Северный ислам и эпоха крестовых походов

Северный ислам и эпоха крестовых походов

История человечества слишком часто пишется как история войн. Войны вызываются вполне земными причинами, однако они же всегда нуждаются в оправдательной идеологии, и гораздо чаще, чем следовало бы, именно эта политическая или религиозная идеология проникает в исторические хроники, создавая своих героев, образы которых становятся образами эпохи. Наши исторические беседы не могут миновать фактов, и всякая война – это исторический факт, из которого, естественно, нельзя делать однозначных выводов. Мы, однако, стараемся в этих беседах осознать и засвидетельствовать не политическую, но религиозную историю, в которой, несмотря на присутствие отдельных ярких личностей, главным действующим лицом является северное мусульманство в его цельности, а главным действием – влияние религии на состояние общества, то есть, то, каким образом эта религия понимается, осмысливается и воплощается в определенном поведении людей на разных этапах человеческой истории.

Сутью нашего подхода к религиозной истории является посильное исследование того, как религиозное и побуждаемое религией Знание свершает свой исторический путь от изначального, живого и зовущего людей к мысли и созиданию Откровения до закоснелой Догмы, тормозящей всякую новую созидательную мысль и требующей духовного и физического насилия для поддержания собственного существования. Именно эта сложившаяся за века Догма, а не сама религия Откровения, вынуждает людей к слепому следованию традиции и создает условия и обстоятельства, в которых фанатизм считается подлинной верой, а безусловное подчинение традиции – подлинным благочестием. Мы также знаем, что истинное Откровение никогда не умирает – даже в тисках мертвенной Догмы. Напротив, всегда наступает время, когда Откровение, как живая струя, питающая свежим течением застойную и на первый взгляд совершенно неподвижную заводь, выводит человеческую мысль за пределы этой заводи в широкий океан всемирной эволюции, чтобы вновь нести людям все те порывы к рациональному осмыслению мира и нравственному созиданию, ради которых оно, Откровение, и существует.

В то же время методом нашей работы является поиск зримого и незримого Общего в океане религиозных, национальных, расовых и иных различий, пристальным изучением которых всегда занималась история. Это Общее, состоящее в обусловленном смыслом эволюционного выживания и содержащемся в любом Откровении Единства сходстве нравственных принципов, присущих любой определяющей человеческие культуры пророческой религии, часто уходит из поля зрения исследователей, поскольку наиболее зримые и зрелищные события привычного нам понимания истории происходят из столкновения многоликих Различий, и поэтому кажутся главными и основополагающими.

Действительно, в поле религиозной истории зримых, внешних различий между народами, исповедующими ту или иную веру, казалось бы, намного больше, чем зримых, внешних сходств. Однако, исходя из нашей концепции эволюционной борьбы Откровения и Догмы, мы не должны забывать, что в этом, духовном, а не сугубо материальном, контексте главным предназначением любой религии является не внешнее соблюдение обрядности и тем более не слепой и невежественный фанатизм, но созидание определенного типа духовности на пути следования новым общественным идеалам праведности и благочестия.

Эти идеалы, в свою очередь, несут в себе корневой и всеобщий, составляющий суть религии исторический идеал благородного, добродетельного и мудрого человека, образ которого и является тем Общим, что делает практически тождественными общественные цели самых разных по внешности учений, будь то христианство, ислам, а ранее буддизм, конфуцианство или освященный именем Сократа платонизм и языческо-римский стоицизм Марка Аврелия.

Действительно, какую бы религию мы ни взяли, мы увидим, что добродетели и пороки, определяемые этой религией, практически те же самые, как и в других испытанных историей вероучениях. Среди идеалов добродетели в любой пророческой религии мы всегда обнаружим отсутствие себялюбия, правдивость, честность, верность данному слову, целомудрие, искренность, самообладание, умение сдерживать гнев, умение сострадать и прощать, умение быть благодарным, скромность и смирение, терпение, заботу о бедных и несчастных, стремление к миру между людьми, бескорыстие, жертвенность, справедливость. Среди пороков, осуждаемых любой пророческой религией, мы безусловно увидим надменность, высокомерие, скупость, корыстолюбие, лживость, воровство, себялюбие, злословие, клеветничество, трусость, хвастовство, зависть, расточительность, вероломство, прелюбодеяние. Иными словами, вне внешних различий и даже вне процесса поступательности в исторической смене, а вернее, в историческом продолжении одной религии другой религией, целью любого вероучения является стремление помочь человеку быть Человеком, и в этом смысле коренные идеалы человечности и человеческого благородства у древних славян или древних тюрков самым естественным образом переходили в духовно-нравственную атмосферу ислама и христианства.

Другое дело, что эти коренные идеалы всегда были, особенно в язычестве, достоянием именно того меньшинства, для которого потребности души и сердца были выше, чем традиционные условности общественного существования, ставящего нужды своего племени во главу угла и видящего в другом племени разве что врагов и соперников.

Наш собеседник не раз мог уже убедиться, что эти беседы во многом движимы религиозным идеалом, хотя предметом их являются вполне земные, исторические люди. Именно потому, что реальная история имеет дело с реальными людьми, автор старается видеть различие между исламом как религиозным вероучением и мусульманством как общественным результатом приложения этого вероучения. В той же мере автор видит различие между вероучением христианства и его воплощением в реальных деяниях христиан. В обоих случаях аксиомой, из которой исходит сам автор, является то, что всякая религия ниспосылается ради укрощения природных инстинктов человека, среди которых, увы, есть и корыстная жадность, и агрессивность, и желание оправдать свои неприглядные поступки и деяния именем веры.

