехал. Не выдержал…

И вот однажды раз красил крышу архондарика, сидя на самом верху, а внизу у самой кромки крыши ходил тот самый регент без страховки. Архондарик – он очень высокий, а улица внизу каменная – костей не соберёшь. Очень просто незаметно по крыше скатиться вниз к кромке и толкнуть в спину не подозревающего регента вниз – вряд ли он выживет после падения. Образы воображаемого убийства стали красочными яркими представлениями и как бы единственным выходом из создавшейся ситуации. Меня это напугало – с тех пор я прекрасно понимаю, как человек может убить другого из ненависти. Христианский принцип побеждать зло добром в этом случае не сработал, поскольку регента невозможно было победить добром. По крайней мере для меня. И, честно говоря, несмотря на все громкие церковные декларации и свидетельства, оставленные в многочисленных житиях святых, я не видел ни одного внятного случая, когда откровенное зло реально побеждалось добром. В быту смирение, может быть, и могло победить, поскольку, как я уже говорил, настоящее смирение – это благородное и сильное качество, вызывающее симпатию. В идеале такое смирение должно соответствовать высокому статусу старца или духовника. Тогда оно работает. А если ты никто, да и благородства внутреннего мало, как ни опускай гриву, только сильнее трепать будут. По-настоящему злому человеку даже в радость показать «смиренному» всё его лжесмирение. Без достоинства оно и превращается в лжесмирение, а топчут же как раз твоё достоинство, как скуфейку из притчи. В итоге я в тот же день (когда красил крышу и подумал об убийстве) подошёл к духовнику, рассказал о мыслях и образах убийства и попросился на другой клирос, где было полегче. Другого выхода для меня тогда не было. Тем не менее я терпел, покуда мог терпеть. Это был мой жизненный принцип в монастырях. Поэтому у меня сейчас, спустя много лет, нет ощущения, что я где-то сдался или побежал от страха и желания покоя, как один из сорока Севастийских мучеников в баню из холодного озера. Поэтому же у меня нет никакой обиды на монастыри и монашествующих. Всё было честно.

Меня, кстати, так чуть не скинул вниз один послушник в искушении. Ему показалось, что я подменил на послушании какие-то баночки с краской или каким-то раствором. По его мнению, я подменил эти баночки со злым умыслом, чтобы «искусить» его и лишить душевного покоя. Мои оправдания, что никаких баночек я не менял, казались бедолаге лишь явными признаками моего лицемерия и особого цинизма. Классика. Этот послушник – тоже щирый украинец – бросил в миру свой строительный бизнес и занимался в монастыре именно стройкой. Работал он много, энергии отдавал монастырю очень много (однажды под его руководством мы достраивали храм Петра и Павла с усыпальницей сорок восемь часов подряд, с перерывами лишь на еду). Но голова была его слабым звеном. Паранойя – вещь довольно суровая, и здесь я не вижу с его стороны какого-либо умысла и понимаю, что в его представлении я действительно казался каким-то демоническим искусителем, поэтому якобы и подменил эти баночки. Духовник поменял мне послушание, и после дня три мы с тем строителем-послушником не здоровались. Потом приехал в монастырь один дальневосточный архиерей, которому духовник монастыря (как и другим российским и украинским архиереям) в знак уважения давал исповедовать братию.

Я у него исповедался, рассказал про «баночки», и он меня как-то утешил, типа прости его по-христиански. А я сказал: «Владыка – помолюсь». В архондарике, где я тогда жил, рассказал об этой исповеди одному труднику, поделившись своими впечатлениями, мол, хороший такой владыка. На сердце было спокойно. Ко мне вдруг подошёл этот послушник-строитель и спокойно, даже смиренно вызвал меня на разговор на крыльцо третьего этажа. Я грешным делом подумал, что молитвы владыки дошли до престола Господня и послушник-строитель принесёт мне сейчас свои извинения. Но не тут-то было. Сначала он спокойно так говорит мне:

– Исповедался?

– Да. Исповедался. И владыка такой хороший, рассудительный, – говорю про владыку и всё ещё думаю, что он сейчас попросит прощения. Но следующий вопрос показал, что его намерения были другими.

