Глава XIV. Ересь в коринфской церкви - Аполлос - Начало соблазнов

Глава XIV. Ересь в коринфской церкви - Аполлос - Начало соблазнов

Занятый своей долей руководства обширной пропагандой, завоевывавшей культу Иисуса Азию, Павел в то же время был поглощен другими важными заботами. Его тяготили мысли о всех основанных им церквах. В особенности коринфская церковь внушала ему серьезные опасения. В течение трех-четырех лет, протекших со времени отъезда апостола из кенхрейского порта, всевозможные движения не переставали волновать эту церковь. Греческое легкомыслие вызывало там такие явления, каких не наблюдалось еще ни в одном из пунктов, затронутых христианством.

Мы видели, что Аполлос, после краткой остановки в Эфесе, где Аквила и Присцилла поработали над его совершенствованием в христианской вере, отправился в Коринф, с настоятельными рекомендациями азийских братьев к ахейским. Коринфяне были в большом восторге от знаний и красноречия этого Нового учителя. Аполлос не хуже Павла знаком был с писанием, и стоял гораздо выше него в смысле литературной культуры. Греческий язык его был превосходен, тогда как апостол говорил на этом наречии с ошибками. Обладал он, по-видимому, также и внешними ораторскими качествами, которых не доставало Павлу, - представительной внешностью и легкостью речи. Достоверно, что он имел в Коринфе необычайный успех. Его споры с евреями о том, есть ли Иисус Мессия или нет, считались торжествующими; многие с его слов уверовали.

Аполлос и апостол Павел в новой секте являлись двумя совершенно различными типами. Это были единственные евреи из широко-образованных в еврейском смысле, принявшие учение Иисуса. Но они были различных школ. Павел был из иерусалимских фарисеев, с либеральными изменениями во взглядах последних, внесенными тенденцией Гамалиеля. Аполлос принадлежал к александрийской иудео-эллинической школе, насколько мы знаем ее благодаря Филону; быть может он излагал уже теории Логоса; возможно, что он и внес эти теории в христианское богословие. Павел отличался той лихорадочной горячностью, тем неукротимым фанатизмом, который характеризует палестинских евреев. Такие люди, как Павел, меняются только раз в жизни; отыскав дорогу своему фанатизму, они идут вперед, никогда не отклоняясь и ничего не разбирая. Аполлос, более любопытный по природе, более исследователь, мог исследовать, искать пути всю жизнь. Это был скорее талантливый человек, нежели апостол. Ho по всему видно, что к своему таланту он присоединял большую искренность, и что он был очень привлекательной личностью. Когда он прибыл в Коринф, он еще не встречался с Павлом. Только через Аквилу и Присциллу знал он апостола, нечаянным соперником которого ему вскоре предстояло стать.

Для легкомысленного, блестящего, поверхностного населения берегов Средиземного моря фракции, партии, разногласия являются общественной потребностью. Жизнь без всего этого кажется скучной. Ради удовольствия ненавидеть и любить, иметь свой час возбуждения, ревности, торжества, хватаются часто за самые ребяческие поводы. Предмет разногласия не имеет значения; желательно самое разногласие, его ищут ради него самого. В таких кружках вопросы личностей становятся вопросами капитальными. Если два проповедника или два врача встретятся в маленьком южном городе, последний разделяется на две партии, стоящие каждая за одного из них. Пусть оба проповедника, оба врача - друзья; они никак не могут избежать того, чтобы имена их стали лозунгами в горячей борьбе, знаменами двух враждебных лагерей.

