35

35

Итак христиане — общественные враги, потому что они не воздают императорам почестей ни пустых, ни ложных, ни безрассудных, потому что они, как люди истинной религии, проводят праздники их скорее добросовестно, чем распутно.

Конечно, великое дело выносить в публичные места кадильницы, очаги и постели, бражничать по улицам, давать городу безобразный вид шинка, делать грязь вином, бегать шайками для оскорблений, для бесстыдств, для возбуждения плотских похотей.

Неужели общественная радость выражается общественным позором? Неужели то прилично торжественным императорским дням, что другим дням не прилично? Те, которые соблюдают порядок из уважения к императору, нарушают ли его ради императора? Разнузданность дурных нравов может ли быть благочестием, и случай к роскоши может ли считаться уважением? О, мы по справедливости достойны осуждения!

Ибо почему мы проводим императорские дни целомудренно, трезво и честно? Почему мы в торжественный день не увешиваем дверей лавровыми венками и не зажигаем светильников при ясном дневном свете? Почтенное дело облекать свой дом во время совершения общественного торжества в одежду какого–нибудь нового публичного дома.

Впрочем и в этом вашем почтении ко второму (императорскому) величию, за которое нас, христиан, обвиняют во втором безбожии, потому что мы не совершаем одинаково с вами императорских торжеств так, как совершать не дозволяет нам ни скромность, ни почтительность, ни целомудрие, и к чему побуждает скорее желание собственного удовольствия, чем благоразумие, — я желал бы показать вашу верность и честность, чтобы и отсюда видно было, что те хуже нас, христиан, которые не хотят считать нас римлянами, но хотят признавать в нас врагов римских императоров. К самим квиритам, к самому туземному народу семи холмов я обращаюсь с вопросом: щадил ли римский язык какого–либо своего императора? Свидетелями этого Тибр и школы зверей. Да, если бы природа покрыла сердца человеческие какою–либо прозрачною материею для пропускания света, то чьи сердца не оказались бы испещренными образами нового и нового императора, заботящегося о раздаче подарков? Это можно было бы видеть тогда даже в то время, когда кричат: «да умножит тебе Юпитер лета из наших лет». Христианин не умеет как произносить эти слова, так и желать нового императора. Но ты говоришь: такова чернь. Хотя чернь, однако, римская, и никто столько не мучит христиан, как чернь. Другие сословия, благодаря своему положению, покорны по совести. Из самого сената, от всадников, из лагеря, из самого дворца не дует ничем враждебным. Но откуда и Кассии, и Нигры, и Альбины.

Откуда те, которые преследовали императора между двумя лаврами? Откуда те, которые упражнялись в гимнастике, когда душили его? Откуда те, которые вооружившись вторгаются во дворец, будучи дерзче Сигериев и Парфениев? Из римлян, если не ошибаюсь, а, не из христиан. И все они на кануне восстания и совершали жертвоприношения за благоденствие императора, и клялись его гением, одно имя имея на устах, а другое в сердце, и христиан называли, конечно, общественными врагами. Но и те, которые теперь ежедневно открываются, как сообщники или одобрители злодейской партии, уцелевший остаток после поражения государственных преступников, какими свежими и ветвистыми лаврами украшали свои двери, какими высокими и блестящими лампами освещали вестибулы, какими изящными и роскошными подушками наполняли форум не для того, чтобы праздновать общественные радости, но для того, чтобы в торжество, чуждое своему сердцу, облечь желания собственного сердца и чтобы инавгурировать образ своей собственной надежды, причем они в сердце изменяли имя императора? Такие же услуги оказывают и те, которые вопрошают о жизни императоров астрологов, гаруспиков, авгуров и магов, к знанию которых, как произошедшему от ангелов отпадших и запрещенному Богом, христиане не прибегают даже и по своим делам. Кому же нужно разузнавать о продолжении жизни императора, кроме того, кто делает что–либо против него или желает, или надеется и ожидает чего либо после него? Ибо о продолжении жизни родственников спрашивают не с таким намерением, с каким о продолжении жизни господ. Один характер имеет любознательность родственников, а другой — любознательность рабов.