Никакая религия, однако, не оправдывает войны ради наживы и во имя фанатизма, который всегда является результатом своекорыстного и себялюбивого использования веры людей. Автор должен заметить, что ему не доставляет никакого научного и человеческого удовлетворения описание войн и военных действий, имевших место ради мирских интересов. Он не склонен всматриваться в побудительные мотивы персонажей и героев таких войн, будь они мусульманами или христианами, хотя и понимает, что для многих его собеседников такое отношение к истории может показаться чересчур пресным или даже ханжеским.

Однако что поделать, если научным и жизненным девизом автора является коранический девиз, повсеместно вплетенный в каменное узорочье доныне существующего мусульманского дворца Альгамбра в испанской Гренаде: «Нет победителя, кроме Аллаха».

Именно поэтому главное внимание в наших исторических беседах мы уделяем временам мира и мирного общения, а не войнам и взаимной неприязни. Да и то – правда, что периоды мирного общения между северными мусульманами и русскими христианами были намного продолжительнее и плодотворнее, чем любые военные столкновения.

Действительно, после заключения торгового мира между Киевской Русью и Волжской Булгарией мирное сосуществование двух государств было настолько прочным, что Ярослав Мудрый мог полностью обратить свое внимание на западную политику Киевской Руси, имея с востока надежно обеспеченные соглашением с волжскими булгарами тылы. Как писал, споря со славянофилами своего времени, С. М. Соловьев,

«Великий князь Ярослав мудрый, этот Соломон Киевской Руси, законодатель, просветитель и творец Киевской Софии, скрепил союз с Францией тесными семейными узами. В 1048 гду в Киев прибыли три французских епископа просить у Ярослава руку его дочери Анны для короля Генриха I. Через год Генрих I и Анна были коронованы в Реймсе. Этой королевой была выстроена в Санли церковь во имя Святого Винцента. Сестра Анны, жены Владимира Святого, Феофания, была супругой императора Оттона II. При Владимире католический миссионер монах Бонифаций, приезжавший проповедовать печенегам, был радушно принят и обласкан киевским князем. Папа Григорий VII поддержал русского князя Изяслава против польского короля Болеслава, называя в посланиях Изяслава «королем русским». Так далека была Киевская Русь от славянофильского противоположения «Святой Руси» – «безбожному Западу»…[356]»

Однако наступило время, когда русские князья вновь обратили свое внимание на восток, и торгово-государственное равновесие между волжскими булгарами и русскими княжествами тотчас поколебалось. В русской истории конца XI – начала XIII веков взаимоотношения Волжской Булгарии с Владимиро-Суздальской Русью отмечены рядом военных столкновений, главными причинами которых являлись причины исключительно экономические. Как пишет об этих отношениях лейденская «Энциклопедия ислама»,

«Оба государства были заинтересованы в торговле пушниной на севере, и это привело к постоянным стычкам со второй половины XI века; история булгар с этих времен – это история постоянных войн с русскими. В 1088 году русский город Муром был захвачен булгарами, но ненадолго. После этого булгары были вынуждены обороняться и несколько раз, в 1120,1164,1172,1183,1220 годах город Болгар осаждался русскими. Историей отмечено только два наступление булгар: в 1107 году они неудачно осаждали Суздаль, и в 1218 году захватили Устюг, расположенный далеко на севере. Дальнейшие столкновения были прерваны на 200 лет монгольским вторжением[357]».

Кроме того, как мы уже знаем, поздняя по времени Типографская летопись писала также о походе булгар на Ярославль в 1152 году. Как бы то ни было, из летописных описаний мы узнаем, что причиной булгарских походов было стремление отстоять свои торговые рынки, исторические закрепленные за булгарами с IX–X веков. По свидетельству Абу-Хамида Гарнати булгары обладали практически полной монополией на торговлю с северными народами Ару (предки современных удмуртов); Йура, под которыми историки понимают предков современных ханты-манси, и Вису (племена весь, жившие в Верхнем Прикамье), не допуская к ним никаких других восточных купцов. С течением веков в районах севера, богатых пушниной, образовался определенный баланс интересов волжских булгар и Новгородской Руси, между которыми шла по Волжскому пути оживленная взаимная торговля. Однако с основанием Ярославля на Волге между 1025 и 1036 годом и Устюга в слиянии Сухоны и Юга в истоке Северной Двины, это равновесие резко пошатнулось. Владимиро-Суздальская Русь стала жестко вклиниваться в те географические пределы, которые новгородцы и булгары полагали своей торговой вотчиной, и от этого все усиливающегося вмешательства стали страдать интересы, как Новгорода, так и Волжской Булгарии.

