2.3. Повышение научного уровня преподавателей духовных академий

2.3. Повышение научного уровня преподавателей духовных академий

1814–1869 гг.

Специальная подготовка к преподаванию – осуществлялась она или нет – определяла лишь начальный, стартовый уровень преподавателя. Тем более, как было указано выше, реальная специализация преподавателей духовных академий очень часто не совпадала с направлением их специальной подготовки. Поэтому основная работа по формированию себя как ученого-исследователя и преподавателя-специалиста при действии всех Уставов проводилась членами духовно-академических корпораций уже в самом учебно-научном процессе. Следовательно, для понимания успехов и проблем этой системы надо, с одной стороны, определить возможности, которые предоставлялись преподавателям академий для этого формирования и дальнейшего повышения научно-педагогического уровня. С другой стороны, для оценки плодотворности этого процесса следует на конкретных примерах – судьбах преподавателей академий – рассмотреть реализацию этих возможностей.

Как уже указывалось, институт бакалавров, задуманный авторами реформы 1808–1814 гг. как школа подготовки к преподаванию в академиях, таковой не стал (см. 2.2). Бакалавры богословского класса уже в первые годы деятельности преобразованных академий рассматривались в качестве полноценных преподавателей. Так, бакалавр богословского класса СПбДА иеромонах Филарет (Дроздов), попав в академию в 1810 г., стал практически самостоятельным преподавателем, которому было поручено составление программ, конспектов и чтение лекций по церковной истории и церковным древностям. С этим предметом было связано много проблем, причем специфических по сравнению с остальными разделами богословия, и все эти проблемы пали на плечи молодого бакалавра. Во-первых, этот предмет не был простым разделом богословского курса, ибо включал и библейскую историю, ветхозаветную и новозаветную, и церковную историю в современном смысле, как древнюю, так и византийскую, и русскую, и элементы богослужения и церковного искусства. Во-вторых, дисциплина занимала «граничное» положение, ибо церковная история была предметом богословским, но имела определенное отношение к классу исторических наук, а церковные древности, будучи новой наукой для русской духовной школы, вообще не имели четкой предметной ориентации. Наконец, для этой дисциплины не были в достаточной степени определены ни предмет занятий, ни состав, ни источники, ни проблематика, ни методология, не было подходящих «классических книг». В краткие сроки иеромонахом Филаретом была составлена программа по церковной истории с необходимыми комментариями, указанием источников и литературы, и это была работа не «стажера», а самостоятельного преподавателя[661].

В подобное положение попадали многие бакалавры преобразуемых академий в первые годы реформы. Бакалавров небогословских классов в первые годы деятельности преобразованной СПбДА (1809–1814) пытались рассматривать в качестве помощников профессоров, но и это практически не удалось: так, уже в 1810 г. бакалавр словесного класса иеромонах Леонид (Зарецкий) самостоятельно читал лекции по эстетике, определял темы сочинений для студентов. Дополнительную сложность составляло то, что профессорами были либо преподаватели дореформенной школы, для которых новая система образования была столь же непроста, как для их «подшефных» бакалавров, либо вчерашние выпускники, которые нарабатывали опыт так же самостоятельно. Так, при преобразовании духовных академий (МДА в 1814 г., КДА в 1819 г., КазДА в 1842 г.) некоторые из выпускников-магистров «старших» академий назначались прямо ординарными профессорами, минуя бакалаврскую ступень, или очень быстро становились профессорами. Когорта из 12 выпускников I курса СПбДА (1814) приняла на свои плечи образовательный процесс в своей альма-матер: практически вся преподавательская корпорация была обновлена после их выпуска[662]. 8 их однокурсников были отправлены в том же году в преобразованную МДА и строили там по новым принципам учебный процесс[663]. Двум выпускникам СПбДА этого курса – магистрам архимандриту Моисею (Богданову-Платонову) и Мелетию (Леонтовичу) – при преобразовании КДА в 1819 г. пришлось взять на себя всю организацию учебно-воспитательного процесса новой академии – первому в должности ректора и профессора богословского класса, второму в должности инспектора[664]. II (1817) и III (1819) выпуски СПбДА пополнили эти ряды: в СПбДА были оставлены бакалаврами 8 магистров II курса и 4 магистра III курса (хотя служили в ней недолго)[665], в КДА к началу ее преобразования отправлены 2 магистра II курса и 4 магистра III курса[666]. А это означало не только усердную работу над своими дисциплинами, но и определение общих принципов образования, методов, учебных и научных критериев.

Радикальное преобразование, проведенное в духовной школе в 1808–1814 гг., подразумевало, что такие сложности неизбежно будут на первом этапе, поэтому в качестве «школы профессоров» бакалавриат рассматривался лишь в перспективе. Однако перспектива оказалась гораздо сложнее, чем начальный этап.