Так случилось и в Коринфе. Талант Аполлоса всем вскружил головы. Он был полной противоположностью Павла. Последний увлекал своей силой, страстностью, живым впечатлением, которое производила его пылкая душа, Аполлос же своей изящной, правильной, уверенной речью. Некоторые, малопривязанные к Павлу и, может быть, не ему обязанные своим обращением, открыто предпочли Аполлоса. Они говорили о Павле, как о человеке грубом, необразованном, чуждом философии и литературе. Аполлос стал их учителем; они стали чуть ли не боготворить его. Сторонники Павла, вероятно, с жаром стали возражать им, умалять Нового учителя. Хотя Павел и Аполлос ничуть не были врагами, хотя они смотрели друг на друга, как на сотрудников и хотя между ними не было никакого различия в мнениях, имена их, таким образом, стали ярлыками двух партий, высказывавших друг другу, несмотря на обоих учителей, довольно крупные резкости. Натянутость продолжала чувствоваться и после отъезда Аполлоса. И действительно, последний, быть может, утомленный рвением, которое высказывалось по отношению к нему, и стоявший выше всех этих мелочей, покинул Коринф и вернулся в Эфес. Там встретил он Павла, с которым вел длинные беседы и завязал с ним отношения, которые, не будучи ученическими или тесно-дружескими, были отношениями двух великих душ, способных оценить и полюбить друг друга.

Но не одно это было причиной смуты. В Коринфе бывало очень много иностранцев. К кенхрейскому порту ежедневно приставали толпы евреев и сирийцев, иные из которых уже были христианами, но другой школы, нежели Павла, и которые не особенно благоволили к апостолу. Посланцы иерусалимской церкви, которых мы уже видели в Антиохии и Галатии, по следам Павла пришли в Коринф. Новоприбывшие, люди многоречивые, хвастуны, снабженные рекомендательными письмами от иерусалимских апостолов, ополчились на Павла, стали распространять подозрения насчет его честности, умалять или отрицать за ним сан апостола, дошли в резкости своей до утверждения, будто Павел сам на самом деле не верил в свой апостольский сан, так как не пользовался обычными преимуществами, связанными с ним. Его бескорыстием пользовались, как оружием против него же. Изображали его человеком пустым, легкомысленным, непостоянным, много и безосновательно говорящим и угрожающим; его упрекали, что он восхваляет себя по всякому поводу, ссылается на несуществующую милость к нему неба. Отрицали его видения. Настойчиво указывали на то, что он не знал лично Иисуса, а следовательно, не имел и никакого права говорить о нем.

В то же время иерусалимских апостолов, именно Иакова и Петра, изображали истинными апостолами, архиапостолами, так сказать. Новопришедшие одним уж тем, что они были из Иерусалима, считали себя в сношениях с Христом во плоти, в виду связей своих с Иаковом и теми, которых Христос избрал при жизни. Они утверждали, что Бот избрал одного единственного учителя Христа, а последний назначил Двенадцать апостолов, Гордясь своим обрезанием и еврейским происхождением, они старались как можно тяжелее наложить ярмо соблюдения закона. Таким образом в Коринфе, как и почти повсюду, образовалась "партия Петра". Раскол был сильный: "я за Павла", говорили одни, "я за Аполлоса", говорили другие; третьи говорили: "я за Петра". Наконец, нашлись такие, которые, желая показать, что они стоят выше этих раздоров, изобрели довольно остроумное выражение. Они выдумали, для того, чтобы отличить себя, название "партии Христа". Когда спор становился жарким и имена Павла, Аполлоса, Петра, перекрещивались, как мечи в битве, они вмешивались, имея на устах имя того, о ком все забыли. "Я за Христа", говорили они, а так как все эти эллинские ребячества не исключали, в сущности, истинно христианского чувства, такое напоминание об Иисусе имело могущественное действие в смысле водворения согласия. Однако, в имени этой "партии Христа" заключалось нечто враждебное к апостолу, некоторая неблагодарность, т. к. те, кто противопоставлял его "партии Павла", как будто хотели изгладить следы апостольства, которому они были обязаны познанием Христа.

Общение с язычниками влекло за собой неменьшие опасности для молодой церкви. Опасности эти шли от греческой философии и дурных нравов, как бы осаждавших церковь, со всех сторон подкапывавшихся под нее и проникавших в ее среду. Мы уже видели, как в Афинах философия явилась помехой для успеха проповеди Павла. Коринф по культуре стоял далеко не так высоко, как Афины; тем не менее и тут было немало образованных людей, очень неблагоприятно принимавших новые догматы. Крест, воскресение, предстоящее всеобщее обновление казалось им глупостями, бессмыслицами. Иные из верных стали колебаться, или, пытаясь согласить несогласимое, производили изменения в евангелии. Начиналась непримиримая борьба между положительной наукой и сверхъестественным в христианской вере. Борьбе этой предстояло закончиться лишь в VI веке полным исчезновением положительной науки в христианском мире; та же борьба возродилась, вместе, с позитивным знанием на пороге новых веков.