Походы булгар, не слишком склонных к войнам, следует, видимо, рассматривать как вынужденную попытку противостоять продвижению Владимирской и попавшей в геополитическую орбиту последней Новгородской Руси на те северные рынки, которые булгары считали исконно своими. Однако нельзя судить об этих походах как о столкновении северных мусульман с Русью в ее целом, так как в борьбе за северную пушнину с той же интенсивностью сталкивались интересы Новгорода и Владимиро-Суздальского княжества, не говоря уже о том, что в самый разгар противостояния с булгарами, русские княжества воевали также с языческой мордвой в 1184, 1226, 1228 и 1232 годах. Как пишет об изменениях в торговой практике новгородцев и булгар американская исследовательница, профессор Джанет Мартин:

«Ни Новгород, ни Волжская Булгария не смирялись с посягательством Суздаля в их взаимную торговлю без протестов. Напротив, вмешательство в их устоявшуюся коммерческую практику стало причиной трений, которые несколько раз выливались в открытую враждебность. Волжская Булгария в особенности искала алтернативные пути добывания ценной пушнины, которую она ранее получала из Новгорода и перепродавала купцам с Нижней Волги и мусульманского Востока. Но по мере того, как булгарские купцы продвигались на север, владимиро-суздальские князья упорно преследовали их, отрезали за ними пути поставок и захватывали их северные торговые фактории. К концу двенадцатого и началу тринадцатого века Волжская Булгария и владимиро-суздальские князья были уже вовлечены в острый конфликт.

Одновременно сократился и новгородский экспорт мехов на восток. Новгородские и булгарские купцы, тем не менее, встречались в городах Суздальской Руси и обменивались товарами Запада и Востока. Суздальские купцы также покупали восточные товары, которые потом везли в западнорусские города. Новгород, таким образом, продолжал получать восточную стеклянную посуду, обливную керамику, перец и другие товары, а булгарские купцы получали европейские и русские товары, однако весь торговый обмен шел теперь через суздальские рынки и суздальских посредников[358]».

Мы видим, что фронтальное наступление на интересы Волжской Булгарии со стороны Владимиро-Суздальской Руси в союзе с другими русскими княжествами начинается только во второй половине XII века. Экономические и политические причины такого наступления, в общем, ясны, но думается, что с этого времени начинает проявляться и другая мотивация войн с волжскими булгарами, которую можно понять только в более широком историческом контексте, именно, в контексте эпохи Крестовых походов, идеологической подготовкой которых был отмечен практически весь XI век.

О Крестовых походах написано множество книг, и нам нет нужды заниматься их подробным описанием, тем более что, несмотря на всю неожиданность нападения крестоносцев на мусульманский мир, эта западная агрессия коснулась лишь сравнительно небольшой части этого мира, главным образом Ближнего Востока. Влияние Крестовых походов на остальной мир ислама, а также на мир русского христианства, всегда оставалось за рамками исторических исследований, за исключением того факта, что в XIII веке рвение крестоносцев оказалось направлено уже не только на иноверных «сарацинов», но и на христианские страны, в том числе, на албигойцев Лангедока, Византию и северозападную Русь.

Люди, склонные в нынешние времена романтизировать эту эпоху, а то и представлять ее как рыцарскую борьбу христианства с исламом, совершенно упускают из виду тот аспект эпохи Крестовых походов, что при взятии Иерусалима в 1099 году армия крестоносцев учинила на Ближнем Востоке чудовищную, не сдерживаемую никакими правилами ведения войны резню. Крестоносцы уничтожали не только мусульман, но и всех попавшихся под руку христиан восточных толков, не говоря уже о евреях, поскольку именно с еврейских погромов 1096 года в нескольких городах Германии и началась в западном христианстве собственно «борьба с неверными». В «Хронике Соломона бар Шимсона» эта «борьба», начавшаяся в ходе проповеди и подготовки Первого Крестового похода, описывается так:

«Двадцать третьего Ийара (18 мая 1096 года) они напали на общину Вормса. Община разделилась надвое; некоторые остались в своих домах, а другие в поисках убежища укрылись у местного епископа. Тех, кто остался в своих домах, осадили «звери земные», которые терзали мужчин, женщин и младенцев, детей и стариков. Они разрушали лестницы и ломали дома, грабя и разбойничая; и они захватили свиток Торы, втоптали его в грязь, разорвали и сожгли его… Через семь дней, в новую луну Сивана, тех евреев, кто все еще пребывал во дворе епископа, охватила великая скорбь. Враг обошелся с ними с такою же жестокостью, как с первой половиной общины и предал их мечу. Враг раздевал их догола, волочил по земле, а затем покончил с ними, за исключением малой части людей, которых насильно крестили в своих несвятых водах. Число убиенных за два дня приблизилось к восьми сотням[359]».

Крестоносцы, прорвавшиеся к Иерусалиму, не были рыцарями той легендарно-куртуазной культуры, которая развилась на Западе только к XII–XIII векам во многом благодаря именно позднейшему влиянию культуры ислама. Более того, религиозная нетерпимость западных крестоносцев заставляла их видеть еретиков во всех христианах не-католического толка, настолько, что даже будучи экономически вынужденными развивать паломничество со всех концов христианского мира, захватившие Иерусалим латинские крестоносцы запретили христианам восточных толков приближаться к Гробу Господню и сместили в Иерусалимском королестве и Антиохийском княжестве православных патриархов, заменив их латинскими патриархами и епископами. Словом, равноправие всех христиан перед святыми местами христианства, установленное с первых времен ислама, было отменено после взятия Иерусалима и восстановлено только после того, как Иерусалим вернулся под власть мусульман.