Период обучения I курса в преобразованной СПбДА (1809–1814) был подготовкой, проверкой и систематизацией новых идей. В 1814 г. был еще раз пересмотрен и обсужден опыт пятилетнего эксперимента, и окончательный вариант Устава духовных академий 1814 г. закрепил новую российскую систему высшего духовного образования. Но Устав закреплял лишь принципы и внешнюю организацию процесса высшего духовного образования, вопросы содержательные – учебный процесс, научное развитие – требовали конкретизации. Это должно было осуществляться силами преподавательских корпораций. Каждая из составляющих богословского класса неизбежно должна была потребовать дополнительных знаний, работы с особыми источниками, выработки специальных методов, а это подразумевало и дальнейшую дифференциацию курса. Науки небогословских классов требовали того же, при этом следовало учитывать, что в университетской постановке каждая из них подвергалась такой же дифференциации и опиралась на целый комплекс дополнительных и вспомогательных предметов.

Уже упомянутое введение новых предметов, начавшееся в 1830?х гг. (см. 2.1), нарушило начальную гармонию богословского курса: Architectonica Theologica 1814 г. должна была получить новое осмысление и соответствующее оформление. В процессе нововведений значительно увеличилось число самостоятельных предметов в духовных академиях. Новые науки вводились двумя способами: либо на уровне отдельных академий, по инициативе местного начальства, либо централизованно. Но даже централизованное их введение не влекло за собой увеличения штатов духовных академий: разработку и преподавание всех этих новых дисциплин должны были брать на себя наличные преподаватели. Таким образом, бакалавры были обречены теперь не только на самостоятельность в преподавании, но и на очень сложную, трудоемкую работу, требующую как усердия и времени, так и квалификации, специальных знаний в разных науках.

Введение новых предметов по ходатайству Конференции или ректора академии обеспечивалось, естественно, силами корпораций. По возможности старались сочетать новые предметы с наиболее близкими из старых, но это не всегда получалось. Так, например, новые разделы богословского курса – религиозистику, экклесиастику, введение в богословие – читали сами ректоры: архимандрит Иннокентий (Борисов), епископ Макарий (Булгаков)[667]. Но и централизованное введение новых богословских наук, хотя оно и определялось в большинстве случаев педагогической задачей академий, не подкреплялось увеличением штатов. При увеличении числа предметов каждому приходилось брать на себя не один, а два, причем иногда довольно разных по комплексам изучаемых источников, научной литературе, методам.

Для того чтобы было ясно, сколь сложны были проблемы, встававшие перед вчерашними студентами, попадавшими на бакалаврские места, обратим внимание на те новые предметы, которые были введены в состав духовных академий в период действия Устава 1814 г.

Введенная в 1839 г. патристика стала одним из сложнейших предметов, особенно для молодых преподавателей. Место патристики в учебных планах менялось, учебные программы были не тверды, не было определено даже самостоятельное ее значение как предмета изучения: преподававшие ее склонялись то к догматическому синтезу учения от цов, то к историческому «кругу жизни отцов как учителей Церкви», то к представлению в виде части церковной словесности[668].

Выделение в 1840 г. канонического права поставило вопрос о его месте в системе научного знания: должен ли этот предмет иметь богословскую или юридическую направленность?[669] Разумеется, обе составляющие входили в церковное законоведение при любой постановке, но доминирующая ориентация в значительной степени определяла методы исследования, предметные и ассоциативные связи.

Пастырское богословие, неразрывно связанное с необходимостью готовить семинаристов к приходскому служению, поставило вопрос о специфике его преподавания в высшей духовной школе. В зависимости от авторов курсов оно то возвращалось к старинному «практическому руководству для приходских пастырей», то соединялось с нравственным богословием, не обретая оснований для самостоятельного научного развития[670]. Но пастырское служение и связанные с ним проблемы требовали научного изучения, и академии были единственным местом, где это было возможно осуществить.

В гомилетике тоже непросто сочетались две стороны: церковно-практическая – методическая подготовка будущих пастырей к церковной проповеди, и теоретическая – изучение принципов проповеди и их богословское осмысление. В 1840?е гг. это сочетание дополнилось исторической составляющей: курс церковного красноречия стал читаться в историческом аспекте, хотя твердой научной самостоятельности это не дало[671].

Усиление интереса к церковно-исторической науке, ставшее особенно заметным к 1840?м гг., было отчасти стимулировано общим настроем «историзма», с особым вниманием к свидетельствам Священного Предания, отчасти – влиянием немецкой исторической науки. Этот интерес определил историческое рассмотрение разных сторон церковной жизни. Развитие церковно-исторической науки имело практические причины: насущные церковные проблемы и накопление исторических источников, попадавших в академии, задача изучения и описания архивов, епархиальных и монастырских. Все это возлагалось на плечи преподавателей церковно-исторических дисциплин в духовных академиях.

Наука о церковных древностях, отделившаяся в начале 1850?х гг. от церковной истории, столкнулась с опасностью возврата к старой назидательно-истолковательной постановке. Древние обряды и предметы принимались и рассматривались в законченно-символической форме, исторический генезис или совсем отрицался, или допускался отчасти, для иллюстрации отдельных элементов. Но такой подход не мог дать объективного понимания подлинной природы православного богослужения и его верного истолкования. Необходимо было вырабатывать научные методы для историко-критического изучения православного богослужения[672].