Распространенная в Коринфе безнравственность имела на церковь разрушительное влияние. Иные из христиан не сумели отрешиться от распущенности, которая, по распространенности своей, перестала даже казаться преступной. Говорили о странных соблазнах, до сих пор не слыханных в собраниях праведных. Дурные нравы города вошли в стены церкви и развращали ее. Еврейские положения о браках, неоспоримый и безусловный характер которых признавался всеми фракциями христианской церкви, нарушались; один христианин открыто жил со своей мачехой. Многие из них были охвачены духом суетности, мелочности, спорливости, глупого чванства. Можно было подумать, что на свете и нет совсем других церквей, настолько эта община шла по своим особым путям, не заботясь об остальных. Дары св. Духа, глоссолалия, пророческая проповедь, способность совершать чудеса, все, что в других местах проявлялось так стройно, здесь превратилось в соблазнительные сцены. Все завидовали друг другу; вдохновленные из различных классов неподобающим образом прерывали один другого. Результатом являлись неприличные в церкви беспорядки. Женщины, в иных местах такие покорные, здесь были нескромны, почти требовали равенства с мужчинами. они хотели громко молиться и пророчествовать в церкви, притом без покрывала, распустив свои длинные волосы, делая собрание свидетелями своих экстазов, несдержанных восторгов, благочестивых самозабвений.

Но к особенно вопиющим злоупотреблениям давали повод агапы или мистические трапезы. На них повторялись сцены разгула, следовавшие за языческими жертвоприношениями. Вместо того, чтобы все было общим, каждый съедал то, что приносил; одни выходили почти пьяные, другие - голодными. Бедные были покрыты стыдом; богатые, казалось, оскорбляли изобилием благ тех, у кого ничего не было. Память об Иисусе и о высоком значении, которое он сообщил этой трапезе, как будто исчезла. Физическое состояние церкви, при этом, было довольно плохое: много было больных и некоторые умерли. Смертные случаи, при том настроении умов, в каком тогда находились, вызывали большое удивление и много сомнений; болезни принимались за испытания и кары. Неужели четырех лет было достаточно, чтобы лишить дело Иисуса всякого значения? Конечно, нет; были еще примерные семьи, напр., семья Стефана, которая полностью отдалась служению церкви и была образцом евангельской деятельности. Но условия жизни христианского общества уже сильно изменились. Маленькая церковь праведных последних времен была заброшена в распущенный, суетный, не особенно мистический мир. Уже были дурные христиане! Прошли те времена, когда Ананию и Сапфиру поражала молния за то, что они скрыли часть имущества. Священная трапеза Иисусова обращалась в оргию, и земля не разверзала недр своих, чтобы поглотить того, кто выходил пьяным из-за стола Господня.

Дурные вести эти одна за другой дошли до Павла и сильно опечалили его. Первые слухи упоминали только о некоторых проступках против нравственности. По этому поводу Павел написал послание, до нас не дошедшее. В нем он запрещал верным всякие сношения с теми, жизнь которых не вполне была чиста. Враждебно настроенные люди стремились сообщить этому приказанию пределы, делавшие его исполнимым. "В Коринфе, - говорили они, - быть в сношениях только с безупречными людьми!.. Да что он думает? He только что из Коринфа, а вообще из мира надо будет удалиться". Павлу пришлось вернуться к этому запрещению и объяснить его.

