Вечная память (Суббота)
Вечная память
(Суббота)
«Чаю воскресения мертвых
И жизни будущаго века, аминь!»
Современный культурный человек покорил запредельные вершины. Он проник туда, где раньше никто не бывал и не предполагал побывать. Своим пытливым и любознательным разумом он стремится к еще более далеким, туманным, и неизведанным областям. Гордым оком окинул он почти покоренный ему мир, мир, поверженный к его ногам, мир, послушно повинующийся его желаниям, и несытым сердцем вожделеет он еще больших побед. И улыбается ему его сияющее счастье. Все дальше и дальше идет он по пути прогресса и цивилизации, захватывая новые пространства. Он — царь природы, он покоряет ее и хочет не только играть с нею, но и повелевать ей, управлять, диктовать ей свои законы. И все ему удается… Все новые и новые открытия совершает человек, живущий разумом и рассудком и забывающий о душе и сердце. Он побывал всюду, не оставил ни единого уголка Земли неисследованным, проник даже на ее полюса, чтобы убедиться в существовании мнимой, воображаемой точки, измерил глубины морские, обыскал дно океана, ища там предполагаемые затонувшие материки, проник в толщу планеты, взыскуя в ней то живительное начало, которое умертвив зерно, взращивает его в плодоносный злак; поднялся выше облаков, желая преодолеть законы тяготения…
Но в немощи своей он все же опускается на лоно той же любящей матери-Земли, из которой создан и в которую возвратится.
При помощи хитроумных и сложных приборов выискивает он новые светила на узорной порфире Одевающагося светом яко ризою, выпытывает у Него законы, по которым создан мир и вращаются в стройной гармонии небесные звезды. Он обыскал все небо, узнал о существовании светил, удаленных от нас на миллиарды верст. И кажется, что вот-вот ни одного уголка этого неба он не останется неисследованным… И при всем совершенстве своих телескопов он в них не увидел Бога, Чей Престол Небо и подножие ног — грешная земля, ибо Бога никто никогда не видел.
Человек изучил законы жизни человеческого тела, даже пытался и душу его как-то подчинить законам. Его дерзновение идет все дальше и дальше. Не доверяя Господу, он хочет поправить «ошибки природы» и выискивает новые способы получения новых животных видов. Он бьется над получением новых, дотоле не существовавших и в Божием плане попечения о нас не указанных злаков, хочет изменять природу, даже повлиять на Божию волю. Он хочет, страстно хочет урвать для жизни хоть один часок, хоть один день, пытается искусственно омолодить старость, борется со всем, что мешает ему быть хозяином этой жизни. И он открыл почти все, знает почти все, может почти все. Он не может лишь преодолеть пределов двух пограничных столбов своего земного пути: создать новую жизнь и отдалить или упразднить смерть.
Но даже самую маленькую клеточку материи не может оживить человек своей волей. Благодаря своим знаниям, он исследовал состав животных тканей, может даже смешать, сделать такую же, во всем подобную ткань, но оживить ее, вдунуть в нее дыхание жизни он не может. Так же непобедима и загадочна для него грозная, щелкающая костяшками смерть, которая всегда стоит перед ним, стережет его, не поддается никакой науке и опыту… Безсилен и смешон перед нею культурный человек!
Наделенный от Бога разумом, человек вот уже семь с половиной тысяч лет пытливо ищет Истину, тяготеет к Абсолютному. Создавались философские системы, вырабатывались новые направления, ум напряженно работал, тщась выдумать новое и познать сущность вещей, хотя знал, что этой сущности вещей (Ding an Sich) нам никогда не постичь. Смелые, заманчивые и на первый взгляд такие гениальные системы всех философских школ и направлений уничтожались и забывались перед каждой новой системой, шедшей им на смену, и в свою очередь предназначенной к скорой смене и забвению, чтобы остаться лишь предметом изучения последующих поколений и чтобы подтвердить то, что история философии есть история заблуждения человеческого разума. И ни одна из этих блестящих и заманчивых философских систем в своих спекуляциях, все же при всем своем совершенстве не могла ответить на эту мучающую человечество проблему: «почему и что же есть смерть?»
Человеческий ум безсилен это разрешить. Смерть сильней его. Смерть безмолвно делает свое дело…
Тяжело, мучительно, невероятно больно подходит невоцерковленное сознание к этой загадке. Для неверующего ума смерть жуткий и мрачный момент, это, по словам Достоевского, «темная баня, полная пауков». Страшные антиномии становятся перед гордым и могущественным разумом, антиномии жизни и смерти, свободы и смерти, совершенная их непримиримость. С понятием жизни связано так много: манящие перспективы, радости бытия, светлые горизонты, свобода, творчество, ощущение своего «я», законченность своей личности, ощущение себя маленьким мирком — словом, жизнь манящая, прекрасная, полная всего. И этому противопоставляется мрачная, пустая мысль о смерти, всепоглощающее ничто, абсолютная тьма небытия, уничтожение всякой личности, помрачение всякого света. При одной мысли о смерти, чувство физической боли щемит усталое сердце, напряженно стучит в голове, подавляет всякую радость. Достоевский прекрасно это выразил, говоря о боли страха смерти.
Страшный призрак смерти стоит во дни и в нощи пред великим человеком, покорившим себе все, ставшим как боги, и постоянной мыслью о себе напоминает человеку его близкий конец, как бы человек ни гнал эту мысль. Нужно или победить идею смерти, или же, провозгласивши, что «там ничего нету», этим жалким и слабым паллиативом усыплять вечно грызущую мысль о близком часе, за которым пустота. Нужен крематорий, чтобы сжечь самую мысль о смерти со всеми ее остатками. Этой пустоты не восполнит ничто, ни одна из созданных человеческим разумом религий, ни одна философская система еще до сих пор не дали удовлетворяющего наш ум и сердце решения о том, что по ту сторону смерти. И тут одинаково жалки, ничтожны и пусты ответы всех мыслителей: и нирвана, и переселение душ одинаково не радуют ум и сердце. Выхода нет. Философия и наука, оккультизм и теософия, пантеизм и безбожие равно не могут разрешить загадку этого сфинкса. Жалок человек!.. Одинок!.. Без Бога!.. Без ответа!..