Развитие церковной истории привело к учреждению особых кафедр русской истории: в 1841 г. в КДА преподавателем церковной и гражданской русской истории был оставлен выпускник академии того же года иеромонах Макарий (Булгаков). В 1844 г. все академии признали необходимость таких кафедр, но в разных вариантах: в лице преподавателя русская церковная история соединялась то с общей церковной историей, то с русской гражданской историей[673]. В зависимости от этого каждый преподаватель вырабатывал свои подходы и методы исследования, и общее обсуждение этого вопроса составляло насущную необходимость. В свою очередь с русской церковной историей сближалось учение о рас коле и русских вероисповедных ересях, входящее в обличительное богословие, это усугубляло методические сложности[674].

В 1840?50?х гг. перед высшей духовной школой был поставлен вопрос об участии в решении вероисповедных проблем. Их заметное усиление в духовной жизни российского общества требовало богословского и историко-генетического изучения, а полемика требовала научного фундамента, разработки методологии. В 1844 г. в духовных академиях было начато введение учения о вероисповедных ересях и расколе, причем оно соединялось то с историей Русской Церкви, то с иными богословскими предметами, например священной герменевтикой (с 1848 г. в МДА)[675]. В 1853–1857 гг. по предложению архиепископа Казанского Григория (Постникова) и одобрению Святейшего Синода в академиях были учреждены миссионерские отделения, а затем особые кафедры. При этом в КазДА укоренилось естественное для нее «восточное» направление – противомусульманское и противобуддистское, в остальных же академиях дело ограничилось старым направлением – против раскола. На первом этапе полемический аспект превалировал над научно-исследовательским, но постепенно именно последнее становилось определяющим. Преподаватели этих предметов должны были сами выбирать направление и методы чтений. При этом они часто попадали в непростое положение, ибо единого мнения о предназначенности церковно-практических дисциплин в высшей духовной школе не было, и выработанные ими подходы вызывали критику[676].

В этом сложном положении КазДА неожиданно оказалась более подготовленной, чем другие академии. Направленный в 1848 г. в Санкт-Петербург, для проверки переводов на татарском языке богослужебных книг бакалавр турецко-татарского языка КазДА Н. И. Ильминский был командирован на Восток, причем с учетом проектируемого в это время в КазДА противомусульманского отделения. Трехлетнее путешествие (1851–1854) по Турции, Сирии и Египту – Константинополь, Дамаск, Каир – позволило Ильминскому изучить арабский, турецкий и персидский языки, а также получить обширные сведения по всем сторонам жизни мусульман[677]. Во вновь открытом в 1854 г. при КазДА противомусульманском миссионерском отделении Н. И. Ильминский преподавал арабский и турецкий языки и другие предметы, связанные с данным направлением. Миссионерские отделения были преобразованы в 1858 г. в кафедры, в последующие годы положение этих кафедр претерпевало немало сложностей. Но знания Н. И. Ильминского и нестандартные методы, применяемые им в научной, учебной и практической деятельности, имели несомненный успех и позволили ему стать выдающимся миссионером и просветителем Поволжья.

Таким образом, введение новых предметов было сопряжено с двумя главными проблемами для преподавателей, особенно болезненно отражавшимися на молодых бакалаврах. Первой проблемой была подготовка новых курсов и их преподавание – очень трудоемкий процесс, особенно при совмещении двух или трех предметов. Штаты духовных академий увеличились очень незначительно: к 18 преподавателям по норме 1814 г. в 1858 г. было добавлено еще 2 экстраординарных профессора и 2 бакалавра[678]. В результате каждому, даже молодому преподавате лю приходилось совмещать два-три предмета в самых разных наборах: Священное Писание, нравственное богословие и литургика; патрология, пастырское богословие и гомилетика; герменевтика, библейская история и каноническое право. Но главной была вторая – принципиальная – проблема, связанная с определением принципов и методов новых дисциплин, круга их источников, корректным использованием иноконфессиональной научной литературы, критической оценкой последних, еще не проверенных опытом научных достижений и идей. О стажерском статусе бакалавров уже не вспоминали: они были самостоятельными преподавателями, полностью отвечавшими за свой предмет, за его научное и учебное развитие, определение перспектив.

Не менее сложным было положение молодых преподавателей небогословских наук. Хотя увеличение предметов шло не так бурно, но проблему составляла сама постановка небогословских наук в высших богословских школах, каковыми по преимуществу и являлись академии.

Прежде всего следует обратить внимание на философские науки как наиболее близкие к богословским. В 1830?е гг. особое внимание привлекала психология. В 1831–1835 гг. в КДА психология входила, с одной стороны, в особый курс «нравственной философии», с другой – ректор КДА архимандрит Иннокентий (Борисов) уделял ей внимание в курсах догматического и нравственного богословия[679]. В 1833 г., по инициативе архимандрита Иннокентия, в философский класс КДА был определен особый наставник для разработки и преподавания психологии[680]. Во второй половине 1840?х гг. в духовных академиях стала преподаваться «опытная психология», а до этого времени преподавалась психология умозрительная. Опытная психология начала бурно развиваться в это время и на Западе (в частности, в связи с учением Ч. Дарвина), и в российских университетах, и в специальных медицинских учебных заведениях. Сочетание в этой науке философского и медицинского аспектов требовало не только теоретической работы, но и учета эксперименталь ной составляющей, при этом обе составляющие должны были получить богословское осмысление.