О раздорах, волновавших церковь, он узнал немного позже, вероятно, в апреле, через братьев, которых он называет "людьми Хлоиными". Как раз в это время он собирался покинуть Эфес. Но что-то, о чем мы не знаем, удерживало его там еще на некоторое время, и он послал вперед в Грецию, с полномочиями, равными его собственным, своего ученика Тимофея, в сопровождении нескольких братьев, между прочим, некоего Эраста, вероятно другого, а не казначея города Коринфа, носившего то же имя. Хотя главной целью их путешествия был Коринф, они прошли через Македонию. Павел сам рассчитывал принять тот же маршрут, и, по обыкновению, послал вперед учеников предупредить о своем прибытии.

Немного спустя, после получения послания Хлои и ранее, чем Тимофей и его спутники прибыли в Коринф, к Павлу пришли новые посланные из этого города. Это были диакон Стефан, Фортунат и Ахаик, все люди, очень любимые апостолом. Стефан, по выражению апостола, был "начатком Ахайи", и со времени отъезда Аквилы и Присциллы он занимал первостепенное положение в общине, или по крайней мере в партии Павла. Посланные привезли письмо, в котором спрашивались объяснения по поводу предыдущего послания Павла и разрешение различных вопросов совести, в частности относительно брака, идоложертвенного мяса, духовных даров и даров Святого Духа. Tpoe ходоков прибавили на словах подробности, касавшиеся злоупотреблений, вкравшихся в церковь. Печаль апостола была неизмерима, и без утешения благочестивых посланцев, он разгневался бы на такую слабость и легкомыслие. Он назначил отъезд свой на после Пятидесятницы, до которой, должно быть, было еще месяца два; но он хотел пройти через Македонию. Следовательно, в Коринфе он мог быть не ранее, как через три месяца. Тотчас же он решил написать нездоровой церкви, ответить на поставленные ему вопросы. Так как у него под рукой не было Тимофея, он взял в секретари одного ученика, впрочем, неизвестного нам, по имени Сосфен, и в виде тонкого внимания пожелал, чтобы имя последнего находилось в надписании письма наряду с его именем.

Начинает он призывом к согласию и защитой своей проповеди, под внешним видом самоумаления.

"Я разумею то, что у вас говорят: "я Павлов", "я Аполлосов", "я Кифин", "а я Христов". Разве разделился Христос? Разве Павел распялся за вас? Или во имя Павла вы крестились? Благодарю Бога, что я никого из вас не крестил, кроме Криспа и Гаия, дабы не сказал кто, что я крестил в мое имя. Крестил я также Стефанов дом; а крестил ли еще кого, не знаю. Ибо Христос послал меня не крестить, а благовествовать, не в премудрости слова, чтобы не упразднить креста Христова. Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас спасаемых - сила Божия. Ибо написано: "погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну". Где мудрец? Где книжник? Где совопросник века сего? He обратил ли Бог мудрость сего в безумие? Ибо, когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. Ибо и иудеи требуют чудес, и эллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для эллинов безумие, для самих же призванных, иудеев и эллинов, Христа, Божью силу и Божью премудрость; потому что немудрое Божье премудрее человеков, и немощное Божье сильнее человеков. Посмотрите, братья, кто вы призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но Бог избрал не мудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и не мощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и не знатное мира и униженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, - для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом..."

"И когда я приходил к вам, братья, приходил возвещать вам свидетельство Божье не в превосходстве слова или мудрости, ибо я рассудил быть у вас не знающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого; и был я у вас в немощи и в страхе и в великом трепете. И слово мое и проповедь моя не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы, чтобы вера ваша утверждалась не на мудрости человеческой, но на силе Божьей".

"Мудрость же мы проповедуем между совершенными, но мудрость не века сего и не властей века сего преходящих, но проповедуем премудрость Божью, тайную, сокровенную, которую предназначил Бог прежде веков к славе нашей, которой никто из властей века сего не познал; ибо, если бы познали, то не распяли бы Господа славы. Но, как написано: "не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его". А нам Бог открыл это Духом Своим; ибо Дух все проницает, и глубины Божьи. Ибо кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? Так и Божьего никто не знает, кроме Духа Божия. Но мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога, что и возвещаем не от человеческой мудрости изученными словами, но изученными от Духа Святого, соображая духовное с духовным. Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всем, a o нем судить никто не может".