Мы не можем в этих беседах рассматривать политические и экономические стороны крестоносного движения и сосредоточимся только на его религиозной стороне. Но каковы же были причины и следствия Крестовых походов в религиозной сфере? Многие книги о Крестовых походах, признавая невежественную нетерпимость и жестокость крестоносцев, пытаются все же оправдать их тем, что сами мусульманеде навлекли на себя это бедствие плохим отношением к христианам и христианским паломникам, приходившим на Святую землю. Однако справедливость требует отметить, что положение христиан в мусульманском мире было вполне стабильным в том смысле, что они были неотделимой частью общества ислама. Христиане принимали повседневное активное участие в его экономической и политической жизни на всех уровнях власти.

Бывали, впрочем, и исключения, когда жизнь христиан становилась весьма трудной, однако такие периоды бывали, как правило, отмечены ухудшением жизни и для самих мусульман, и причиной такого ухудшения всегда являлась чья-то единоличная власть, самодержавно попиравшая и нарушавшая законы ислама. Наиболее ярким примером такого параноидального своенравия явилось правление в Египте фатимидского халифа Хакима Абу-Али Мансура (996-1021). Ученые историки сходятся на том, что этот человек страдал от какой-то формы тяжкого умственного расстройства, чем и объясняются многие его поступки и деяния, в частности, отданное им в 1009 распоряжение разрушить церковь Гроба Господня, об истории которой историк средневекового Иерусалима Адриан Боэс пишет:

«Эта церковь претерпела много изменений с тех пор, как Константин завершил строительство этой великой базилики около 335 года. В 614 году персы под командованием Хосрова разрушили базилику. Она была вскоре отстроена заново в менее внушительном виде иерусалимским аббатом Модестом. Несмотря на то, что Иерусалим был взят мусульманами в 638 году, церковь сохранилась при мусульманском правлении… В 966 году во время антихристианских беспорядков, сгорел купол Ротонды. При всем том сама церковь оставалась неприкосновенной, пока 28 сентября 1009 года фатимидский халиф ал-Хаким не приказал ее разрушить. Тогда церковь была по большей части разобрана, сохранились только часть Ротонды, остатки стен и архитектурных фрагментов. После смерти ал-Хакима между Фатимидами и византийцами был подписан договор, разрешающий христианам заново отстроить церковь… Главным проектом было воссоздание Ротонды, которое, по всей видимости, было полностью закончено в 1047 году, когда Насир и-Хусрау посетил Иерусалим. Он пишет о церкви как о завершенной и богато украшенной».

Ал-Хаким был воистину непредсказуем в своих действиях. Как пишет о нем мусульманский ученый XV века ал-Макризи, помимо внезапных гонений на христиан и иудеев, он также запретил людям употреблять привычные для них съедобные травы и морскую пищу, а также закалывать здоровых коров, разве что во время праздника жертвоприношения. Он запретил мужчинам входить в бани без набедренных повязок, а женщинам появляться на улицах с открытым лицом и носить украшения; запретил публичные музыкальные представления и развлекательные прогулки на лодках по Нилу. Эти и подобные правила, среди которых был и практически «комендантский час», когда людям не дозволялось появляться на улице до восхода и после заката, внедрялись с чрезвычайной суровостью.

Ал-Хаким также повелел повесить на двери мечетей, лавок, казарм и на ворота кладбищ надписи, проклинающие ранних мусульман, но через два года приказал снять эти надписи. В стране при нем свирепствовал голод, распространились болезни, но ни хлеба, ни лекарств было не достать, и, как пишет ал-Макризи, «тяжкие времена настали для всех». 13 февраля 1021 года ал-Хаким, которому не было и 37 лет, внезапно исчез.

Как пишет А. Мец,

«под конец жизни он скитался в пустыне, отпустив волосы до плеч, не обстригая ногтей и не снимая черной власяницы и голубой повязки с головы, пока они не свалялись в войлок от пота и грязи».

Считается, что он был убит, однако по вере друзов, обожествивших ал-Хакима при его же попустительстве, исчезновение этого больного тирана окружено мистическими обстоятельствами. В любом случае, действия этого халифа при всем его фанатизме имели мало общего с исламскими наставлениями; его фигура чрезвычайно противоречива, и о нем не зря было сказано, что действия его не имели никакого смысла, а болезненная работа его воображения не поддавалась толкованию[360].

Интересно, однако, что в средневековой Европе разрушение церкви Гроба Господня было изначально приписано не какому-то неожиданному варварству мусульман, но иудейскому заговору, чем отчасти и объясняется волна еврейских погромов в XI–XII веках. Один из хронистов Запада, живший одно время во французском монастыре Мутьер-Сан-Мари Родульфус Глабер, известный также как Ралф Лысый, в 1039 году писал:

«В тот же девятый год после тысячелетия церковь в Иерусалиме, где находился Гроб нашего Господа и Спасителя, была разрушена по повелению князя Каира. О том, как это началось, я и собираюсь сейчас поведать. Благодаря славе этого памятника, огромные множества благочестивых людей со всего мира стекались в Иерусалим. Посему дьявол, движимый завистью, постарался излить отраву злобы своей на исповедующих истинную веру посредством проверенного своего орудия, иудеев. Множество представителей сей расы было в Орлеане, королевском городе Галлии, и они были еще более печально известны своей надменностью, завистью и непокорностью, чем вся остальная их братия. Они задумали подлый сговор: подкупили некоего Роберта, беглого смерда из монастыря Мутьер-Сан-Мари, каковой был не более, как бродяга, прикидывавшийся пилигримом. С бесконечными предосторожностями они послали его к князю Каира с письмами, написанными на иврите; свитки пергамента были сокрыты в железной рукояти его посоха, дабы уберечь их от дорожного грабежа. Сей человек отправился в путь и доставил указанные письма, которые были полны лжи и злобы; в них говорилось, что если князь не разрушит тотчас же священную церковь христиан, они вскоре захватят его владения, лишив его всей власти. Когда князь услышал это, он преисполнился гневом и послал своих слуг в Иерусалим, чтобы те разрушили церковь. Прознав об этом, христиане всего мира единодушно решили изгнать иудеев из своих городов и земель. Они стали предметов всеобщей ненависти; они изгонялись из городов, некоторые были преданы мечу, других топили в реках, а иные нашли другую смерть; некоторые из них даже всякими способами сами лишали себя жизни[361]».