Присутствие математических и физических предметов в духовных академиях требовало особого осмысления. Если подразумевалась их серьезная постановка – для этого надо было самим преподавателям дополнительно изучать университетские курсы, ибо академического уровня не хватало, а потом пытаться уместить эти знания в выделенные часы академического расписания. Если перед этими предметами стояли особые задачи в богословском образовании, то сформулировать эти задачи и выработать соответствующие методы преподавания молодому бакалавру было очень сложно[681].

Традиционные для духовных академий словесность и философия имели свои проблемы. В годы изъятия философии из университетских курсов на преподавателей духовных академий легла особая ответственность за ее достойное развитие[682]. Словесность кроме самостоятельных задач имела в духовно-академическом образовании еще одну – она была главным средством развития творческих способностей студентов. Это осуществлялось путем написания многочисленных сочинений по всем наукам курса, и преподаватели словесности должны были выработать у студентов «умение писать», а также подготовить их к дальнейшей церковной проповеди[683]. Перед философией и словесностью стояла и сложная методическая задача – преодоление формально-отвлеченного подхода и выработка самостоятельно-научного, что было особенно сложной проблемой для молодых преподавателей.

Преподаватели гражданской истории должны были одновременно проходить со студентами фактическую канву, готовя их к преподаванию в семинарии, и выполнять указание Устава 1809–1814 гг. о преподавании философии истории. Невозможность изучить в едином курсе истории все события вела либо к расширению курсов, что было невозможно, либо к фрагментарному изложению наиболее сложных эпизодов. Ответс твенность падала на преподавателей, а отсутствие опыта редко позволяло принять верное решение. Серьезное преподавание всех периодов всеобщей истории требовало от самих преподавателей специальных знаний, которых в учебных курсах академий не было. Недостаточно подготовленные к такому преподаванию бакалавры, при этом слабо связанные со специальными университетскими факультетами, должны были решать эти проблемы исключительно собственными усилиями.

Отношение к древним языкам в академиях, начиная с 1830?х гг., когда латынь перестала быть языком преподавания, определялось двумя оппонирующими друг другу мнениями. Сторонники «классического» настаивали на самостоятельном значении древних языков для богословия, максимальном увеличении часов на их изучение и полноценного знакомства с их словесностью. Их оппоненты допускали лишь служебное значение древних языков в академиях, что должно было вести к сокращению часов на их изучение. Такой подход подразумевал повышение требований к поступающим семинаристам, выводил на первый план не изучение языка, а чтение богословских текстов на древних языках. Но духовные академии традиционно пользовались доверием как переводческие центры. Этот статус подтверждался регулярными поручениями Синода, состоящими в переводе деловых бумаг и конфиденциальных записок с древних языков. И первая тенденция получала преимущество. Преподаватели древних языков попадали в непростое положение: они должны были преподавать, ориентируясь на уровень филологических факультетов российских университетов; научить студентов читать и анализировать богословские тексты на древних языках; при этом они сами часто выполняли трудоемкие задания церковной власти по переводам[684].

Таким образом, кроме общих проблем молодых преподавателей, не имевших специальной подготовки по предметам, которые им приходилось преподавать совершенно самостоятельно, перед бакалаврами небогословских предметов вставали две дополнительные проблемы. Первая была связана с недостаточной определенностью небогословских наук, их места и значения в составе высшего духовного образования. Следствием были колебания в определении задач, содержания и методов преподавания соответствующих дисциплин в академиях. Вторая проблема была связана с отсутствием фундаментальной подготовки по небогословским предметам у выпускников духовных академий, попадавших на эти кафедры. Последняя проблема усугублялась истори чески сложившейся и закрепленной Уставом 1814 г. самостоятельностью духовно-учебной системы и, в частности, духовных академий. Эта самостоятельность не отнимала у преподавателей духовных академий возможности стажировок в российских университетах, взаимообмена научно-литературными запасами и источниками, хранящимися в библиотеках. Но эта совместная деятельность требовала особой системы, усилий, опыта. С развитием науки – а к середине XIX в. это развитие нельзя было не замечать – вставал вопрос о желательности и даже необходимости более широкого контакта академий с другими высшими учебными заведениями. Становилось очевидным, что в стенах академий ограниченным числом академических преподавателей нельзя поддерживать развитие небогословских наук академического курса на современном уровне. Студентам академий, по крайней мере намеченным на замещение соответствующих профессорских кафедр в самих академиях, необходимо было слушать лекции лучших специалистов в области словесности, языкознания, гражданской истории, иметь возможность обсуждать научные проблемы в профессиональном кругу.