– А про баночки ты ему рассказал?

Я раздражился тому, что снова придётся доказывать свою невиновность и начал оправдываться, на что тот резким толчком перекидывает меня через перила вниз головой и держит меня за ноги. Глядя на каменный тротуар с приличной высоты, я слышу угрозу:

– Если ты не признаешься, что подменил баночки, я сейчас тебя скину вниз!

Расстояние до каменного тротуара было метров пятнадцать. Убиться было весьма легко. Каким-то чудом я вырвался и убежал, крутя пальцем у виска. Рассказал всё духовнику отцу Макарию, который сказал только, что поговорит с ним. Послушнику объяснили, что земля круглая, а трава зелёная, и он вроде как даже покаялся и признал свою неправоту. Однако всё равно чувствовалось, что он меня до сих пор считает человеком, подменившим эти чёртовы баночки. И потом у меня с ним была ещё пара неприятных инцидентов.

Как я уже говорил, ежедневное раздражение мне приходилось сглатывать, как слюну, что дурно сказывалось на здоровье. В итоге (как раз в то время, когда на ум стали приходить картины возможного убийства регента) раздражение внутри сердца начало скапливаться, а я старался в соответствии со средневековыми манускриптами пожигать его Иисусовой молитвой. Не знаю физиологии этих процессов, но однажды гнев прямо начал выедать сердце изнутри, а потом в сердце что-то лопнуло, и мне стало очень плохо физически. Где-то неделю я еле ходил, а сердце в груди трепетало, как птица в силке. Сил не было вообще. К врачу я не обращался, и до сих пор не знаю, что это было. Возможно, микроинфаркт. Но я расценивал всё это тогда с «духовной» точки зрения. Наибольшим материальным объяснением происходящих «духовных» процессов послужили книги Тихомирова из девятнадцатого века, в одной из которых он объясняет, что в том месте, где святые отцы учат «опускать ум в сердце», по врачебным воззрениям того времени находятся два нервных узла – это и есть то самое «сердце» святых отцов.

Отсюда возникает эффект умиления при сердечной молитве. С того времени, когда Тихомиров писал эти книги, прошло больше ста лет, и сейчас фундаментальная медицина куда мощнее, но никакой «старец Рафаил» не спешит пройти исследование, чтобы явить миру физиологию сердечной молитвы. Хотя заявляется, что этой молитвой мир держится, в её силу и реальность, собственно, мало уже кто верит. Сила Божья в тайне совершается, и современные старцы удовлетворяются маргинальными перфомансами для малого стада – избранного круга верующих. А что там реально происходит с людьми – науке то неизвестно. В подвижнической литературе часто используется образ «лопания»: страсть-де извелась от молитвы. Да, физиологию же этих духовных процессов никто не знает, но подвижники в старости обычно представляют собой настоящие развалины. Подозреваю, что все эти духовные методы борьбы со страстями – род средневекового самоистязания варваров, может быть, и укрепляющего дух в том смысле, как его укрепляют тюрьма или армия, но уж точно не имеющего отношения к здравомыслию.

Есть ещё один интересный момент, касающийся гнева. Он в православии может быть полезным и даже праведным. Зависит же это только от того, куда ты этот гнев направляешь. У почитаемого старца, как сакральной фигуры, на которую молятся, любой гнев праведный. Я был знаком со старцем Василием Швецом, который считался великим подвижником и таковым и являлся. Человек реально подвизался покруче любого монаха, хотя был простым митрофорным протоиереем. Но он был настолько гневливым, что мог сломать стул о спину алтарника, если, к примеру, тот не успеет вовремя подать кадило. Если ко кресту после литургии подходил курящий человек и старец учуивал запах табака, он сразу же бил его железным крестом по голове. Отец Василий требовал, чтобы перед чашей со святыми дарами все в храме вставали на колени и, бывало, гневно орал на весь храм, если кто-нибудь не додумывался сам встать на колени (собственно, по церковным правилам это не обязательно). В церкви такой гнев называется «ревностью по бозе» и считается добродетелью, хотя по форме это самый что ни на есть обычный гнев, сопровождающийся возбуждением, увеличением сердцебиения и покраснением лица. Но ревность по бозе – это полезная канализация гнева, а бесконтрольный гнев считается страстью, нуждающейся во врачевании.