* * *
Зайдем же, читатель, в маленькую церковку в поздний вечерний час. В голубых клубах кадильного дыма, в погребальных песнопениях, в звуках «Со духи праведных», в склоненных до земли фигурах, в белых крестах на могильных холмиках все же найдете вы ответы на все эти вопросы. Не философские спекуляции изощренного разума даже самых гениальных философов, ни отрывки древнейших индийских учений, — не там, а в православной панихиде и в Богослужении родительской субботы все объяснено. В холмиках наших православных погостов мирно почивает тихая, успокаивающая мысль, тихая, постоянная «память смертная».
В нашем богослужении наиболее рельефно сосредоточено все наше мировоззрение. Церковь не только высказывает отдельные мысли своих философов, учителей и отцов. Церковь молитвенно переживает свои самые сокровенные мысли. Для христианина проблемы смерти не существует. Ясно и определенно звучит исповедание Веры Православной: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века, аминь».
Да, Православие — миросозерцание аскетизма, но радостного и светлого аскетизма. О, человечество, воспитанное в духе сатанинского ницшеанства и позитивизма! Как жаль, что не понимаешь ты, что может быть радостный и светлый аскетизм! Не мрачное и брезгливое отвержение материи и плоти, а радость подвига, в которой вся жизнь есть лишь действенное выявление своего аскетического мировоззрения, стремление к будущему «сонаследию со Христом». В свете невечернего дня Его Царствия момент смерти теряет эту ощутительную боль страха. В безбожном же мировоззрении остается неразрешимая проблема и пустота.
И снова антиномия — свобода и смерть. Человечество находится под гипнозом свободы, оно грезит призраком этой свободы, понимая ее как вольность и самость, и ему кажется, что оно действительно достигло ее, освободив себя от уз мнимого рабства. Оно забыло истинного Бога, оно захотело освободить себя от покорности Царю и послушности Богу и Церкви и в погоне за вольностью и самостью поклонилось ложным богам. Восставши против тех, к кому Бог повелел не прикасаться (Пс. 104, 15), оно отдало себя в рабство слепым вождям и в храмах новому богу, в капищах вольности и бунта поклонилось этому богу, став рабом его и потеряв истинную свободу Духа. У такого человечества нет выхода, ибо грозный облик смерти стережет всех.
В смерти нет свободы, нет вольности. Она подчиняет всех общему закону неизбежности конца. Страшны ему слова:
«человек, яко трава дние его, яко цвет сельный тако отцветет, яко дух пройде в нем и не будет и не познает к тому места своего…»
(Пс. 102, 15–16). И действительно, тогда вместо тихой «памяти смертной»,
«сердце мое смятеся во мне и боязнь смерти нападе на мя; страх и трепет прииде на мя и покры мя тьма»
(Пс. 54, 5–6).
«Если же боишься смерти, — говорит преподобный Феогност, — то ты еще не срастворился любовию со Христом, Которого плотию насыщаешься» [453]. Когда боишься, то не существующие для оцерковленного сознания мысли теснятся около этой антиномии: «Ведь весь смысл и правда постигается и утверждается нами свободно. Метод познания Истины тоже свободный. Но вот стоит новый факт — смерть. Она неизбежна, в ней нет свободы. Как же ее познать и ею овладеть? Тоже свободно? Раз она неизбежна, то как же совместить это с принципом всеобщей свободы? Продолжать считать себя свободным, приняв и жизнь, и смерть, и самого себя, свое бытие? Так же свободно идти навстречу, не боясь и не борясь? Но что же тогда смерть, как не последнее и неизбежное смирение?»
Да, по необходимости приходится принять смерть свободно и смиренно, ибо не приять ее мы не можем. Ведь принимаем же мы жизнь, в приятии которой мы в такой же мере несвободны. Если мы говорим «Господи, зачем же смерть?», значит мы можем воскликнуть тогда: «зачем же мне жизнь?»…
При такой постановке вопроса может произойти или приятие и утверждение как смерти, так и жизни смиренно-свободным духом христианина или бунтарское, непокоривое рационалистическое неприятие. В аскетическом миросозерцании Православия не существует мучащей проблемы приятия или неприятия. Православие познает духом состояние смерти как свободное, ибо дух, единожды освобожденный, уже не может быть пленен. «Аще Сын вы свободит, воистину свободны будете». «Познаете Истину и Истина свободит вы». А Истина-Христос освободит нас от всего, даже от смерти, ибо смертью победила саму смерть. Познанием этой Истины Смерть превращается в тоненькую грань, еле заметную межу между жизнью духа здесь и его жизнью в будущем веке. И тогда перед православным сознанием открываются необъятные горизонты. И тогда от этой антиномии не остается и следа. Если это антиномия между смертью и свободой, как она теперь понимается, то есть между вольностью и самостью, то, конечно, победит смерть. Она сильнее нашего самостного, бунтарского, гуманистического «Я». Ежели же это борьба между смертью и свободой духа, то смерти уже нет, она уже побеждена и уничтожена; смерти духа и не может быть, ибо дух не может умереть никогда.
И тогда звучит величественная во вся времена «Вечная память!..»