Следует отметить, однако, и то, что выпускники академий, пополнявшие корпорации в 1814–1869 гг., несмотря на все проблемы, становились достойными преподавателями, а иногда и очень хорошими. Разработка новых курсов стимулировала их к освоению западной литературы по преподаваемому предмету, причем с расширением опыта вырабатывались критические оценки идей и методов. Это способствовало и определенному научному росту, но чаще всего не в самостоятельных исследованиях, а в эрудиции. Однако успехи и находки каждого преподавателя оставались его личным достижением или передавались непосредственным ученикам при частном общении. Осмысление, обобщение и фиксация подходов и приемов богословского образования в целом и специальных его дисциплин практически не проводились. В результате, совершенствуясь в конкретном предмете, преподаватель повышал общий методический уровень преподавания, но медленно.

Не менее важной проблемой было то, что разработка учебных курсов занимала у молодых преподавателей б?льшую часть времени и внимания. При этом, так как многое для этих курсов приходилось заимствовать из иностранных пособий, возникала иллюзия, что это и есть научная работа. Только те, кто добирался до изучения источников, начинал понимать смысл научной деятельности не только в расширении эрудиции, но и в самостоятельных исследованиях. К тому же сама научно-аттестационная система не стимулировала процесс представления конкретных научных достижений в виде диссертаций на ученые степени. Все выпускники, оставляемые на бакалаврские должности в академиях, имели степени магистров богословия, этой степени было достаточно и для занятия должностей экстраординарного и ординарного профессора. Докторская степень была редка, преподаватели-миряне вообще не имели перспектив возведения в докторскую степень, поэтому многие члены духовно-академических корпораций, даже занимавшиеся научными изысканиями, не спешили представлять их в виде монографий.

Можно подвести некоторые итоги деятельности «школы профессоров», задуманной авторами Устава 1809–1814 гг. Вся система духовно-академического образования при этом Уставе была построена на едином для всех базовом богословско-гуманитарном образовании с добавлением других общеобразовательных предметов. Выпускники были одинаково подготовлены ко всем предметам: имея определенные школьные знания, они не имели специальной подготовки, если не считать таковой выпускное сочинение. То есть специализация преподавателей была возможна только на начальном этапе самого процесса преподавания: бакалавриат должен был стать практической школой подготовки к профессорству, сочетающей научную и преподавательскую деятельность. Бакалавры должны были составить «ученую лабораторию» для решения научных заданий, порученных высшей церковной властью либо академической Конференцией, или вопросов, возникающих в научных исследованиях самой академии. Но этот план Уставом 1808–1814 гг. не был подготовлен к оперативной корректировке, поэтому сложности учебно-научного процесса и его развитие препятствовали реализации этого плана. Со временем план потерял и теоретическую выраженность. Идея бакалавриата была подорвана прежде всего несоизмеримостью увеличившегося числа самостоятельных предметов в духовных академиях, с одной стороны, и преподавательских штатов – с другой. Каждая нововведенная наука требовала серьезной работы с источниками предмета, освоения научной литературы, отечественной и западной, научного осмысления, разработки методологии. Бакалавры попадали на преподавательские кафедры непосредственно со школьной скамьи, на начальном этапе преподавательской деятельности ими никто не руководил. Каждый из них являлся единственным специалистом в академии по данному предмету, а вернее, должен был стать таковым. Самостоятельный статус и полнота ответственности бакалавров при отсутствии руководства старшими преподавателями полностью аннулировали сам принцип «преподавательского ученичества» и практической подготовки.

Перемещение по разным кафедрам, возложение на преподавателей нескольких специальных дисциплин лишали полноценной возможности научно-педагогической специализации. Не было традиции обсуждения научных задач и проблем учебного процесса силами преподавательских корпораций, что не позволяло в полной мере систематизировать общий опыт и делать его достоянием начинающих преподавателей, осознанно вырабатывать научно-преподавательские традиции. Не была развита система стажировок, повышения квалификации, научно-педагогических контактов с российскими и зарубежными учебными и научными заведениями. Отсутствовала система вовлечения молодых преподавательских кадров в научно-исследовательский процесс и стимулы к конкретной научно-литературной деятельности.

Таким образом, для построения нормальной системы роста научно-преподавательских кадров надо было решить две проблемы: во-первых, организовать взаимообмен преподавательским опытом и передачу его молодым преподавателям, во-вторых, разработать систему научных исследований членов духовно-академических корпораций.

1869–1918 гг.

Устав 1869 г., как указывалось выше, принципиально изменил отношение и к научным исследованиям членов духовно-академических корпораций, и к специальным преподавательским занятиям. Понятие преподавателя-специалиста, ставшее ключевым в контексте реформы 1869 г., подразумевало две составляющих: во-первых, собственные научные исследования преподавателя, во-вторых, включение студентов в этот процесс через введение в лекции научных результатов и обучение научно-исследовательским методам. Разумеется, второе не могло осуществляться без первого, а первое должно было укрепляться вторым. Таким образом, повышение научного уровня стало теперь не личным делом, а непременной обязанностью каждого члена духовно-академической корпорации. Научная деятельность должна была свидетельствоваться представлением ее конкретных результатов – диссертаций, монографий, научных статей, докладов.