В Библии много примеров такого праведного гнева. И сам Бог неоднократно гневался на свой народ, подвергая подчас его жестоким карам. Новый Завет смягчил понимание гнева и однозначно осудил насилие, но человеческую природу он не изменил. Поэтому православные должны и будут испытывать праведный гнев, если оскорбляются их святыни. И здесь невозможно научить православного толерантности. Святыни для них окружаются очень трепетными, родственными чувствами, поэтому они часто остро реагируют на хулу, как мать реагирует на оскорбление ребёнка. Но говорить, что эти религиозные чувства – плохо и глупо, означает обычную антирелигиозную пропаганду. Религиозные же люди не так глупы, как часто представляется – обычно это вполне современные люди, придерживающиеся христианского экзистенциализма. Религия поддерживает их внутренний баланс и помогает выживать. В современном мире религиозные чувства – есть некая уязвимость, и провокатору очень легко играть на этих чувствах. Но думаю, что через поколение-два православные адаптируются к действительности, и оскорбить их будет уже не так легко. Всё дело в том, что знаменитое возрождение православия после семидесятилетнего вавилонского пленения коммунистами рассматривалось народом как реставрация, поэтому за основу были взяты средневековые представления о церкви, которая в советское время не развивалась, а приходила в упадок. Естественно, эти средневековые представления конфликтуют (и порой очень жёстко) с окружающей нас действительностью, но, думаю, объективная реальность такова, что церковь в России сохранится, найдёт свою нишу и постепенно приспособится к миру. Однако перед этим будет период коллективной церковной фрустрации (который уже набирает силу), когда верующие наконец поймут, что реставрация церкви в том виде, в котором она была, невозможна, да и в принципе не нужна – ничего хорошего во времени Феофанов Затворников и уж тем более Василиев Великих не было.

С другой стороны, сейчас для верующего появились все возможности для реального личного морального совершенствования, чтобы явить миру преимущество быть православным. Сейчас очень удобное, почти тепличное для православных время: подвизайся – не хочу, яви, если сможешь, миру всю красоту православия. Пока этот вызов православными особо не подхватывается, и почти все в церкви хотят лишь быть частью большого православного целого, навязывающего свою волю меньшинствам. Помню, как меня удивил афонский монах Силуан – врач Свято-Пантелеимонового монастыря. Сам по себе Силуан – беззлобный и простой человек, но он как-то мне сказал, что «скоро мы изгоним из России всех неправославных». Так и сказал – изгоним. Не знаю, как сейчас, но тогда большинство в монастыре, включая и меня, считали, что набирает силу настоящая церковная реставрация вместе со всеми болячками Средневековья, считающимися законными и благочестивыми церковными действиями, как пощёчина Николая Чудотворца еретику Арию.

Разумеется, подобный подход общество никогда не примет. Поэтому монахи сегодня не являются мудрыми водителями человечества, а скорее ролевиками-толкиенистами и обычными смотрителями средневековой традиции. В чём-то они могут помочь, но в целом монахи основываются на конфликте с обществом, противопоставляя ему церковь в общем и монашество в частности как законную альтернативу, которая никогда уже не победит, но будет привлекать людей определённого склада ума и характера. И они будут ограждаться от общества с помощью своего раздражения благодати ради. Святые отцы называют гнев «силой души». В православии задействована античная антропология, где душа имеет мыслительную, раздражительную и желательную силы. Тимосом (раздражительной силой) греки называли напряженность душевной энергии. Сила души, по св. Исааку Сирину, «проявляется в природной ревности и усердии». Платон помещал умную часть души в голове, тимос в сердце, а эпитимию (желательную силу) – в печени. То есть гнев как страсть является лишь неспособностью человека обуздывать и покорять эту силу, а не само вызываемое гневом возмущение. Здесь есть один момент, который я считаю своим долгом разъяснить, поскольку эти нюансы мало кто понимает. Гнев – самая шумная и разрушительная страсть, поэтому нуждается в обуздании. Ведь внезапный гнев часто служит причиной убийства. Средневековые монахи, которые, стиснув зубы, учились борьбе с гневом, на самом деле были носителями передовых на тот момент знаний о человеческой психологии и сами были практикующими психологами. Их пример вдохновлял многих мирян, в числе которых были люди, носящие меч и скорые на гнев. Монашество питало христианство в целом, а религия помогала отдельным индивидам держать себя в руках. Христианство послужило колыбелью цивилизации, а монашество было её нянькой.