* * *
В свете нашего религиозного сознания тает, как воск от лица огня, безрассудная, чисто животная боязнь смерти, и исчезает, как дымок в предрассветном морозном воздухе тьма неведения, пустоты и бесцельности. Радость наполняет всю жизнь православного христианина, приятие всей жизни, со всеми ее природными совершенствами и кажущимися несовершенствами, и победа, и борьба над страстями и грехом. Ощущение радости бытия не как животный культ плоти, а как постоянная память о Боге Животодавце и Промыслителе, радость о Господе, радость о каждом дне жизни нашей, даруемой нам от Бога, радость о том, что солнце сияет, сирень цветет и заливается жаворонок, кувыркаясь в небесной лазури, и я живу, как часть единого Божьего мира, прекрасного, дивного, гармоничного. Постоянная память о Боге, благодарность Ему за эту жизнь, за все, «о всех явленных и неявленных благодеяниях бывших на нас». И рядом — строгая, величественная память смертная. Это не мрачная мысль, не безнадежная боязнь пустоты и страшной «бани с пауками», и не назойливое желание хоть как-нибудь освободиться от этой надоевшей жизни, а что там — все равно. Нет, это лишь момент перехода к другой жизни, жизни будущего века. Смиренно принять эту мысль, примириться с ней, потом привыкнуть, а там и полюбить, и всегда ее иметь в себе. И тогда — так легка и жизнь и смерть. Всему этому нас учит православная панихида, поминальная «родительская суббота».
Даже находящиеся вне Церкви нехристиане и инославные проникаются и умиляются величественностью нашей панихиды, и именно русской, а не какой-либо другой, пусть даже и православной, ибо как много дают человеческому сердцу наши русские обиходные напевы, так прекрасно гармонизированные. Да и все содержание этих служб особенно ярко выявляется во всей полноте и красоте именно в русском богослужебном обряде.
Сама подготовка христианина к смерти дает ответ на многие вопросы. Надо отметить громадную чуткость, художественность и знание души человеческой во всех этих песнопениях и обрядах. Творцы заупокойных песнопений, а особенно величайший св. Иоанн Дамаскин, отобразили в них эту смятенность и подавленность человеческого духа, отметив чисто физический страх, сожаление о манящей и оставляемой милой земле, содрогание при мысли о смерти, боль страха смерти. И с этими заглушенными рыданиями близких людей, этих «плачущих, болезнующих и чающих Христова утешения», с содроганием от прикосновения к мысли о смерти, соединили они величайшие по глубине философские мысли, раскрыли полноту церковного осознания смерти, жизни будущего века в прославленном теле.
Подготовка к смерти православного христианина совершающаяся в течение всей жизни, венчается предсмертными переживаниями. С момента рождения Церковь Православная заботливо охраняет весь путь христианина и перед смертью напутствует его с чисто материнской нежностью. В этих предсмертных напутственных песнопениях ясно звучит и тревожное настроение самого умирающего и его душевное томление перед неизвестностью. На одре лежит человек перед лицом смерти, стоящей тут же…
Различны настроения умирающего православного человека и современного, свободного, «культурного» человека. У последнего, прожившего в мирском и суетном плену безбожной культуры, позади жизнь, полная светлых надежд, больших и малых достижений и побед. Это страницы, исписанные чьей-то рукой, это ряд знаков препинания: много запятых, точек с запятой, много двоеточий, много загадочных и нерешенных вопросительных знаков, несколько восклицательных, еще больше недоговоренных полунамеков, многоточий, празднословия и пустоты, и вот наконец последняя точка. На память приходит когда-то случайно, неизвестно зачем сделанное добро, случайно, ибо веры в Того, в Чье Имя оно делается, в течение жизни не было и нет. Впереди что-то мрачное и пустое, неизвестное, о чем всю жизнь некогда было думать, что отгонялось ежедневными заботами, что было неинтересным и казалось так еще далеко. Впереди какая-то дыра в темное или «нечто», или «ничто»…
Совершенно иначе ощущается тайна смерти православным человеком. Позади сознание грехов, раскаяние в них, сознание себя неключимым рабом, живущим лишь по милости своего Господа, благодарность Ему за безконечные милости, за те яркие моменты, которыми освещалась жизнь, моменты, в которые все темные уголки становились светлыми и ясными. Это полянка средь темного леса, покрытая яркими цветами: белыми, красными, синими — разноцветными и освещенная ярким солнечным светом, таким, что вся душа, со всеми ее закоулками, просветилась на всю жизнь. Эти дни чистой, духовной радости, листья, омытые дождем слез покаяния, — не забудутся никогда…
Таково прошлое… Господи, прости!.. Впереди одна надежда на Божие милосердие, любовь и благость. Впереди вера в светлые, райские обители, пение ангельских ликов и сонаследие Христу.
И окинется взором все прошлое:
«Каплям подобно дождевым, злии и малии дни мои летним обхождением оскудевающе, помалу исчезают уже; Владычице, спаси мя…» [454]
Близка смерть, уже постепенно отмирают одна за другой части бренного, когда-то красивого тела!
«Устне мои молчат и язык не глаголет, но сердце вещает»… [455]
«Вси телеснии ныне органи праздни зрятся, иже прежде мало движими бяху»… [456]
«Яков (то есть каков) живот наш есть, цвет и дым и роса утренняя воистину. Приидите убо, узрим на гробех ясно, где доброта телесная, где юность, где суть очеса и зрак плотский»?.. [457]
Зрится перед покойным путь неизвестный, далекий, и от лица его Церковь вещает:
«В путь бо иду, имже никогдаже шествовах»… [458]
На заглушенные рыдания предстоящих близких Церковь тоже находит ответ:
«Почто мене рыдаете люте… смерть бо есть всем успокоение». [459]
К чему слезы, если мы православные, то есть, если мы верим так, как нас учит Церковь, если впереди светлая надежда на участие в вечери брака Агнца. Ведь смерть — упокоение от житейских тревог и треволнений, ибо там покой, там то, что так тщетно и безрассудно искалось здесь всю жизнь, там та тишина и мир, ничем не прерываемый. Впереди надежда на участие в блаженстве, надежда на бесконечное Божие милосердие, превозмогающее всякий грех. Только не отступай от Бога, не отвергай Его благодатной помощи в покаянии и прощении.