"И я не мог говорить с вами, братья, как с духовными, но как с плотскими, как с младенцами во Христе. Я питал вас молоком, а не твердой пищей, ибо вы были еще не в силах, да и теперь не в силах, потому что вы еще плотские. Ибо, если между вами зависть, споры и разногласия, то не плотские ли вы, и не по человеческому ли обычаю поступаете? Ибо, когда один говорит: "я Павлов", а другой: "я Аполлосов", то не плотские ли вы? Кто Павел? Кто Аполлос? Они только служители, через которых вы уверовали, и притом поскольку каждому дал Господь. Я насадил, Аполлос поливал, но возрастил Бог; посему и насаждающий и поливающий есть ничто, a все Бог возращающий. Насаждающий же и поливающий суть одно: но каждый получит свою награду по своему труду. Ибо мы соработники у Бога, а вы Божья нива, Божье строение. Я по данной мне от Бога благодати, как мудрый строитель, положил основание, а другой строит на нем; но каждый смотри, как строит. Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, - каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, тот получит награду; a y кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем, сам спасется, но так, как бы из огня. Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог, ибо храм Божий свят; a этот храм вы. Никто не обольщай самого себя: если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтоб быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: "уловляет мудрых в лукавстве их". И еще: "Господь знает умствования мудрецов, что они суетны". Итак, никто не хвались человеками, ибо все ваше: Павел ли, или Аполлос, или Кифа, или мир, или жизнь, или смерть, или настоящее, или будущее, - все ваше; вы же - Христовы, a Христос - Божий".

"Итак, каждый должен разуметь нас, как служителей Христовых и домостроителей тайн Божиих; от домостроителей же требуется, чтобы каждый оказался верным. Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы, или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе. Ибо, хотя я ничего не знаю за собою, но тем не менее оправдываюсь; судья же мне Господь. Посему не судите никак прежде времени, пока не придет Господь, Который и осветит скрытое во мраке и обнаружит сердечные намерения, и тогда каждому будет похвала от Бога".

"Это, братья, приложил я к себе и Аполлосу ради вас, чтобы вы научились от нас не мудрствовать сверх того, что написано, и не превозносились один пред другим. Ибо кто отличает тебя? Что ты имеешь, чего бы не получил? А если получил, что хвалишься, как будто не получил? Вы уже пресытились, вы уже обогатились, вы стали царствовать без нас. О, если бы вы и в самом деле царствовали, чтобы и нам с вами царствовать! Ибо я думаю, что нам, последним посланникам, Бог судил быть как бы приговоренными к смерти; потому что мы сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков. Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии. Даже доныне терпим голод и жажду, и наготу и побои, и скитаемся, и трудимся, работая своими руками. Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим; мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне".

"He к постыжению вашему пишу сие, но вразумляю вас, как возлюбленных детей моих. Ибо, хотя у вас тысячи наставников во Христе, но не много отцов: я родил вас во Христе Иисусе благовествованием. Посему умоляю вас: подражайте мне, как я Христу. Для сего я послал к вам Тимофея, моего возлюбленного и верного в Господе сына, который напомнит вам о путях моих во Христе Иисусе, как я учу везде, во всякой церкви. Как я не иду к вам, то некоторые у вас возгордились; но я скоро приду к вам, если угодно будет Господу, и испытаю не слова возгордившихся, а силу, ибо Царство Божие не в слове, а в силе. Чего вы хотите? С жезлом придти к вам, или с любовью и духом кротости?"

После этой общей защиты, Павел приступает к разбору отдельных злоупотреблений, на которые ему было указано, к ответу на вопросы, которые были ему поставлены. К кровосмесителям он относится крайне строго.

"Есть верный слух, что у вас появилось блудодеяние, и притом такое блудодеяние, какого не слышно даже у язычников, что некто вместо жены имеет жену отца своего. И вы возгордились, вместо того, чтобы лучше плакать, дабы изъят был из среды вас сделавший такое дело. А я, отсутствуя телом, но присутствуя у вас духом, уже решил, как бы находясь у вас: сделавшего такое дело, в собрании вашем во имя Господа нашего Иисуса Христа обще с моим духом, силой Господа нашего Иисуса Христа, предать сатане во измождение плоти, чтобы дух был спасен в день Господа нашего Иисуса Христа".