Средневековые люди были практически дикарями по современным понятиям, а их жизнь в общем была очень суровой, поэтому и лекарство было суровым. В этом – единственная причина того, почему средневековые монастыри напоминают современному человеку худшие образцы изуверских сект. Взять, например, пятую главу известного монашеского манускрипта «Лествица», которую вряд ли сегодня будут рекомендовать для исполнения даже самые аскетичные подвижники, хотя «Лествица» и до сих пор считается главным мануалом по борьбе со страстями, и эту книгу продолжают рекомендовать всем поступающим в монастыри. «Лествицу» по православным правилам необходимо читать Великим постом между последованиями. Пятая глава повествует о некой темнице, куда игумен ссылал согрешивших монахов и которые там умирали в покаянии от болезней, голода и холода, тем самым обретая спасение.

Не удивляйтесь, но такое изуверство сегодня продолжают на Афоне проповедовать. Хотя вряд ли кто-нибудь и живёт по «Лествице», как хвалился перед учёными ещё в начале века Силуан Афонский. В сознании современного православного лучшие представители по-дикарски сурового Средневековья являются золотым фондом аскетики, как для российского литератора золотым фондом являются Пушкин, Гоголь и Лермонтов. Словарный запас современных писателей богаче, и идеи, поднимаемые ими, куда сложнее, – но золотым фондом всегда останутся Пушкин, Гоголь и Лермонтов. Так и в аскетике: Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст всегда в сознании современного монаха останутся недостижимой величиной, хотя трудно сказать, что представляли собой эти люди в реальности. Если бы человечество придумало машину времени, думаю, что православные пережили бы немало разочарований.

Однако в чём-то православные правы – эти святые действительно представляли собой лучших людей своего века, и это было практически общепризнанным. Монахов почитали за наставников цари и сановники, купцы и военачальники. Сегодня же церковь хоть и копирует стиль Средневековья, количество информации о реальном положении дел всё-таки говорит о том, что авторитет церкви низок. Это не значит, что люди там по-особенному дурные или плохие. Нет. Это значит, что церковь, и в том числе монашество, на сегодня – отжившие своё институты, не оказывающие серьёзного влияния на ход цивилизации и даже тормозящие её развитие. У православного ведь совершенно другие стандарты человека и общества, заимствованные им из той же «Лествицы» вместе со средневековым пафосом. Разумеется, эти представления вступают в противоречие с действительностью и современным подходом к человеку. Православие параноидально и не ждёт от жизни ничего хорошего, а монашество – это самое средневековое крыло православия, где вызревают подчас странные идеи, ставящие в отношении остального «неверующего» общества психологическую границу. Эта граница появляется у православного адепта и составляет в нём вместе с пафосом тот самый тимос Платона – раздражительную часть души. То есть по православному учению тимос обеспечивает душу необходимой энергией, но и вредит, если становится неуправляемым.

Со стороны хорошо видно, как православный тот же самый тимос у иноверца рассматривает как фанатизм, глупость и изуверство, а также чуть ли не предательство, хотя ту же самую эмоцию у своих братьев почитает, осуждая лишь «ревность не по разуму», то есть беснование самых одиозных церковных персонажей. Этот же пафос хорошо просматривается и у атеистов, которые считают церковь пристанищем самого дурного мракобесия, что мало отличается психологически от восприятия какой-либо религиозной структуры как вертепа сатаны или еретического сборища. Многие покидающие церковь не могут перестроить свою психику и демонтировать чёрно-белое мышление и в итоге лишь меняют плюс на минус. Раньше он любил боженьку и осуждал неверующих, а сейчас считает себя пробудившимся и воспрявшим от мракобесия и клеймит верующих чуть ли не как злодеев или слабоумных поповских марионеток, что не является правдой в той же степени, как не является правдой и то, что неверующий человек является невменяемой сволочью (по словам Достоевского – русский человек без Бога дрянь).