«Аще бо и согрешихом, Спасе, но не отступихом от Тебе»… [460]
Впереди каждого из нас так величественно спокойна, так неумолима и неизбежна смерть. Святитель Московский Филарет сказал: «Есть одна встреча верная, неминуемая: это встреча со смертью».
Как величественна наша панихида, как умиротворяюще действует она на наше смятенное сердце. Издавна знакомы нам эти слова, сами собой эти молитвы звучат в ушах, и если даже не за кого помолиться, все равно самому хочется стать и присоединиться к этому молитвенному, успокаивающему напеву.
К сожалению мы, незнакомые с уставом и не любящие его, обращаем панихиду, которая есть по существу своему обычная субботняя утреня с кафизмами, каноном, стихирами, в коротенькую десятиминутную требу. Каждому хочется отстоять «свою», «отдельную» панихиду, и потому служат их в наших приходских храмах десятками, выпуская прекраснейшие и утешительные песнопения, сокращая ее, вместо того чтобы в положенные дни исполняться глубоких смыслов заупокойной утрени с непорочными и заупокойной литургии.
Но вслушаемся хотя бы в то, что поется на коротенькой панихидке, и многое станет проще и умереннее в смутных мыслей о смерти.
«Благословен еси Господи, научи мя оправданиям Твоим»…
Что я?.. Когда-то великий и могущественный человек, а ныне ничто. «Погибшее овча аз есмь, воззови мя, Спасе, и спаси мя!» Пред мысленным взором проходят лики святых, поживших благочестно и богоугодно и нашедших источник вечной жизни и вход в райские обители. Что же я? Что могу я грешный, недостойный, погибающий? Как могу я хоть в отдаленности уподобиться их участи? Кто научит меня как оправдаться перед Великим Богом?
«Благословен еси Господи, научи мя оправданиям Твоим»…
Лики святых, Божия Агнца проповедавшие, и сами как Божии агнцы закланные, преставились к жизни вечной, нестареемой, присносущной. У благочестно пожившего православного христианина впереди есть надежда на жизнь нестареемую и присносущную. И в словах тропарей бесстрашно звучит мысль о вечности. Обычно давит и гнетет эта страшная мысль о безконечности, ибо мы ее не можем принять и постичь с нашей человеческой точки зрения, нашим ограниченным умом, мыслящим в границах времени и пространства и отмеривающим безконечные небесные дали на тысячи и миллионы километров и время вечности на тысячи лет. А там времени уже больше не будет, как поклялся Ангел (Откр. 10, 5–6). А вечность нестареемая так умиротворяет, так успокаивает, как самый день Света Невечернего. И далее доносится с клироса тихое пение двух-трех старческих голосов:
«Благословен еси, Господи, научи мя оправданиям Твоим»…
Зовет Господь последовавших Ему и приявших по глаголу Его крест, как ярем благий и бремя легкое, зовет придти наследовать уготованных православным христианам почестей и небесных венцов, и замирает голос, поя о далеких от земли обителях «почестей и венцев небесных» … «научи мя оправданием Твоим»…
Кто я? Что я? При всей своей грешности и ничтожности образ есть неизреченной Твоей славы, аще и язвы ношу прегрешений. По Своему образу и подобию создал меня Господь. Я как бы тень, отображение Его горней славы, Его совершенного Лика. И несется этот вопль исстрадавшейся в юдолях земной печали души, тянущейся к Вечному Свету из темных подземелий греха и зла. «И вожделенное отечество подаждь ми, рая паки жителя мя сотворяя». Вот оно, мое отечество, вот моя истинная и вечная родина — Рай, откуда я выгнан за прегрешения, выгнан временно и снова стремлюсь к райской прохладе, «взыскую грядущаго града, и имея зде пребывающаго» (Евр. 13, 14).
«Господи, научи мя оправданием Твоим»… «возведи древнею добротою возобразитися»… Стать снова совершенным наследником Божиим, отложить язвы прегрешений и упокоиться навсегда в вечном блаженстве невечернего дня. Успокоиться не для темной, пустой нирваны, буддийского «абсолютного ничто», а для вечной жизни в обителях мира, тишины, света, где нет болезней, нет печалей и воздыханий.
«Усопшия от житейския нощи, дне невечерняго сыны покажи». [461] Эта жизнь — ночь, там будет настоящая немеркнущая жизнь.
Именно в смерти ощущается вся важность, значительность и полнота Божьего творения, все величие человека как венца Божиих созданий.
Современная гуманистическая культура гордится званием «человек» и, часто повторяя это слово, вряд ли понимает всю глубину и ответственность призвания быть человеком, и тем опошляет это слово. Сознательно нужно прожить, по-православному жизнь, чтобы искренно молить Бога о вожделенном Райском Отечестве, чтобы действительно со всей душевной глубиной сказать перед смертью: «Ныне отпущаеши раба Твоего…» и дать ответ, добрый ответ на Страшном Судище Христовом о правильно прожитой человеческой жизни, о правильном понимании призвания человека, то есть того создания Божия, в которое Он не погнушался воплотиться и спасти мир.
В Москве, на Новодевичьем монастырском кладбище, около самого собора, почти под его стеной, в кустах сирени находится один дивный могильный памятник. Поставлен он давно, на нем следы великолепного русского empire’a, он полон того особого аромата «дней Александровых прекрасного начала». Неизвестно кому он поставлен, чьи бренные останки покрывает, даже в кладбищенской конторе ничего уже не помнят и не знают о нем. Это белая усеченная колонна с плитой из белого же мрамора, и на урне надпись «Был человек…» — и больше ничего.