Сомнений быть не может: это Павел произносит смертный приговор. Относительно последствий отлучения от церкви ходили страшные легенды. Следует, к тому же, помнить, что Павел серьезно верил, что творит чудеса. Предавая сатане только тело виновного, он, вероятно, считал себя еще милосердым.

Приказ Павла избегать всяких сношений с бесстыдными людьми, содержавшийся в предыдущем (утерянном) письме к Коринфянам, повлек за собой недоразумения. Павел развивает свою мысль. Христианину не следует судить внешнего человека, но к внутреннему он должен быть строг. Одного пятнышка на чистоте жизни должно быть достаточно для исключения из общества; воспрещается есть за одним столом с провинившимся. Как мы видим, такая организация приводит нас к мысли скорее о монастыре, о конгрегации благочестивых людей, следящих друг за другом и судящих друг друга, нежели о церкви в современном смысле слова. Вся церковь в глазах апостола отвечает за проступки, совершающиеся в ее лоне. Этот чрезмерный ригоризм имел свое оправдание в обществе древности, грешившем совершенно особых родов невоздержностью. Но чувствуется, насколько такой взгляд на праведность узок, нелиберален, противен морали того, которого некогда звали "честным человеком", морали, основной принцип которой - как можно меньше заниматься поведением ближних. Вопрос только в том, может ли какое бы то ни было общество держаться без частной цензуры нравов, и не приведет ли будущее опять к чему-нибудь вроде церковной дисциплины, столь ревностно упраздненной современным либерализмом. Идеальный образ нравственного совершенства, по взглядам Павла, - человек кроткий, честный, целомудренный, воздержный, милосердный, равнодушный к богатству. Низкое общественное положение и бедность почти требуются для того, чтобы быть христианином. Слова "скупой, хищник, вор" почти синонимы; по крайней мере, все эти пороки одинаково осуждаются. Антипатия этого маленького мирка к большому языческому обществу доходила до странности. Павел, следуя в этом еврейскому преданию, осуждает обращение к судам, как нечто, недостойное верных.

"Как смеет кто у вас, имея дело с другим, судиться у нечестивых, а не у святых? Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела? Разве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейские? А вы когда имеете житейские тяжбы, поставляете своими судьями ничего не значащих в церкви. К стыду вашему говорю: неужели нет между вами ни одного разумного, который мог бы рассудить между братьями своими? Но брат с братом судится, и притом пред неверными. И то уже весьма унизительно для вас, что вы имеете тяжбы между собой. Для чего бы вам лучше не оставаться обиженными? Для чего бы вам лучше не терпеть лишения? Но вы сами обижаете и отнимаете, и притом у братьев!"

Регулировка естественных сношений мужчин и женщин влекла за собою очень важные затруднения. Это был предмет непрестанных забот апостола, когда он писал Коринфянам. Холодность Павла придает его морали какой-то разумный, но монашеский, узкий характер. Половое влечение в его глазах - стыд, зло. Раз уже его нельзя уничтожить, его надо хотя бы регулировать. Природа в глазах апостола Павла дурна, благодать состоит в том, чтобы бороться с ней и одолевать ее. Однако, у него есть прекрасные слова об уважении, которым человек обязан своему телу: Бог воскресит последнее; тела верных суть Храм Духа Святого, члены Христовы. Какое преступление - из членов Христовых делают члены блудницы! Выше всего - полное целомудрие; девство есть совершенное состояние; брак установлен, как наименьшее зло. Но раз он заключен, обе стороны приобретают друг на друга равные права. Перерыв в супружеских сношениях может быть допущен только временно и в виду исполнения религиозных обязанностей. Развод запрещен, кроме случаев смешанных браков, если нехристианская сторона удаляется первой.

