Глава XXII: Взгляд на образ суда над Иисусом Христом

Глава XXII: Взгляд на образ суда над Иисусом Христом

Чрезвычайная необыкновенность сего суда. — Характер трех судилищ. — Низость и виновность первосвященников. — Нечистота Пилатовых видов и его двоедушие. — Благородство жены Пилатовой. — Откуда и для чего чудный сон ее? — Нравственное величие Господа во время суда. Молчание Его нисколько не препятствовало правильности суда. — Свойство Его ответов. — Трогательность Его внешнего положения. — Дивное исполнение путей Промысла.

При самом поверхностном взгляде на образ суда над Иисусом Христом тотчас открывается, что он во многом был отличен от обыкновенных и даже необыкновенных судов человеческих. В продолжение нескольких часов выдержать истязание от трех различных властей — иудейской, галилейской и римской — за такое дело, которое ни одна из них не признавала своим; быть упорно обвиняему иерусалимским синедрионом и народом за то, чего синедрион и весь народ нетерпеливо ожидали; найти ревностного защитника своей невиновности в римском прокураторе, которого все, по-видимому, не располагало в пользу Подсудимого: и Его бедность, и молчание, и силазрагов, и опасность обвинения; из уст судьи слышать неоднократно торжественное признание Своей невиновности и непосредственно за этим от того же судьи выслушать приговор на смерть крестную, с наименованием Праведника; иметь множество и естественных, и сверхъестественных средств для Своей защиты и пользоваться ими не больше, чем нужно для обнаружения Своей невиновности, — это такие обстоятельства, которые находим только в истории суда над Иисусом Христом!

Каждое судилище обнаруживало свой собственный характер. В синедрионе Иисус Христос был судим личными врагами Своими — как судит беззаконие. Во дворце Ирода жребий Его находился в руках деспота, который не знает другого закона для себя, кроме прихоти, и все правосудие которого состояло в том, чтоб не быть слишком неправосудным. Претория Пилатова могла служить убежищем невиновности человеческой, но не могла вместить правды Божественной. Здесь вместе с правосудием заседал дух мирской, языческой власти, на суде которой голос невиновности или не был слышен, или должен был отзываться выгодой. Истина небесная в лице Сына Божьего, кажется, посетила теперь все суды человеческие, чтобы видеть, аще есть разумеваяй или взыскаяй правду. И теперь, как во время Давида, оказалось, что все уклонились и сделались непотребными: несть творяй благое, несть до единаго (Пс. 13, 3).

Ослепление и буйство народа иудейского, особенно вождей его, обнаружилось во всей силе. Если бы Иоанн Креститель воскрес, то и теперь, когда вся Иудея наполнилась славой чудес Иисуса Христа, когда первосвященники сами неоднократно слышали беседы Его, рассматривали лицо и дело Его и готовились вознести Его на крест, — и теперь проповедник покаяния мог бы снова сказать всему народу иудейскому: «Се стоит посреде вас некто, Егоже вы не весте!» (Ин. 1, 26.) — Нельзя вероломнее отвергнуться Мессии, как отвергаются Его теперь; нельзя жесточе преследовать Его, как преследуют теперь. Не будем предполагать, что враги Иисуса Христа действовали против Него вопреки ясному и твердому убеждению, что Он — обетованный Мессия: это значило бы приписывать природе человеческой злобу и ожесточение дьявола, который ненавидит истину, потому что она истина. Должно однако же сказать, что со стороны вождей народа иудейского сделано все, чтобы им остаться некогда безответными. Как недостойно и бесчестно поступили они при самом взятии Иисуса Христа под стражу! Как безрассудно и опрометчиво решили на своем соборе дело о Мессии — лица, с Которым неразрывно соединено временное и вечное благо всего Израиля, в Котором они могли узнать своего Царя, Судию и Господа! Положим, что нищета Иисуса Христа соблазняла их: но разве они не слыхали о чудесах Его? Разве не перед их почти очами совершилось за несколько дней воскрешение Лазаря? Если и это событие не могло убедить синедрион в том, что Иисус Христос есть Мессия, то, по крайней мере, должно было заставить его действовать осмотрительнее, не спешить с казнью человека, который, по общему мнению, имел в себе столько признаков Мессии. Сама медлительность, с которой производился суд над Господом в претории, по-видимому, допущена Промыслом для того, чтобы враги Его имели время увидеть свою ошибку и придти в чувство. Можно сказать, что Пилат был для них в этом случае проповедником покаяния. Между тем, к каким низким средствам не прибегают старейшины иудейские, чтобы достигнуть цели, слепо выбранной! Подкупают ученика, вдут после вечери пасхальной с мечами и дубинами в Гефсиманию, собираются, подобно разбойникам, в полночь для совещания; переходят из одного судилища в другое, наущают народ, притворяются усердными слугами кесаря, угрожают судье клеветой, даже кричат вместе с чернью — это ли стража дома израилева, драгоценные камни святилища, преемники Моисея и пророков?.. Никогда верховный совет иудейский не унижался до такой степени, до какой унизился теперь; чтобы собственным посрамлением купить бесчестную казнь для своего Мессии.