Понимали ли те, которые ставили этот памятник и им увековечивали прах своего близкого, понимали ли всю глубину смысла этих слов, не гуманистический, не ницшеанский смысл их, а православную глубину? Быть человеком, значит быть рабом Божиим, то есть, победив свою самость и вольность, свое рабство греху, стать рабом Бога в истинной свободе Духа.
Трудно быть человеком, сохранить свою христианскую свободу, трудно прожить так, чтобы с миром сказать: «Ныне отпущаеши», трудно умереть по-православному, то есть непостыдно и мирно, прямо глядя в глаза смерти, не вызывающе, а смиренно и спокойно, с сознанием полного своего ничтожества, но с надеждой и верою в великое Божие милосердие и любовь Его. Так спокойно и сознательно умереть дано немногим; это особый дар Божий, дар и удел немногих праведников и святых, преподобного Серафима, старца Оптинского Амвросия, игуменьи Екатерины, основательницы Леснинского женского монастыря, скончавшейся в Сербии в 1925 г., недавно почившего епископа Ионы.
Особый дар — не знать, что есть страх смерти.
Этот страх, чисто физический подчас, эта боль всегда непосредственно связывается с предощущением нравственной ответственности, возмездия за свои грехи. У всякого, даже неверующего человека этот страх имеется и гнетет его в виде непосредственного предчувствия, точно страх наступающей ответственности. Хоть и отгоняется мысль о каком бы то ни было суде и о будущей жизни, ей нет места в философской системе современного человечества, а все же назойливая мысль и появится и начнет грызть сердце, точно червь. У православного христианина эта память о нравственной ответственности всегда сопровождает самую мысль о смерти. За всю жизнь у многих просто не хватило времени подумать о будущем, далеком на первый взгляд, но таком неотвратимом и неизбежном. Частенько ведь является мысль о том, что где -то, неизвестно где, а все же есть то место на земле, где будет моя могила, и где-то растут дерева, из которых будет сделан гроб мой. И все ближе подходя к смертному часу, лежа на одре, видишь злопышащие лица демонские, лица отвратительных духов злобы поднебесных, так и ждущих разрешения потащить за собой бедную душу по мытарствам, потащить в расселины зла, смрада греховного и тьмы небытия.
В келейном правиле мы молимся к Владычице Царице Небесной предстать нам Милостивой и Милосердной и «во время исхода моего окаянную мою душу соблюдающи и темныя зраки лукавых бесов далече от нея отгоняющи». Боится их в час смерти православная душа, страшится мук после смерти, как бы преддверия вечных мук, о коих праведное решение воздано будет в Страшный день, после которого уже нету помилования.
Что же ожидают люди вне Православия в момент смерти? Слепое небытие? Или же путь в нудную, серую, пустую нирвану? Или скучную и противную цепь перевоплощений? Но для чего? Нам это дико и непонятно. Но удивляться нечему. Если нет православного ответа на вопрос об искуплении от греха, если нет учения о спасении мира, неизбежно приходится искать выхода в перевоплощении или, другими словами, в спасении и искуплении «своими средствами», как у теософов: без Бога, без Спасителя, без благодати.
Нам это не нужно, у нас есть другое утешение, великое и могучее. Утешение не желанием моей души воплотиться в оболочку другого грешного человека или птицы, зверя или бабочки для очищения ее страдания, а вочеловечением Самого Бога, Его страданиями, но и моей молитвой, моим покаянием и спасительной, Безкровной святой, Евхаристической Жертвой. Так спасаемся мы, православные христиане.
Но, конечно, все это для рационализирующего ума современного человека непонятно, невесомо, неизмеримо формулами, и ни в одной позитивной науке о том не учат…
* * *
В Мясопустную субботу люди готовятся приступить к одному из немногих сохранившихся обычаев милой старины, к обильному вкушению блинов. Не к постным подвигам готовят они себя, не понимают, почему эта суббота Мясопустная, почему дальше будет Сыропустная… В эту субботу Церковью совершается поминовение всех от века усопших. Это одна из родительских суббот. Пред мысленным взором Церкви проходят миллиарды и миллиарды усопших отцов и братий, все те, кому и имен не знаем, которые уже не имеют здесь, между нами, близких, кои бы их помянули в своих молитвах, которых уже забыты и род, и племя, все: русские и немцы, и иудеи, и елины, и белые, и черные, и красные — все без славных отличий своего земного «человеческого достоинства», всех их поминает Церковь, никого не забыла, и все они предстанут взору Церкви. И под этим общим, собирательным «всех», поминает она своих от века усопших чад, и богатых и бедных, и бельцов и монахов, и царей и простолюдинов, — всех, кто уже от нас отошел. И о всех их совершается заупокойная утреня-панихида, поминаются все: и убиенные, и усопшие, и утопшие в морях, и убитые дикими зверями, и поеденные птицами и рыбами, и умершие в горних расселинах, в трущобах непроходимых, в лесах — всех поминает священник; кого по именам, а тех, кого не помянул «неведением, забвением, или множеством имен», поминает в общем молитвенном воздыхании о всех. И наутро о всех же совершается заупокойная литургия, в Крови Спасителевой омываются грехи всех поминавшихся.Великое облегчение для ожидающих своей участи душ усопших от этой молитвы. Точно просиявают их лица, точно меньше тяжесть содеянных грехов, точно не так назойливо грызет червь раскаяния в мрачных закоулках чертогов тьмы и греха.
На утрени в монастырях, да и в тех приходских церквах, где устав церковных блюдется паче нежели леность и небрежение прихожан, читается замечательный синаксарь на этот день. Объясняет нам Церковь, почему нужна молитва, какова польза от нее душам; устав святых отцов и учителей своих вещает она. Звучат нам в монотонном чтении с клироса свидетельства св. Дионисия Ареопагита, Григория Двоеслова, Иоанна Златоустаго, Григория Богослова, Макария Великого и других.