Браки, заключенные между христианами и нехристианами, могут продолжать существовать. Жена-христианка освящает мужа нехристианина, муж-христианин освящает жену нехристианку, точно так же, как и дети становятся праведными по родителям. К тому же можно надеяться, что супруг-христианин обратит другого в христианство. Ho новые браки могут иметь место только между христианами. Все эти вопросы представлялись в совершенно исключительном освещении, так как вера в скорую кончину мира была всеобщей. В переживавшуюся кризисную эпоху беременность, кормление детей казались аномалиями. Браков в секте заключалось мало, и одним из самых неприятных последствий для тех, кто вступал в общину, была невозможность пристраивать дочерей. Многие роптали, считая это неприличным и противным обычаям. Чтобы помешать распространению этого зла и принимая во внимание заботы отцов семейства, имевших на руках взрослых дочерей, Павел разрешает браки. Но он не скрывает презрения и отвращения, которое внушают ему последние; он находит, что брак неприятен, хлопотлив и унизителен. "Время уже коротко, говорит он, так что имеющие жен должны быть, как не имеющие; и плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие; и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего. А я хочу, чтоб вы были без забот. Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене. Есть разность между замужней и девицей: незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святой и телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу. Говорю это для вашей же пользы, не с тем, чтобы наложить на вас узы, но чтобы вы благочинно и непрестанно служили Господу без развлечения".

Религиозная экзальтация всегда вызывает такие взгляды. В правоверном еврействе, которое, однако, показало себя враждебным безбрачию и возвело брак в обязанность, были ученые, рассуждавшие так же, как Павел. "Зачем мне жениться? говорил Рабби бен Азаи. Я влюблен в Закон; а свет может продолжать существовать и через других". Позже Павел, по-видимому, выражал по этому предмету гораздо более правильные мысли и видел в союзе мужчины и женщины символ любви Христа к своей Церкви; высшим законом в браке он положил со стороны мужа - любовь, со стороны жены - покорность; он вспомнил чудную страницу книги Бытия, где таинственное влечение полов объясняется философской басней божественной красоты.

Вопрос о мясе от языческих жертвоприношений был разрешен апостолом Павлом очень здравомысленно. Иудео-христиане стояли за безусловное воздержание от такого мяса, и на иерусалимском совещании, по-видимому, решено было, что оно будет запретным для всех. Павел посмотрел на дело шире. По его мнению, то обстоятельство, что данный кусок мяса есть часть принесенного в жертву животного, не имеет значения. Ложные боги - ничто, и потому приносимое им в жертву мясо ничуть не может быть осквернено этим. Следовательно, можно безразлично покупать всякое мясо, выставленное на базаре, не расспрашивая о каждом куске, откуда он. Необходимо, однако, сделать все-таки одну оговорку: есть люди кропотливо совестливые, которые почитают это идолопоклонством; но просвещенный верой человек должен руководиться не только принципами, но и милосердием. Он должен добровольно лишать себя вещей, которые, как он знает, не запретны, если только слабые люди видят в них соблазн. Знание возвеличивает, но милосердие поучает. Человеку просвещенному все позволено; но не все удобно, не все поучительно. Надо думать не только о себе, но и о других. Это одна из излюбленных мыслей Павла в которой кроется объяснение нескольких эпизодов его жизни, где он, как мы видим, из уважения к богобоязненным людям, покорно исполнял обряды, которым не придавал никакого значения. "Если пища моя, говорит он, соблазняет брата моего, то как бы чиста она ни была, не буду есть мяса вовек".

Иные верные, однако, заходили чересчур далеко. Увлекаемые родственниками, они принимали участие в пирах, следовавших за жертвоприношениями и происходивших в храмах. Павел порицает этот обычай, и по свойственной ему манере рассуждать, исходить из принципа, отличного от того, который он принимал перед этим. Языческие боги суть дьяволы; принимать участие в принесении им жертв, значит вступать в сношение с дьяволами. Нельзя одновременно участвовать и в трапезе Господней и в трапезе дьявольской, пить из чаши Господней и из Чаши дьявольской. Пиры, происходящие в домах, - другое дело; не следует ни отказываться от приглашений на них, ни беспокоиться о том, откуда происходит пища, предлагаемая там; если же вам говорят, что мясо идоложертвенное, и может выйти соблазн, - следует воздержаться. Вообще, надо избегать всего, что может быть камнем преткновения для еврея, язычника, христианина; надо на практике сообразовать свою свободу с свободой других, не отказываясь от своих прав; надо во всем стараться всем быть приятным".