Трудно представить, чтобы среди толпы народа, требовавшей Господу смерти, не было людей, к Нему приверженных. Но их собственная безопасность заставляла не объявлять, по крайней мере, при первосвященниках, своего мнения. В противном случае, они сделались бы жертвой необузданности слуг и клевретов фарисейских, которые до того простерли свою дерзость, что начали угрожать самому прокуратору. А поэтому молчание евангелистов о том, чтобы хоть кто-то из иудеев вызвался защищать Иисуса Христа перед Пилатом, надо принимать за решительное свидетельство, что таких защитников не было; и так называемое Никодимово евангелие, в котором Никодим, силоамский расслабленный, жена кровоточивая и капернаумский сотник повествуют перед прокуратором о учении и чудесах Иисуса Христа, не стоит доверия исторического. Испросившая смерть Господу толпа однозначно показала, что значит народный голос и как легко злоупотреблять его действием людям злонамеренным. Вместо того чтобы гласу народа быть звучным, но мирным гласом Божьим, он сделался теперь диким воплем Веельзевула…

Поведение Пилата служит выразительным примером, чего можно ожидать от судьи со слабым характером, поставленного перед необходимостью отказаться во имя истины от всех личных выгод. Над ним вполне оправдались слова Господа: светильник телу есть око: «аще убо будет око твое просто, все тело твое светло будет, аще око твое лукаво будет, все тело твое темно будет» (Мф. 6, 22–23). Око души Пилатовой — начало его действий — было лукаво: не вечный, непременяемый закон правды лежал в глубине его сердца и диктовал линию его поведения, а нечистая любовь к самому себе, пристрастие к земным выгодам, прикрытое любовью к справедливости; и вот, все тело Пилата является темным, все поступки его, несмотря на похвальную их сторону, содержат что-то, достойное сожаления и презрения. Самое первое действие прокуратора уже запечатлено изменой истине: он хочет уклониться от осуждение невиновного, предоставляя это то иудеям, то Ироду: как будто позволить другим совершить злодеяние, имея возможность остановить его, — не то же самое, что самому совершить его! Потом единственно из угождения именитым и сильным обвинителям Праведник подвергается мучительному бичеванию. Не важно, что Он может умереть под бичами: для судьи довольно, что он хотел спасти Его от смерти. Таково правосудие людей века. Думают, что все сделано с их стороны, между тем как не хотят сделать именно того, что должно. И все прочие усилия Пилата для освобождения Иисуса Христа представляют жалкую борьбу своекорыстия с чувством долга. Видишь человека, который мучает сам себя, устремляется во все стороны, обращается с распутия на распутие, чтобы выбраться из пропасти, в которую зашел добровольно; но не хочет возвратиться на царский путь правды, который лежит прямо перед его очами и на который зовет совесть.

Наконец, страх и своекорыстие превозмогли; но Пилат, поправ справедливость, хочет сохранить на себе ее личину: судия омывает руки и думает быть чистым от крови Праведника!.. При этом зрелище чувство сожаления невольно превращается в негодование…

Впрочем, мы не имеем права простирать суждения своего о Пилате далее приговора, который уже произнесен вслух Самим Господом. Более (во всяком отношении более) греха на том, кто предал ему Господа — на Иуде, иудеях, особенно на старейшинах иудейских. Тогда как первосвященники, видимо, приближались к ужасной крайности (некоторые, может быть, и впали в нее) греха против Духа Святого, который, по слову Самого Спасителя, не простится ни в сем веке, ни в будущем (Мф. 12, 32), Пилат явно грешил только против Сына Человеческого, следовательно, принадлежал к числу тех грешников, за спасение которых осужденный им Сын Божий шел теперь на крест.