Тем не менее застрявший в православии по разным причинам чаще всего человек с нечётко оформленной личностью, которую нужно ежедневно по несколько раз на день собирать воедино с помощью келейных и общественных молитв. Ему кажется, что так выстраивается над ним некий купол и некий щит, избавляющий его от «стрел лукавого». Большинство этих «стрел» воображаемы, и такая бдительность играет с адептом плохую шутку – он перестаёт видеть реальные угрозы и живёт непрактично, излишне уповая на Бога, то есть прочно основываясь на трёх русских сваях – авось, небось и как-нибудь.

Есть ещё один малоизученный момент. В человеке изначально заложен пафос освобождения от репрессивной социальной системы, который хорошо считывается в многочисленных творениях от Гомера до наших дней. Сериалы, книги, видеоигры – везде внимание приковывают противостоящие системе герои. Значит, нужно признать объективность этого чувства. Ты сочувствуешь и отождествляешь себя с этими персонажами. Это приятно и это глубоко в нас. Сам по себе пафос освобождения инстинктивный и не осознаваемо безрассудный, почти на уровне рефлекса. И в религии есть где этому чувству по-настоящему развернуться. Практикующий верующий рационализирует, что «борется против зла», хотя, возможно, просто испытывает некоторую приятность от ощущения сопротивления «злу». По сути, отличие погружающихся в пещеры пензенских затворников от белоленточных борцов против «тирана» минимальное и заключено в разной стилистике, обусловленной происхождением, воспитанием и окружающей средой.

Верующий страшится дьявола и князя мира сего, но он ему же и противостоит, как современный революционер Путину. Противостоит по-настоящему – до крови, до застенков, до пещер. Как истинный «воин света». Серьёзный подход к этим инстинктам и движение на поводу этих инстинктов – вещь несовременная и, честно скажем, отсталая. Зачем искать на свою задницу приключений и заниматься вандализмом в отношении себя, если сегодня на этом пафосе освобождения построена целая индустрия? Я, например, во время написания этой книги прохожу видеоигру «Evil within 2», испытывая те же самые чувства «борца с матрицей», избавляя свою повседневность от избыточной истерии, но не усугубляя свою жизнь обременительным противостоянием с властями или не менее обременительным и вредным для здоровья подвижничеством. Власть позволяет мне законопослушно жить и развиваться. Развитие государства зависит от суммы развития его граждан. Что ещё от неё нужно?

В игре ты победил матрицу и спокойно вернулся к своим обязанностям. А в реальности, конечно, эмоций куда больше, но и похмелье затягивается на годы, а то и на десятилетия. Церковь пытается уверить власти, что настраивает этот тимос пасомых таким образом, что в случае каких-нибудь проблем все верующие как по команде встанут под ружьё и лягут в окопы. Но это далеко не факт, поскольку церковь не признаёт власть конкретно этой команды, кому поёт сейчас дифирамбы, а сам принцип власти, поэтому опираться на неё вменяемый лидер не будет. РПЦ в этом отношении организация совершенно сервильная, а в нравственном отношении слабая. По слову одного из моих собеседников – «делать из христианства долговременную государственную идеологию, особенно же военно-государственную, стало совершенно невозможно, как невозможно вывести сторожевого кота. В самый ответственный момент он начнет урчать и ластиться, и все, на что он способен – воровать колбасу».

К тому же законопослушных верующих не так много. Многие считают власти «масонскими» и исполнителями роли «мировой закулисы» и готовы фрондировать по любому поводу, устраивая в качестве устрашающей акции крестный ход. И даже у тех, кто на словах показывает лояльность, всегда спрятан камень за пазухой. И да – у верующего всегда Закон Божий будет выше Конституции. Верующие, скорее, хотят «купить» власти своей лояльностью, а не реально лояльны. Впрочем, это как раз нормально.