Для активизации научной деятельности членов духовно-академических корпораций и своевременного представления ее результатов Устав 1869 г. вводил два средства: 1) соединение должностей с определенными учеными степенями; 2) повышение требований к работам, представляемым на соискание ученых степеней. Разумеется, для развития богословской науки этих внешних мер было недостаточно, творческого начала они не имели, но на активность деятелей богословской науки эти меры должны были оказать определенное воздействие. При введении Устава 1869 г. оба средства были применены к членам корпораций с уставной жесткостью.

Ректорам и ординарным профессорам духовных академий, не имевшим степени доктора богословия, было предложено дать подписку в том, что они обязуются в течение трех лет непременно представить диссертации или, вместо диссертаций, ученые сочинения по предмету своей кафедры. Не выполнившие этого обязательства должны были покинуть академии[685]. Подписки были даны, но не все ординарные профессоры сумели исполнить данное обязательство, и ряд старейших членов корпораций все же их покинули. Конечно, определенное снисхождение к представляемым диссертациям проявлялось, но не всегда и не всеми. К тому же и при снисходительном отношении представление в виде монографии и публичная защита были обязательны.

В СПбДА из шести ординарных профессоров на момент введения нового Устава подтвердить свои ординатуры докторской степенью удалось лишь трем: И. В. Чельцову, И. А. Чистовичу, Е. И. Ловягину. Ординарный профессор М. А. Голубев скончался в августе 1869 г., а ор динарные профессоры В. И. Долоцкий и К. И. Лучицкий оставили академию – первый в 1873 г., второй в 1874 г., оба – выслужив в духовно-учебных заведениях более 30 лет (36 и 35 соответственно)[686]. Ректор протоиерей Иоанн Янышев, хотя и не смог защитить докторскую диссертацию, возглавлял академию вплоть до 1883 г.: ректорам не стали ставить в вину отсутствие высшей ученой степени и увольнять их из академий.

В МДА из семи ординарных профессоров на момент введения нового Устава защитили докторскую диссертацию четверо: инспектор академии архимандрит Михаил (Лузин), П. С. Казанский, С. К. Смирнов, В. Д. Кудрявцев-Платонов. Ординарный профессор МДА протоиерей Филарет Сергиевский, оставив службу в академии, был назначен ректором Вифанской семинарии (для семинарского ректорства было достаточно степени магистра), хотя вплоть до 1875 г. преподавал в академии «по приглашению» пастырское богословие и гомилетику. На тех же условиях читал лекции до конца 1875 г. уволенный на пенсию по возрасту профессор словесности Е. В. Амфитеатров. Профессор Д. Ф. Голубинский с упразднением ординарной кафедры физико-математических наук стал экстраординарным профессором естественно-научной апологетики[687]. Ректор МДА протоиерей Александр Горский имел докторскую степень до введения нового Устава.

В КДА из семи ординарных профессоров докторскими степенями подтвердили свои ординатуры пятеро: архимандрит Сильвестр (Малеванский), Д. В. Поспехов, И. И. Малышевский, В. Ф. Певницкий, К. И. Скворцов. Ординарные профессоры И. М. Бобровницкий и Д. И. Подгурский оставили службу в год преобразования академии по новому Уставу. Ординарному профессору Н. И. Щеголеву получить докторскую степень не удалось. Совет КДА, не признав сочинение Н. И. Щеголева отвечающим требованиям докторской степени, принял окончательное решение об увольнении Н. И. Щеголева только после ревизии КДА в июне 1874 г. архиепископом Макарием (Булгаковым) и согласно его указанию на неисполнение Устава 1869 г.[688] Ректору архимандриту Филарету (Филаретову) тоже не удалось защитить докторскую диссертацию[689]. Но, как и другим ректорам, архимандриту (а с 1874 г. епископу Уманскому) Филарету это не стали ставить в вину: он оставался на служении ректора вплоть до 1877 г., когда был поставлен на самостоятельную Рижскую кафедру[690].

В КазДА из пяти ординарных профессоров защитили докторские диссертации трое: П. В. Знаменский, И. Я. Порфирьев, М. Я. Красин. Ординарный профессор И. П. Гвоздев скончался в 1873 г., Н. П. Соколов оставил в том же году службу, выслужив положенные для пенсии тридцать лет[691]. Ректор архимандрит Никанор (Бровкович) имел докторскую степень.