История свидетельствует, что гонения на христиан и иудеев при ал-Хакиме, какими бы причинами на самом деле они ни были вызваны, были исключением из общего правила, и после его тиранического правления, при халифе Захире Абу-ль Хасане Али (правил в 1021–1036 гг.),

«все пошло на старый лад: христиане публично устраивали крестные ходы и единственным напоминанием о правлении безумного халифа служили лишь повязки на головах и черные пояса, которые большинство коптов носили с той поры. А уже в 1024 году коптский праздник Святого Крещения празднуется с былым блеском и при участии самого халифа[362]».

Восстановилось и христианское паломничество, лишь ненадолго прерванное тиранией ал-Хакима. Путешественник Насир и-Хусрау, который в середине XI века странствовал по Святой земле, отмечает, что

«из всех греческих стран и из других земель христиане и иудеи в огромном числе приходят в Иерусалим, чтобы посетить расположенные там Церковь (Воскрешения) и Синагогу».

Что же касается самй церкви Гроба Господня, которую Насир называет «великой церковью», то он пишет:

«В святом граде Иерусалиме, у христиан есть церковь, которую они называют Байят-ал-Кумама (Церковь Воскрешения), и они чрезвычайно ее почитают. Каждый год множество людей из Рума (империи греков) приходит сюда, чтобы совершить паломничество; и даже сам византийский император прибывает сюда, однако с предосторожностями, чтобы никто его не узнал. Во времена, когда ал-Хаким-би-Амр-Биллах был властелином Египта, греческий кесарь таким образом прибыл в Иерусалим. Когда ал-Хаким прознал об этом, он послал за одним из своих приближенных и сказал ему: «В храме Святого Города есть человек такой-то и такой-то наружности; ступай к нему и скажи, что Хаким послал тебя к нему, дабы он не подумал, что я, Хаким, не знаю о его прибытии, но скажи ему, чтобы он пребывал в хорошем расположении духа, ибо я, Хаким, не питаю к нему враждебных намерений». Однажды Хаким приказал отдать эту церковь на разграбление, что и было сделано, и она лежала в развалинах. Так продолжалось некоторое время, но впоследствии греческий кесарь направил своих послов с подарками и обещаниями услуг, и заключил договор, в котором оговорил разрешение взять на себя расходы по восстановлению церкви, что и было, в конце концов, совершено[363]. В настоящие дни эта церковь представляет собой весьма обширное строение, вмещающее восемь тысяч человек. Здание построено с превеликим умением из цветного мрамора с орнаментальными украшениями и скульптурами. Внутри церковь повсюду убрана византийским шелком, вышитым золотом и различными изображениями. И они изобразили Иисуса – мир да пребывает с ним! – который на некоторых картинах нарисован едущим верхом на осле. Там есть также картины с изображением других пророков, например, Авраама, Измала, Исаака и Иакова, – мир да пребывает со всеми ними! Эти картины они покрыли лаком из сандалового масла, и каждый лик поместили под тонкое стекло, совершенное прозрачное. Это убирает нужду в занавесях, и не дает пыли и грязи садиться на картины, ибо стекло каждый день протирают церковные служки. Помимо этой церкви Воскрешения, в Иерусалиме много других церквей, возведенных с большим искусством, однако для описания всех понадобится слишком много времени. В церкви же Воскрешения есть картина, разделенная на две части, представляющие Рай и Ад. На одной половине изображены жители Рая, на другой – обитатели Ада со всем, что в нем есть, и поистине, во всем мире нет картины, подобной этой. В этой церкви сидят многие священники и монахи, которые читают Евангелие и произносят молитвы, занятые этим и днем, и ночью[364]».

Это свидетельство мусульманского очевидца ярче всего показывает, какова была атмосфера в Иерусалиме накануне Крестовых походов, якобы вызванных плачевным положением христиан на Святой земле. В записях Насира и-Хусрау нет никакой нетерпимости не только к христианам и иудеям Святой земли, но даже к священным иконам церкви Гроба Господня. Другое дело, что сам мусульманский мир во второй половине XI века переживал трудные времена. Больше всего они сказывались именно на Ближнем Востоке, где за обладание Сирией и Палестиной соперничали египетский халифат шиитов-Фатимидов и сунниты-сельджуки, и беспрестанные военные действия между ними, а также между Византией и сельджуками, мало способствовали мирному христианскому паломничеству, которое страдало также от шаек разбойников и кочевых бедуинов пустыни.