Великодушным поступком жены Пилатовой некоторым образом искупаются низкие действия мужа ее. Какая разительная противоположность между этой язычницей и той иудеянкой, наложницей Ирода, которая так мало уважала Иоанна Крестителя (Мк. 6,17)! Что Иоанн был праведник, даже пророк, достойный того, чтобы признавать его за Мессию, — этому все верили; и несмотря на это, Иродия, не колеблясь, принесла его в жертву своей бесстыдной страсти. Прокула, напротив, будучи язычницей, имела открытое сердце для всего истинного и доброго. Она видит необыкновенный сон, принимает его за откровение небесное и спешит, даже вопреки отечественному закону, не позволявшему женам вмешиваться в дела мужей — правителей, спасти Праведника от смерти. Различие религий, которое, к несчастью, так часто удаляет людей друг от друга, не препятствует ей искать спасения иудейскому Узнику. Не напрасно приняла она сон свой за указание свыше. Если бы он был следствием одного воображения, то почему оно именно в ту ночь вызвало сочетание мыслей, настолько совпадающее с положением Пилата и Господа? Нет! Воображение скорее представило бы, что теперь для ее мужа настал удобный случай осуждением на смерть бедного Галилеянина приобрести выгодную дружбу синедриона. Но, видно, такая нечистая мечта не могла возникнуть в благородной душе Прокулы.

Невероятно, чтобы Клавдия Прокула принадлежала к числу иудейских прозелиток. Кем она могла быть обращена в иудейство? Такими ревнителями веры, какими Господь описывал фарисеев (Мф. 23. 15)? Но от этих наставников она не получила бы выгодного представления об Иисусе Христе и, наученная фарисеями, скорее всего согласилась бы поддержать их в борьбе против Праведника.

Вероятнее, что Прокула сама по себе имела благородный образ мыслей и чувствований180 и было достойна того, чтобы Промысл открыл ей волю свою, как некогда открывал ее и другим язычникам — Авимелеху (Быт. 20, 3), друзьям Иова и т. д. (Иов. 20, 7).

«Но что вышло из этого сна? — спросит кто-нибудь, — если он не был игрой фантазии? Предостережение пришло слишком поздно; оно не могло изменить, по крайней мере, не изменило хода дел».

Действительно, сон жены Пилатовой не изменил судьбы, ожидавшей Господа: и, может быть, если бы он мог изменить ее, то не был бы и послан; но тем не менее, он был нужен и сделал свое дело. Жена Пилата, конечно, не осталась равнодушной к дальнейшей судьбе Праведника, Который так сильно задел ее душу; она приняла участие в последующих событиях христианства, вступила в контакт с учениками Иисуса и уверовала в Него. Предание, весьма древнее, утверждает, что Прокула, находящаяся в греческих святцах, — не кто иная, как жена Пилата, обратившаяся в христианство и претерпевшая мучения за имя Праведника, Которого не смогла спасти от казни.

Сам Пилат не остался глух к предостережению жены, хотя, к своему несчастью, и не последовал ее совету. Оно-то, вероятно, побудило его перед произнесением смертного приговора подтвердить свою уверенность в невиновности Господа таким выразительным действием, как умовение рук; оно-то побудило его торжественно назвать Праведником осужденного на смерть Узника: это выражение, очевидно, взято им у жены, которая так назвала Иисуса Христа. Такое свидетельство о невиновности Иисуса Христа из уст судьи — язычника служит к чести христианской религии, заграждает уста врагов Иисусовых и впоследствии могло подействовать на сердце самих иудеев.

Кроме того, Промысл ниспосланием чудесного сна жене Пилатовой показал, что Он никогда не попускает человеку искушаться сверх сил (1 Кор. 10, 13). Пилату предстояло величайшее искушение: для защиты невиновного Узника отказаться всенародно от наименования друга кесарева. Совесть его, сама по себе слабая, без опоры на истинную религию неминуемо должна была пасть под тяжестью этого искушения. Между тем, Пилат до сих пор довольно верно, по-видимому, следовал ее слабому мерцанию. И вот, Промысл посылает ей подкрепление свыше. Пилат не воспользовался небесным вразумлением; но Промысл оправдал пути свои. Без этого некоторые из нас, может быть, пожалели бы, что Пилат, сделавший столько попыток быть правосудным, в таких крайних обстоятельствах был предоставлен самому себе.

Господь среди обвинителей и судей Своих является в неподражаемом величии духа. Платон, может быть, узнал бы теперь своего праведника, изображением которого так полна была душа его, если б был свидетелем суда над Иисусом. Теперь уже совершенно не приметно в Нем следов той кровавой, изнурительной борьбы с Самим Собой, которую Он испытал в саду Гефсиманском. Теперь виден лев от колена Иуды (Апок. 5,5), который, будучи связан невидимыми узами правосудия небесного, явился агнцем, не отверзающим уст (Ис. 53, 7), когда ведут его на заклание. Между тем как судьи и обвинители все приписывали себе, Господь взирает на них как на орудия, которыми управляет высшая сила. Духом, невидимо Он стоял на другом суде — на суде Отца, Который освятил Его и послал в мир, дабы Он вознес телом Своим грехи рода человеческого (1 Петр. 2, 24). Невидимый суд этот, происходивший в совете триипостасного Божества, касался уже не одного лица Иисусова, а всего мира, искупление которого принял на Себя Сын Божий. Здесь врагом Господа был князь тьмы, который был должен потерять владычество над родом человеческим (Ин. 12, 31–32), обвинителем — сама правда Божья, требовавшая удовлетворения за грехи людей, освобождаемых от смерти вечной. Здесь — прежде сложения мира произнесен приговор, который теперь исполнялся перед лицом неба и земли. С этой божественной высоты что значил для Сына Божьего Пилат с его Преторией, синедрион с его лжесвидетелями, Ирод с его царедворцами?..