«Степенное» условие было поставлено и перед выпускниками академий, предназначенными Советами академий на вакантные кафедры, но не получившими магистерской степени. Советы академий, имея в виду замещение вакантных кафедр при введении Устава 1869 г., обратили основное внимание на два последних предреформенных выпуска (см. 2.2)[692]. В каждой из академий были избраны на должности доцентов выпускники 1867–1870 гг., еще не получившие магистерских степеней, но представившие сочинения для получения оных. Академии привыкли при действии Устава 1814 г. оставлять на должности бакалавров лиц, рекомендованных Конференциями к магистерской степени, но не утвержденных в ней. Поэтому Советы СПбДА и КДА чувствовали себя вполне уверенно, избрав своих выпускников, еще не утвержденных в магистерских степенях, на должности доцентов. Однако в августе 1870 г. Святейший Синод, обратив внимание на то, что параграфы Устава не исполняются, запретил допускать таких выпускников к преподаванию до утверждения их в степени магистра богословия, без особого разрешения высшего начальства[693]. После этого Советы, желая пополнить корпорацию лицом, еще не получившим степень магистра, каждый раз стали представлять ходатайства через правящих архиереев в Синод. Разрешения давались, но только в случае, если магистерские сочинения кандидатов на кафедры уже были представлены в Синод. До утверждения в магистерской степени эти кандидаты получали статус «исполняющих должность доцента» (и. д. доцента)[694]. В случае если диссертация еще не была доработана, Синод такого разрешения не давал. Но Устав 1869 г. позволял решить и эту проблему: неудавшиеся и. д. доцента были переведены на приват-доцентское положение, допускающее наличие лишь кандидатской степени[695]. Казалось бы, выход был найден, особенно когда было разрешено выплачивать «штатным» приват-доцентам оклады из штатных сумм их кафедр. Однако скудость содержания приват-доцен тов, с одной стороны, неустойчивость статуса, с другой – подразумевали получение магистерской степени в короткий срок.

Таким образом, в академических корпорациях начиная с 1869 г. появились новые разряды преподавателей: пишущих докторские диссертации и пишущих магистерские диссертации. Модифицированная система научно-богословской аттестации задавала «поле напряжения» между степенью, которой обладал тот или иной представитель этих разрядов, и преподавательской должностью, которую он занимал условно или которую хотел занять. Несмотря на некоторые проблемы и жесткость, система научно-богословской аттестации вскоре стала оказывать свое стимулирующее значение. Показателем жизнеспособности этого варианта научно-богословской аттестации явилось то, что докторские диссертации стали представляться не только ординарными профессорами, находящимися под угрозой увольнения, но и доцентами и экстраординарными профессорами. Так, в СПбДА из девяти докторских диссертаций, защищенных за время действия Устава 1869 г., только три были представлены ординарными профессорами, пять – экстраординарными профессорами (И. Ф. Нильским, М. О. Кояловичем, И. Е. Троицким, А. Л. Катанским, Ф. Г. Елеонским) и одна – доцентом – Н. А. Скабалановичем). Поддержали этот почин, хотя и не так активно, корпорации других академий. В МДА за этот период защитили докторские диссертации три экстраординарных профессора (Н. И. Субботин, А. П. Лебедев, Е. Е. Голубинский), в КДА – пять (Н. И. Петров, А. А. Олесницкий, С. М. Сольский, А. Д. Воронов, П. И. Линицкий), в КазДА – три экстраординарных профессора (И. С. Бердников, Н. И. Ивановский, Я. А. Богородский) и два доцента (Н. Я. Беляев, Ф. А. Курганов). Эти показатели свидетельствовали уже не об экстремальном, а о нормальном режиме научно-богословской аттестации.

Докторская степень, получаемая по новым правилам, ее связь с должностью ординарного профессора были очень важным показателем изменения и в системе научной аттестации, и в отношении к богословской науке. Главным критерием для получения старшей преподавательской должности становилось теперь не наличие священного сана, не выслуга лет, а научная активность. Это не умаляло значения священства для духовной школы, а повышало статус богословской науки в Церкви.

Святейший Синод тщательно следил, чтобы система научно-богословской аттестации не ослабила своего побудительного действия для ее высшей ступени. Поэтому, сочтя разумным и корректным отмену публичных защит докторских диссертаций в 1884 г.[696], Синод неизменно настаивал на обязательности представления на соискание докторской степени конкретных научных исследований, по крайней мере, от призванных к этому ученых-богословов. В тех случаях, когда Советы духовных академий принимали решение о присуждении докторской степени «по совокупности трудов» члену корпорации, Синод высказывал критическое замечание, хотя и утверждал это решение, не желая ставить в неловкое положение и Совет, и награждаемое лицо[697]. Такая уступка, по мнению церковной власти, могла ослабить научную результативность членов корпорации. В Уставе 1910–1911 гг. было даже специально указано, что без представления диссертации в степень доктора могут возводиться лица, известные своими учеными трудами, но не члены корпорации[698].

В определенном смысле было эффективным и соединение магистерской степени с должностью доцента. Неустойчивое положение приват-доцента (даже на штатной кафедре) в 1884 г. сменилось статусом исполняющего должность доцента (и. д. доцента). Срок пребывания в этом статусе ограничивался двумя годами, хотя на практике это часто не соблюдалось. Так, например, преподаватель психологии МДА П. П. Соколов – первый магистрант выпуска 1888 г., профессорский стипендиат – пребывал в звании и. д. доцента 17 лет, вплоть до 1906 г., когда защитил наконец магистерскую диссертацию и был утвержден в звании доцента. Причем в этом случае ситуацию трудно объяснить обычными проблемами академий: П. П. Соколов не менял специализацию, пребывал все годы на одной кафедре, предмет был ему интересен, занимался он им творчески: писал статьи, переводил труды по психологии иностранных авторов, в 1898/99 уч. г. даже организовал студенческий кружок по психологии[699]. Преподаватель той же академии Е. А. Воронцов (с 1909 г. священник) пребывал в статусе и. д. доцента десять лет (1900–1910), его коллеги по академии Ф. М. Россейкин – девять лет (1906–1915), П. В. Тихомиров – восемь лет (1895–1903).