И, однако, внешней заботой о безопасности пилигримов вовсе не исчерпываются религиозные причины начала Крестовых походов. Эти причины следует искать не в том, что происходило на Святой земле, а в том, что имело место в самой Западной Европе, раздираемой кровавыми и братоубийственными междоусобицами и уже задыхающейся от религиозного застоя средних веков. Как пишет известный британский историк Джонатан Рэйли-Смит,

«Следует помнить, что крестоносное движение зарождалось в обществах, одержимых чувством собственной греховности в такой степени, какой не понять нашему собственному самодовольному обществу. Жизнь, которой жили знатные люди и рыцари, они сами полагали безнравственной. При отсутствии книг и частной жизни, ни не могли уйти в личную погруженность в религию, и поэтому их благочестивость проявлялась только на людях, в виде участия в мессах или паломничествах… В военизированном обществе, где безраздельно правили родственные интересы, они обязаны были принимать участие в усобицах, диктуемых кровной местью… Между тем, Церковь предъявляла к ним требования, которые нуждались для своего исполнения в героизме, совершенно недоступном для большинства мужчин и женщин: супружеские пары, например, должны были воздерживаться от сексуальных отношений в «запрещенные дни», которые занимали более чем половину года. Живя в мире, который, как они сознавали, был пронизан грехом, и сознавая невозможность избежать греховности, которая обвивала их, как змей обвивал своими кольцами древо в Саду Эдема, они полагали, что единственным выходом было бы уйти в религиозную жизнь. Но этот путь далеко не всегда был открыт даже для благочестивых людей, поскольку они обязаны были приносить с собой в монастырские общины входные дары… Проповедуя Крестовые походы, Церковь дала этим нравственно уязвимым людям луч надежды, открыв путь для признания в XII веке мирского существования как законного образа жизни. Для человека перестало быть обязательным уходить в монастырскую келью или опочивальню для спасения своей души; ради ее спасения он мог теперь в самом миру заняться привычной ему деятельностью, которую, надо признаться, он часто определял в понятиях кровной мести[365]».

Таким образом, мир западного христианства был к XI веку совершенно одержим ощущением своей глубокой греховности, не зная, как избавиться от этого чувства в тех условиях, в которых ему приходилось существовать.

Интересно, что при этом христианство Запада было ровесником мусульманского мира. Переход от язычества кельтского толка к христианству происходил на территории наиболее активной в первом Крестовом походе Франции в VI–VII веках, причем католическому христианству Рима приходилось идеологически бороться не только с упорно сопротивляющимся язычеством, но и с христианством арианского толка, которое исповедовали в первые века своего обращения визиготы Испании и французские Меровинги. В религиозном смысле арианство намного ближе к исламу, чем католичество с его культом Троицы, понять и осознать который были не в состоянии не только средневековые христиане Запада, но и гораздо более просвещенные умы. Британский ученый Ричард Флетчер в своей подробной книге о христианизации западных стран пишет, что в начальные годы обращения Европы Рим придерживался традиционной точки зрения, что «католическое христианство – не для варваров», так что сама идея христианства была по существа принесена в Европу гонимыми Римом арианами, например, арианским епископом IV века Улфилой. Разница между арианством и католичеством, как впоследствии и русским православием, состояла в том, что

«Арианство было доктриной, проповедовавшей сотворенность Сына Божьего Отцом. Противники арианства, притязавшие на имя «католиков», что буквально означает «всеобщее» или «универсальное», учили, что Отец, Сын и Святой Дух сосуществовали от века и были равными в Боге. Иными словами, Арий пытался избежать любого размытия монотеизма, подчеркивая незримость, царственную единственность и всемогущество Бога, и подчинение Бога Сына Богу Отцу[366]».

Очевидно, что в арианстве и исламе было чрезвычайно много Общего в смысле религиозно-нравственной этики и в том смысле, что при всей неприемлемости для ислама идеи Сына Божьего как физической данности эти два религиозных мировоззрения не разводила по разные стороны идея Троицы, которую мусульмане всегда понимали как еретическую множественность Бога и покушение на Его Единство. При этом в арианстве сохранялась не только прямая преемственность абсолюта Единобожия от Ветхого Завета, но и все евангельское учение, из которого проистекала и проистекает нравственная этика Христианства с большой буквы. В этом смысле можно уверенно предположить, что победа католического мировоззрения над арианством и гностицизмом была первым существенным шагом к разрыву между христианством и исламом и первым реальным шагом к Крестовым походам, предпринятым за двести лет по возникновения ислама как религиозного учения[367].

Переход от арианства к католичеству как переход от религии народного здравого смысла к недоступной простым смертным религиозной схоластике, сделавшей христианское знание исключительным достоянием богословов, был не столько религиозным, сколько политическим шагом. Рождение современной Европы, если под ним понимать образование Великой Римской империи Каролингов, стало прямым результатом этой политики, хотя католик Карл Великий состоял в весьма дружелюбных отношениях с халифом Гаруном ал-Рашидом – настолько, что как отмечает при всей своей неприязни к исламу французский историк XIX века Г. Мишо,

«Взаимное уважение между великим государем франков и великим халифом ислама выражалось посредством частых посольств и роскошных подарков. Гарун ал-Рашид послал в дар Карлу Великому ключи от Святого Гроба и священного города: в этом приношении была политическая идея и что-то вроде смутного предчувствия Крестовых походов[368]».