«Макарий, мужа нечестива еллина суху лбину на пути, мимоходя обрет вопрошаше: аще ныне когда во аде утешение чувство имут. Тая же отвеща: многу тем ослабу имеют, внегда за усопших молишися, отче…»
Многие из нас не знают содержания святоотеческой литературы. Патристика — история христианской литературы и философии, кою бы мы должны были знать паче всех других европейских и языческих литератур, погребена в забытии и запустении в современных семинарских программах. Читать Святых отцов в подлинниках мы не умеем, ибо упразднены ныне древние языки как ненужный, мертвый балласт. Так идемте же в Церковь! Все, что нужно для спасения нашей души услышим мы с клироса или амвона. В стихирах, канонах, тропарях, паче же в синаксарях, прологах, и Четьи-Минеях собраны истины, данные нам Церковью, нами не познаваемые и сокровенные под толстыми переплетами желтой кожи.
Вот слушайте, о чем вещает святой Афанасий, столп Православия: «аще бо грешен умерый, да разрешиши его прегрешения, аще ли праведен, да мздам приложение будет», и далее звучит голос чтеца: «Яко же иного помазуяй миром, он себе прежде благоухает» [462] …
Велика сила молитвы! Этими молитвенными воплями Церкви ослабляется сила адова и облегчаются души в том неопределенном состоянии, в каком они до Суда пребывают. На проскомидии таинственно прообразуется на дискосе Небесное Царство, торжествующую Церковь: Агнца Божия, одесную Его «Царица в ризах позлащенных одеяна», девять чинов святых: и святители, и апостолы, и преподобные, и мученики, и безсребренники (а по греческому богослужебному уставу вынимаются частицы и за Безплотные Небесные Силы). И к этим чинам святых, к сияющим небесной красотой ликам, просиявшим на земле православных христиан, к ним подходят и частицы, вынутые за всех-всех усопших, скончавшихся в вере и надежде вечного живота, и они, эти прообразующие их частицы Евхаристического хлеба, омоются вместе с частицами святых в Честной и Животворящей Агнчей Крови, и этим грехи всех этих, когда-то поживших людей, очистятся, и души облегчатся от своих мучений.
Верим ли мы в это, верим ли, люди православные? Верим ли, ибо это нельзя уразуметь, это не понять, это можно только верой приять? «Господи, верую, помоги моему неверию!» Велика сила молитвы даже нашей, нас, грешных, грехом смердящих. Будем же молиться за наших усопших, да и за нас помолятся после нашей смерти, которая вот-вот уже рядом, уже близка. Не венками и не мраморными памятниками, не пышной бутафорией погребальных бюро подобает украшать прах близких покойников, а горячей молитвой за их вечный покой.
«Никтоже сам себе помощи может, разве благая дела и общая верных молитва». [463]
Легко будет тогда умирать, когда будет сознание того, что за меня, грешного, будет возноситься молитва и святая Евхаристическая Жертва приноситься будет в мою память; так от лица покойного вещает Церковь:
«Истинная любовь никогдаже не умерщвляется, темже молю всех знаемых, и другов моих: помяните мя пред Господом, яко в День Судный обрящу милость на Судищи оном Страшном». [464]
Кроме этих мучений и власти ада, еще нечто смущает нас в смерти: неизвестность той нашей жизни. Мы верим, что жизнь духа, здесь заканчивающаяся с моментом телесной смерти, продолжится и после нее; собственно, даже и перерыва не будет, ибо умрет только тело, а душа, как жила до последнего момента земной жизни, так и будет продолжать жить от первого момента загробной жизни и до Страшного Суда.
Но какова будет эта жизнь, не знаем мы. С понятием жизни связываем мы земные образы и понятия: потребность движения, изменения, «тяготения к другому». Будет ли все это там? Спаситель засвидетельствовал (Мф. 22, 30), что
«в воскресении бо не женятся, ни посягают, но яко же Ангели Божии на небеси суть»
. Безплотность жизни по воскресении, духовное состояние прославленных телес достаточно объяснено в Священном Писании и Самим Спасителем и Апостолом Павлом, но само состояние душ до Суда нам не открыто. На кое-какие особенности указывают наши Минеи и Триоди, опять-таки утешительный и успокаивающий ответ нашей душе слышится с церковного клироса. Тут умолкают нищенствующие и слепые гадания философов и религиозных учителей. Не говоря уже о простом материализме, отвергающем всякую духовную сущность, не найдем мы ответа и ни в одной другой философской системе или религии. Неприятие Личного Всемогущего и Вечного Бога не дает признать личную загробную жизнь.
А в Православии властно и определенно звучит это исповедание, и именно важно здесь то, что каждая душа как личность, как жила здесь на земле своей особой жизнью, отдельным «я», в оболочке своего тела, и опять-таки как отдельная личность, не растворяясь ни в каком пантеистическом безформенном абстракте будет жить жизнью будущего века. До Суда — в предвкушении воздаяний, а после Суда — уже в прославленном и преображенном теле, в полной мере участвуя в райском блаженстве. Мятущаяся душа наша в этом личном воздаянии и жизни, не каком-то проблематичном «существовании», но именно в жизни находит себе великое утешение в православном понимании смерти.