Зная, что чаша страданий не может мимо идти, Господь спокойно взирал, как она перед Его очами наполнялась до верха. Впрочем, святое молчание Его нимало не препятствовало правильности суда. Личным врагам Своим, первосвященникам и книжникам, Он дважды сказал более того, нежели они желали знать: что Он есть Мессия и что отныне они сами увидят в Нем Божественного Судию. Их ослепление было виной, что они не обратили внимания на это грозное предостережение. Убийца Иоанна требовал чудес, а не слов, хотя не стоил ни того, ни другого. Предтеча сказал уже ему все, что могло поселить в его сердце любовь к справедливости, и отсеченная в угождение Иродиаде глава его засвидетельствовала, чего должно ожидать от сердца Иродова. Пилат не получал ответа только тогда, когда спрашивал из любопытства, а не по долгу, и знал истину настолько, что, даже осуждая Иисуса Христа на смерть, принужден был своей совестью назвать Его Праведником. Римский всадник уступил бы необходимости осудить Праведника, хотя бы слышал несколько самых красноречивых речей в Его защиту. «Уне, да един умрет за люди», было правилом более римского, нежели иудейского правления. Чтобы не допустить народ до возмущения, чтобы удержать титул друга кесарева, иудейский прокуратор не пощадил бы ни Демосфена, ни Цицерона…

Ответы Иисуса Христа судьям, при всей краткости их, постоянно выражают высшую мудрость. Сердцеведец видел состояние их совести и более с ней, нежели с лицами и вопросами их, соразмерял Свои ответы. Поэтому-то кое-что в словах Его может быть для нас не совсем понятно; что-то даже, судя по обстоятельствам, в которых они произнесены, может показаться как бы несоответственным, между тем как на самом деле все слова Господа были сильны и убедительны, как это лучше всего доказывает пример Пилата.

Самый внешний вид Господа, несмотря на мучения и поношения, без сомнения, отличался невыразимым величием и трогательностью. Если толпа народная была к Нему не столь чувствительна, как можно было ожидать, то потому, что, наущенная книжниками, распаленная злобой, не видела, можно сказать, сама себя. Но посмотрите на судью-язычника! Каждый раз, как только он вступает в личную беседу с Божественным Узником, даже не получив ответа на свои вопросы, даже оскорбившись Его молчанием, всегда однако же возвращается к обвинителям с новым убеждением в невиновности Подсудимого. Что заменяло для него в таком случае слова, брало верх над его самолюбием, как не кроткое величие чистоты и святости, сиявшее, несмотря на внешнее уничижение, в лице и взорах Богочеловека? Не то же ли самое обуздало и удержало от строгих мер и тетрарха галилейского, чье самолюбие так много страдало, не будучи удостоено ни одним словом в ответ на столько вопросов?.. Вообще, образ суда над Иисусом Христом со всей точностью показывает, как премудро Промысл управляет деяниями человеческими: как он, не нарушая свободы человеческой, приводит в исполнение свои судьбы через тех самых лиц, которые противятся этому исполнению. По-видимому, все происходило случайно: каждый действовал по своей воле, даже по страстям, самым противоположным: сребролюбивый Иуда получает сребреники, честолюбивый синедрион мстит за оскорбленную гордость, прихотливый Ирод хочет видеть чудо, человекоугодливый Пилат страшится кесаря, грубые воины предаются насмешкам; между тем, запечатлеваются видения и пророки, приводится правда вечная, истребляется помазание, град и святилище иудейское предобручаются разрушению (Дан. 9, 24–26).

«Нет! — скажем и мы словами знаменитого витии-пастыря, — не человеки здесь ругаются Божьему величеству, Божий Промысл посмевается буйству человеческому, без нарушения свободы, заставляя его служить высочайшей своей премудрости. Не лукавые рабы перехитряют Господа: всеблагий Отец не щадит Сына, чтобы не погубить рабов лукавых. Не вражда земная уязвляет любовь небесную; небесная любовь скрывается во вражду земную, чтобы смертью любви убить вражду и распространить свет и жизнь любви сквозь тьму и сень смертную. Бог возлюби мир, и Сына Своего единородного дал есть, да всяк веруяй в Онь, не погибнет, но имать живот вечный».