Мишо писал свою историю как роман, и, конечно же, никакого предчувствия Крестовых походов не было в отношениях Карла Великого и Гаруна ал-Рашида. Тем более что положение христиан Иерусалима и всего Ближнего Востока было в культурном, экономическом и цивилизационном смысле более благополучным, чем существование западных христиан среди феодальных междоусобиц и глубокой невежественной тьмы раннего средневековья. В этом смысле еще более странным и поверхностным становится оправдание Крестовых походов по Г. Мишо, который говорит, что таким образом крестоносцы преградили путь в Европу «мусульманскому варварству».

Перед нами – самый яркий пример ретроспективной оценки истории с точки зрения XIX века: в XII веке нельзя было и сопоставить мусульманство и западное христианство по уровню культуры и того, что называют цивилизованностью. Сравнивать маленькую деревушку Аахен – столицу Карла Великого – с просвещенным Багдадом времен первых Аббасидских халифов не приходилось; да и в вопросах веротерпимости сравнение не в пользу Европы. Именно с соизволения халифа попечением Карла Великого в самом Иерусалиме был создан странноприимный дом для христианских паломников, в пользовании которого были, как признает тот же Мишо, «поля, виноградники и сад в долине Иосафатовой». К тому же в те времена,

«Ежегодно 15 сентября в Иерусалиме открывалась ярмарка: торг, по обыкновению, происходил на площади церкви св. Марии Латинской. Купцы из Венеции, Пизы, Генуи, Амалфи и Марселя имели свои конторы в разных странах на Востоке[369]».

Возвращаясь в XI век, повторим, что чувство греховности, пронизывавшее и пропитывавшее все существование средневековых христиан Европы, уже не находило себе оправдания и не могло быть смыто ни водой (что само по себе было греховным), ни уходом от мира в монастырь. По существу, не только явные грехи незаконного смертоубийства, стяжательства и корысти, повсеместного предательства и грубой распущенности (феодальное «право первой ночи»), но практически все радости простой человеческой жизни считались греховными в мире западного средневековья, и поэтому человек, считаясь христианином, никак не мог самостоятельно выразить своего религиозного чувства. Для этого у него не было ни грамотности, ни знаний, ни порыва к новому знанию, из которого могли бы проистечь науки и искусства, с такой пышностью и силой расцветшие после реальной встречи ислама и христианства в ходе Крестовых походов.

Засилие Догмы, не позволявшей никакого нового и тем более самостоятельного осмысления религиозного учения, держало западных христиан в плену, из которого не виделось исхода до Судного Дня. Традиционность церковных обрядов уже не давала удовлетворения их неосознанному стремлению к живой вере, к ощущению живого присутствия Бога, которое с такой силой проявлялось в XI веке в византийском православии и исламе. Эти силы народной религиозности, пребывая под спудом, так или иначе искали себе выхода; ностальгия по Откровению, по той естественной религиозности, которая давала бы человеку ощущение служения Богу собственными силами и талантами в миру и тем самым избавляла бы его от чувства собственного бессилия и греховности, становилась все сильнее, пока наконец не прорвалась Крестовыми походами.

Не дело историка судить поведение народов. Однако истовость религиозного чувства, выразившаяся в Крестовых походах, при всей жестокости и всем чудовищном насилии, которые она породила, имела под собой не только экономические и политические причины, но и чисто религиозную ностальгию по живой Истине – по самой возможности прикоснуться к ней и послужить ей хотя бы разрушительным мечом при полном отсутствии созидательных инструментов такого служения.

Религиозная Догма, закосневшая в традициях и верованиях первого тысячелетия христианства, уже не могла удерживать людей в невежестве и нетерпимости ко всему новому. Сама эволюционная сила человеческого развития призвала Европу к действию, но – в силу ограниченности и невежества средневекового христианства – это действие выразилось не в стремлении к созиданию, которое пришло к Европе только после прямого соприкосновения с культорой и цивилизацией ислама, но в фанатическом стремлении разрушить то, чего Европа не понимала и не могла еще понять.

Здесь явно напрашивается сравнение поведения крестоносцев с поведением ортодоксальных и догматических мусульманских сил в нашем веке. Не имея ответов на вызовы современности в духе «ижтихада», они точно так же прибегают к организованному насилию якобы во имя служения Богу.

Действительно, в свете этой «ностальгии по Откровению» фанатизм сегодняшних псевдо-исламских террористов и апологетов дурно понятого джихада совершенно тождественен фанатизму и нетерпимости крестоносцев. Это наблюдение лишь подчеркивает правоту того взгляда, что причиной насилия всегда является Догма, а не само религиозное Откровение, всегда открывающее человеку только пути созидания и самосовершенствования посредством этого созидания.

В XI веке первоначальное Откровение христианства искало себе дорогу к созиданию и, несмотря на то, что эти искания выразились в насилии и первоначальной нетерпимости ко всему «чужому», в конечном счете, обрело ее – после того, как встало на дорогу, проложенную для него созидательной деятельностью ислама. В кровавых муках Крестовых походов родилась новая Европа, принявшая от ислама эстафету научной и философской мысли, куртуазной рыцарской культуры, самого отношения к жизни как человеческого существования, дозволенные радости которого согласно исламу не являются греховными, но служат свидетельством Божьего благоволения к людям.