Советы академий, хотя и понимали справедливость требований Устава и ненормальность длительного пребывания в статусе и. д. доцента, ходатайствовали перед Синодом о продлении срока представления магистерской диссертации. Такие ходатайства были весьма часты. Так, например, Совет МДА ходатайствовал в 1908 г. о продлении срока представления магистерской диссертации и. д. доцента Н. Л. Туницкому, в 1910 г. – С. П. Знаменскому и П. А. Флоренскому, в 1913 г. – А. М. Туберовскому[700].

Следует отметить, что получение докторских и магистерских степеней в академиях шло не так активно, как предполагалось в Уставах духовных академий. Показателем этого служило то, что должности экстраординарных профессоров, положенные по штату, были практически всегда заняты, ординарных же профессоров было чаще всего меньше, чем положено по штату. Ситуация с доцентами была несколько лучше, но это улучшение произошло уже при Уставах 1884 и 1910–1911 гг. Так, на исходе действия Устава 1869 г., в 1883 г. во всех четырех духовных академиях было 28 ординарных профессоров (при 36 положенных по штату), 35 экстраординарных (при 36 по штату), 22 доцента (при 32 по штату) и 31 нештатный преподаватель (26 приват-доцента, из них 14 на штатных кафедрах, остальные сверхштатные)[701]. Через 15 лет, в 1898 г., во всех четырех духовных академиях было 32 ординарных профессора (при 36 положенных по штату), 37 экстраординарных (при 36 по штату), 17 доцентов (при 36 по штату) и 17 и. д. доцента[702].

Тем не менее члены духовно-академических корпораций получали степени все же быстрее и активнее, чем их однокурсники, попадавшие на иные служения. Характерной чертой духовно-академической науки была малочисленность магистерских и практическое отсутствие докторских диссертаций выпускников, не входящих в состав корпораций духовных академий. Так, например, в 1895/96 и 1896/97 уч. гг. Святейшим Синодом было утверждено в степени магистра богословия: по представлению Совета СПбДА – четыре кандидата; КДА – один; МДА – одиннадцать; КазДА – восемь; в 1897/98 уч. г.: по представлению Совета СПбДА два кандидата, КДА – один, МДА – четыре, КазДА – пять. За 1895/96 и 1896/97 уч. гг. в степени доктора (богосло вия, церковной истории, церковного права) Святейшим Синодом было утверждено пять выпускников академий, и лишь один из них не являлся действительным членом преподавательской корпорации духовной академии – экстраординарный профессор Новороссийского университета А. И. Алмазов, да и тот недавно покинул КазДА. В 1897/98 уч.г. было утверждено четыре доктора (все – богословия), все четыре – по представлению Совета МДА, из них три – экстраординарных профессора МДА и один – Н. Н. Глубоковский – экстраординарный профессор СПбДА.

Если система научной аттестации была стимулом, побуждавшим средством, то для эффективного действия этого средства необходимо было обеспечить максимальные возможности для проведения исследований. Академии после 1869 г. могли предоставить своим преподавателям две главные привилегии: право на заказ источников и литературы из научных библиотек и научные командировки за границу.

Академии еще в начале XIX в. обладали богатыми библиотеками, которые отчасти были унаследованы от дореформенных академий или других духовных школ, отчасти сложились из пожертвований. Но если до 1869 г. преподаватели опирались в своих работах преимущественно на библиотеки своих академий, то после введения Устава, разумеется, запросы исследователей были гораздо шире и не могли удовлетворяться местными библиотеками. Каждый преподаватель академии мог заказать для приобретения в академическую библиотеку тот или иной журнал, монографию, словарь и прочие издания, как отечественные, так и зарубежные. Иногда это были книги, нужные самому преподавателю для научной работы, иногда – последние новинки или переизданные сочинения и журналы по преподаваемой им науке. Перечисление заказанных монографий, научных журналов, сборников занимает по нескольку страниц в протоколах и журналах советов академий. Подавляющее большинство заказов удовлетворялось. Сам библиотекарь следил за издательскими каталогами, особенно зарубежными, за библиотечными распродажами и вносил на решение Совета то или иное свое предложение.

Кроме того, преподаватели могли, пользуясь ходатайством Совета, заказывать рукописи и редкие книги, нужные им для научной работы, из библиотек российских научных центров и учебных заведений, как духовных, так и светских. Рукопись или книга просилась на несколько месяцев и обычно присылалась, если только ею в данный момент не пользовался кто-то из местных исследователей.

Одним из главных средств развития научной деятельности членов духовно-учебных корпораций, предоставленных Уставом 1869 г. и подтвержденных Уставами 1884 и 1910–1911 гг., были научные командировки. Совершались они и в российских пределах – в архивы и библиотеки других городов, на научные съезды. Но особый интерес представляли научные командировки за границу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.