Особенно тяжела в момент смерти разлука. Один уходит неизвестно куда, и так хочется удержать, спросить: зачем, почему, неужели же навсегда, а что же все, что было, все безцельно и не нужно, да?… Умирает, уходит недоговоренное, не совершившееся. Многое ожидалось и так и не дождалось своего часа, что-то имелось и уже потерялось… Личные связи особенно тяжело рвутся пред неумолимым гробом и ликом смерти. Мать и дитя, муж и жена, два друга, жених и невеста… Счастливо прожитые годы или неисполнившиеся мечты, долгожданное и не сужденное — все это пропадает. Неужели же все это пусто и не нужно, неужели же все дым и тень и сон? Неужели же это все, земное, никогда не будет иметь своего значения там?.. Смерть не дает договорить всего. Самое важное самое главное в жизни как раз и не успеваешь сказать. Две молодые, две юные души, радующиеся этой жизни, жаждущие яркого солнца и небесной лазури… и не дается им на этой земле успеть сказать самое важное. Жизнь разводит их, и смерть на необозримую вечность разлучит их. На том свете, на том далеком свете, что же будет, неужто и там окажутся разлученными они и на всю вечность?..
«На том свете только мы многое друг другу расскажем… Да, впрочем, там и говорить-то не надо будет, а просто подойдем и посветим друг другу душами, тихо так и ясно. И пусть тогда будем здесь мучиться, здесь все пусть будет…», — случайно подслушался мне этот шепот, этот вздох двух молодых весен, вздох нераспустившейся весны, и так хочется самому верить в их тихую и ясную мечту о светящих друг другу душах. Так же хочется по-детски верить, как верили и они. И это не только бред, детское мечтание и лепет. Это занимает и наших больших мыслителей. Послушаем, что откроет нам Церковь в своих поэтических молитвах. В чине погребения священников поется:
«Камо убо души ныне идут; како убо ныне там пребывают; желах ведати таинство: но никтоже доволен поведати. Еда (то есть, разве) и они поминают своя, якоже и мы оныя; или они прочее забыша, плачущыя их и творящия песнь: аллилуиа»… [465]
«Еда есть там видети братию, еда есть там вкупе рещи псалом, аллилуиа»… [466]
И дальше вещает тот же чин:
«Аще помиловал еси, человече, человека, той имать тамо помиловать тя, и аще которому сироте сострадал еси, той избавит тя тамо от нужд. Аще в житии нага покрыл еси, той имать тамо покрыти тя и пети псалом, аллилуиа». [467]
«Аще помиловал…— имать помиловати тя»…
Совсем как поют калики перехожие и странники:
«Милости не будет там,
Коль не миловал ты сам»…
Ой горе, горе мне, горе мне великое»…
И на эти смятенные вопросы осиротелых и оставленных и умирающих тот же синаксарь Мясопустной субботы устами отцев Церкви вещает:
«Афанасий в слове о усопших глаголет: яко и даже до Общаго воскресения дадеся святым друг друга познавати и свеселитися; грешнии же и сего лишаются»… И далее приводится свидетельство божественного Златоуста: «ведомо же буди, яко познают тамо друг друга вси яже знают же и яже никогдаже видеша».
Но как же? Ведь до Суда души пребывают без тела. И снова отвечает Златоуст: «зрительным же оком душевным» [468], «подойдем и посветим друг другу душами, тихо так, ясно»…
Где найдем мы еще такое утешение? Нигде. Только в Святой Православной Церкви. Только под Покровом Царицы Небесной. Ну так что же плачем, что оплакиваем?.. Разлуку?..
«Почто мене рыдаете люте… смерть бо есть всем упокоение»… [469]
* * *
Но кроме этого страха мучения и разлуки, наша душа еще мятется и другим предчувствием и боится еще и другого. Это страх самой смерти тела, страх разложения, распадения его. Это ужас пред тлением и разрушением нашей телесной храмины. Страшны те болезни, когда человек заживо начинает предаваться тлению. Сознание постепенного отмирания отдельных частей нашего тела ужасно для нас чисто с биологической стороны. Мы привыкли в теле видеть прежде всего прекрасное создание Божие, полноту природного совершенства. Помимо чисто чувственного момента в поклонении телу, эстетическое чувство видит и ищет в теле прекрасных линий и форм. Вся гуманистическая культура представляет собой в огромной степени культ человеческого тела. Псевдовозрождение воскресило многое из чисто античного в поклонении телу. Скульптура в этом отношении достигла поразительных результатов, начиная от Микеланджело и завершая Родэном. Вот потому-то так непривычно и больно современному гуманисту осознание смерти как распадения и тления этого когда-то прекрасного тела.
Да и не только с точки зрения одного гуманизма ужасен этот распад и тлен. Сама наша природа, наше сознание естественно противится этому, и даже уже оцерковленное сознание с трудом может в себе побороть этот страх перед распадом и гниением. Часто не столь ужасно видеть самое мертвое тело, сколь небрежное, нелюбовное отношение к нему. Поэтому так ужасна обстановка смерти в тюрьмах, при смертной казни, в больницах, при массовых эпидемических случаях смертности. Грубое, неряшливое обращение с телом покойника еще более усугубляет неизлечимую боль страха смерти. И для неоцерковленного сознания смерть столь ужасна, неумолима и безобразна, ибо вся духовная сторона ее, весь таинственный смысл для него не существует.
В каноне же «На разлучение души от тела» так слышится:
«Растерзаемы соузы, раздираемы законы естественнаго смешения и составления всего телеснаго, нужду нестерпимую и тесноту сотворяют ми»… [470]
С поразительным реализмом рисует нам картину разложения св. Иоанн Дамаскин:
«Яко цвет увядает, и яко сень мимо грядет и разрушается всякий человек». [471]
И далее:
«Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть и вижду во гробех лежащую по образу Божию и подобию созданную нашу красоту, безобразну, безславну, не имущую вида, како предахомся тлению, како сопрягохомся смерти». [472]
«Наги кости человек, червей снедь и смрад»… [473]
«Во гробы вникнем: где слава, где доброта зрака, где благоглаголивый язык, где брови, или где око: вся прах и сень?…» [474]
«Се уже язык умолче, се уже и устне престаша. Здравствуйте, друзи, чада, спасайтеся, братие, спасайтеся, знаемии, аз бо в путь мой шествую; но память творите о мне с песнею: аллилуиа»… [475]
«Страшное смерти таинство: находит бо всем в безгодии; естество растлевается, нуждею, старцы взымает, игумены, книжники, учители суетная мудрствующая таит, епископы, пастыри»… [476]
Перед этой неумолимой реальностью смерти все стирается. Вся свобода и вольность, вся мощь и крепость человеческая ничто перед гниющей храминой нашего тела, перед гробом, обшитым дорогими тканями, украшенным серебром и золотом, но содержащим бренные останки нашего тела, через несколько дней имущего стать пищей червей и массой смрада и нечистоты. И как тогда жалка попытка хоть временно сберечь кости в цинковых гробах и цементируемых склепах! Не удержишь, человече, не убережешь от тли!