Конечным результатом Крестовых походов стало укрепление торгового и культурного обмена между странами ислама и западного христианства: мусульмане почерпнули у крестоносцев многое из области военных знаний, тогда как крестоносцы приобщились к великой книжной и городской культуре ислама. Свидетельства современников Первого и Второго Крестовых походов показывают, что между западными франками и мусульманами устанавливались личные связи, которые вели к большему пониманию между людьми, и остается только сожалеть, что возникшая в раннем средневековье христианская инквизиция вскоре положила конец не только попыткам взаимопонимания, но и самой возможности такого взаимопонимания между исламом и христианством. Одним из примеров такого взаимопонимания и даже дружбы между рыцарями ислама и христианства являются записки Усамы ибн Мункыза (1095–1188), воина и придворного, который воевал с Саладином против крестоносцев, но, будучи жителем Палестины, общался с крестоносцами и помимо поля брани. Вот что писал он около 1175 года:

«В войске короля Фулька, сына Фулька, был один почтенный франкский рыцарь, который только что прибыл из своей земли, чтобы совершить святое паломничество и отбыть восвояси. Между нами завязалась тесная дружба, и он столь часто пребывал в моем обществе, что стал называть меня «своим братом». Когда он решил отправиться за море на свою родину, он сказал мне: «Брат мой, я отправляюсь в свою страну и хочу, чтобы ты направил со мной своего сына (мой сын, которому было четырнадцать лет, был в то время со мною) в наше государство, где он мог бы увидеть наших рыцарей и научиться мудрости и благородству. Когда он вернется, он будет подобен мудрецу». Таким образом, на уши мне пали слова, которых никогда не мог бы произнести разумный человек; даже если бы сын мой оказался в плену, его пленение не принесло бы ему худшего несчастья, чем отсылка его в страну франков. Однако я сказал ему: «Клянусь твоей жизнью, я тоже думал об этом. Единственное, что не позволяет мне сделать этого, так это то, что его бабушка, моя мать, так любит его, что не даже разрешала ему отправиться со мной, пока я не поклялся ей, что верну его ей». На что он спросил: «Твоя мать все еще жива?» – «Да», отвечал я. «Что же», сказал он, «тогда не прекословь ей». (…) Промеж франков есть такие, которые приняли местные обычаи посредством долгого общения с мусульманами. Они много лучше тех, кто лишь недавно прибыл из земель франков. Однако они представляют собой исключение из правила».

Усама ибн Мункыз приводит еще одно удивительное свидетельство, удостоверяющее начало веротерпимости среди крестоносцев после того, как они познакомились с культурой ислама. Эта веротерпимость, самым интересным образом, проявлялась среди тамплиеров, рыцарей-храмовников, с которыми связаны самые глубокие тайны Крестовых походов. Не случайно, что именно могущественный орден тамплиеров в начале XIV века принял на себя один из самых сильных ударов инквизиции: их сокровенное знакомство с исламом брезжит сквозь протоколы допросов, позволяя предположить, что среди них действительно были в ходу некоторые искаженные мусульманские убеждения, однако это – совершенно другая история. Вот что пишет Усама ибн Мункыз об отношении тамплиеров к мусульманскому богослужению:

«Вот один из примеров варварства франков, да покарает их Бог! Бывая в Иерусалиме, я имел обыкновение ходить в мечеть Ал-Акса, рядом с которой есть небольшая молельня, которую тамплиеры сделали своей церковью. Когда бы я ни посещал мечеть, которая была в руках тамплиеров, бывших моими друзьями, они предоставляли эту маленькую молельню в мое распоряжение, чтобы я мог произнести в ней свои молитвы. Однажды я вошел в молельню, произнес «Аллаху Акбар» и приступил к намазу, и некий франк кинулся на меня сзади, приподнял меня и повернул так, чтобы лицо мое оказалось обращенным к востоку. «Вот как нужно молиться!», сказал он. Некоторые тамплиеры тотчас же вмешались, схватили этого человека и оттащили его от меня, и я возобновил молитву. Однако как только они отвернулись от него, он снова схватил меня и силком повернул лицом к востоку, повторяя, что именно так следует молиться. И вновь тамплиеры вмешались и оттащили его. Они извинились передо мной и сказали: «Этот человек – чужестранец, только что прибывший из своей северной страны и никогда не видевший, чтобы люди молились, не обращая лица к востоку». – «Я завершил свою молитву», – сказал я и покинул молельню, ошеломленный действиями этого фанатика, столь пораженного и огорченного видом человека, молящегося лицом к Мекке[370]».

Поступок тамплиеров, бывших передовым и наиболее привилегированным отрядом крестоносцев, говорит о том, что после пребывания в Святой земле у западных христиан действительно зародились начала неслыханной и невозможной до тех пор веротерпимости. Но если этот результат Крестовых походов, выразившийся в мирном проникновении в западное христианство мусульманских знаний и навыков, мы могли бы признать «положительным», то привнесенную крестоносцами в страны ислама активную религиозную нетерпимость и такую идею «священной войны», в которой нет никаких сдерживающих факторов и никакого универсального человеколюбия, следует, безусловно, признать «отрицательным» итогом Крестовых походов. Как пишет тот же Г. Мишо,

«Победоносные христиане оказывались безжалостными; кровь врагов почитали они приношением, угодным Господу. Производя губительные опустошения, они считали себя свободными от всякого упрека, так как сарацины, по их мнению, были ничто иное как «нечистые собаки»; истребляя мечом безоружное население мусульманских городов, они радостно восклицали: «Так были очищены жилища неверных![371]»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.