«Не уповай, душе моя, на телесное здравие, и на скоромимопроходящую красоту: видиши бо яко сильнии и младии умирают, но возопии: помилуй мя, Христе Боже, недостойнаго». [477]
Но почему все же тление, смерть тела? Потому что грешен человек. Тело не источник греха. Но от нашей злой воли и привычки грешить оно превращается в сосредоточие греха, наполняется грехом и поэтому этот сосуд греха должен истлеть. Земля еси и в землю отыдеши…
Синаксарий Мясопустной субботы объясняет нам на этом основании очень вразумительно молитвы Церкви и поминовения покойника в 3, 9 и 40 дни его смерти:
«Третины убо творим, яко в третий день человека вид изменяется. Девятины, яко тогда все растичется здание, храниму сердцу едину (то есть все уже начинает разлагаться кроме сердца). Четыредесятины же яко и самое сердце тогда погибает. И рождение бо сице происходит: в третий бо день живописуется сердце, в девятый же составляется в плоть, в четыредесятый же в совершенный вид воображается».
И опять-таки только христианское, православное мировоззрение дает правильный и посему успокаивающий и умиряющий взгляд и на этот вопрос и направляет нас по пути еще более горячих молитвенных воздыханий. Но сначала обратимся к тому взгляду, который господствовал в этом отношении в Ветхом Завете, посмотрим, что заповедано Богом Моисею:
«Скажи им; да не оскверняют себя прикосновением
(в оригинальном тексте этого слова нет)
к умершему от народа твоего».
(Левит 21, 1). Также не разрешено иудею прикасаться к людям из народа своего, и только прикосновение к близким родственникам не считалось оскверняющим и поганящим (ст. 2–3). Для первосвященника же всякое прикосновение даже к умершему отцу или матери считалось оскверняющим (ст. 2), что и было позднее подтверждено (Числ. 6, 7). Пророк Иезекииль подтверждает ту же заповедь Божию, запрещая подходить к мертвому, чтобы не сделаться нечистым, делая, впрочем, те же исключения, что и книга Левита (Иезек. 44, 25). То же находим и у Премудрого сына Сирахова (34, 25). Единственно только праздник пасхи избавляет от очищений в случае осквернения прикосновением к мертвым телам. И тогда они должны были в четырнадцатый день нисана совершать Пасху по установленному обычаю. (Числ. 9, 10–12). Таков ветхозаветный закон: мертвое тело нечисто, прикосновение к нему сквернит человека, и нужен длительный и сложный церемониал, чтобы очистить человека от этой скверны. Оскверняется не только человек, коснувшийся трупа, но и все кругом него становится нечисто: и шатер, и сосуды и все в шатре. (Числ. 19, 2). Новозаветный закон принес с собой и новый взгляд. Для Моисея всякое прикосновение к телу мертвеца оскверняло, труп считался источником нечистоты и тления, в мертвом теле виделось постоянное напоминание о первородном грехе, его смертных последствиях.
Древняя философия видела в теле и в материи источник зла, от какого должна освобождаться душа перевоплощением. Это было основой философского оправдания гностицизма и манихейства. Христианство принесло новый взгляд на тело и материю. Тело не является темной и скверной темницей души. Кроме необходимости борьбы со своими страстями и похотями, распинанием их, Христос принес радостную весть о воскресении и телес наших. На Фаворе Он показал нам прославленное состояние человеческого тела в Его будущем Царствии, весть о вечной жизни не только душ, но и телес. Поэтому христианство — это религия прославленного тела. Моисей запрещает прикасаться к трупу, видя в нем напоминание греха первого Адама. Апостол Павел учит о прославленных телах, о напоминании искупительного подвига нового Адама — Христа, об обожении наших телес Его воплощением.
И посему в православном богослужении тело покойника уже больше не считается оскверняющим и нечистым трупом, которого все чураются. Требник всюду называет тело покойника «мощами». Теперь это мощи, которые нами благоговейно, любезно лобызаются и почитаются как тело, обожествленное Христом Господом. Ибо если покойник, «несумненно в Отца и Сына и Святого Духа веровал, и Троицу во Единице, и Единицу в Троице почитал», то есть, если он был членом Церкви Православной, одним из удов Христова Тела, и в причастии Святых Тайн уснул, то значит тело его достойно почитаться мощами, предназначенными к прославлению в День Суда. И потому таким строгим кажется взгляд Церкви на самоубийц, кои сами себя отделили от общения с Церковью: о них Церковь не молится. Для христианина тело — храм Святаго Духа. «Не весте ли яко храм Божий есте и Дух Божий живет в вас». (1 Кор. 3, 16) и дальше:
«Телеса ваши храм, живущего в вас Святаго Духа суть, егоже имати от Бога и несте свои»
. (1 Кор. 11, 19). Омывшись водою крещения и утвердившись печатью Дара Духа Святаго, мы почитаем свои телеса как святыню. Почитаем не как античный предмет поклонения культа тела, но как храм Святаго Духа, и как члены Христова Тела, Церкви (1 Кор. 6, 15), ибо в своих телесах мы должны прославить Бога (1 Кор. 6, 20).