"He Апостол ли я? He свободен ли я? He видел ли Иисуса Христа, Господа нашего? He мое ли дело - вы в Господе? Если для других я не Апостол, то для вас Апостол; ибо печать моего апостольства - вы в Господе. Вот мое защищение против осуждающих меня. Или мы не имеем власти есть и пить? Или не имеем власти иметь спутницей сестру, жену, как и прочие Апостолы, и братья Господни, и Кифа? Или один я и Варнава не имеем власти не работать? Какой воин служит когда-либо на своем содержании? Кто, насадив виноград, не ест плодов его? Кто, пася стадо, не ест молока от стада? По человеческому ли только рассуждению я это говорю? He то же ли говорит и закон? Ибо в Моисеевом законе написано: "не заграждай рта у вола молотящего". О волах ли печется Бог? Или, конечно, для нас говорится? Так, для нас это написано; ибо, кто пашет, должен пахать с надеждой, и кто молотит, должен молотить с надеждой получить ожидаемое. Если мы посеяли в вас духовное, велико ли то, если пожнем у вас телесное? Если другие имеют у нас власть, не паче ли мы? Однако мы не пользовались сею властью, но все переносим, дабы не поставить какой преграды благовествованию Христову. Разве не знаете, что священнодействующие питаются от святилища, что служащие жертвеннику берут долю от жертвенника? Так и Господь повелел проповедующим Евангелие жить от благовествования. Но я не пользовался ничем таковым. И написал это не для того, чтобы так было для меня; ибо для меня лучше умереть, нежели чтобы кто уничтожил похвалу мою. Ибо, если я благовествую, то нечем мне хвалиться, потому что это необходимая обязанность моя, и горе мне, если не благовествую! Ибо, если делаю это добровольно, то буду иметь награду; а если не добровольно, то исполняю только вверенное мне служение. За что же мне награда? За то, что, проповедуя Евангелие, благовествую о Христе безмездно, не пользуясь моею властью в благовествовании. Ибо, будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобресть: для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобресть Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для чуждых закона - как чуждый закона, не будучи чужд закона перед Богом, но подзаконен Христу, - чтобы приобресть чуждых закона; для немощных был как немощный, чтобы приобресть немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых. Сие же делаю для Евангелия, чтоб быть соучастником его. He знаете ли, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду? Так бегите, чтобы получить. Все подвижники воздерживаются от всего: те для получения венца тленного, а мы - нетленного. И потому я бегу не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух; но усмиряю и порабощаю тело мое, дабы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным".

Что касается вопроса о поведении женщин в церкви, мы заранее можем ожидать, что о нем апостол будет говорить с присущей ему резкой решительностью. Он порицает смелые попытки коринфских женщин и призывает их обратиться к порядкам остальных общин. Женщины в церкви не должны никогда разговаривать, даже ставить вопросы. Дар языков - не для них, они должны быть покорны мужу. Если им желательно что-нибудь узнать, они должны спрашивать о том дома мужа. Появляться в церкви женщине без покрывала так же стыдно, как явиться туда обритой или стриженой. К тому же покрывало необходимо из-за ангелов. Предполагалось, что ангелы, присутствующие при божественной службе, могут быть введены в соблазн длинными волосами женщин, или, по крайней мере, что вид последних отвлекает их внимание от их дела, которое состоит в том, чтобы относить к Богу молитвы праведников. "Всякому мужу глава - Христос; жене глава - муж, а Христу глава - Бог... Муж не должен покрывать голову, потому что он есть образ и слава Божия; а жена есть слава мужа. He муж от жены, но жена от мужа... все же - от Бога".

Замечания, касающиеся "вечери Господней", имеют огромный исторический интерес. Трапеза эта все более и более становилась существенным элементом христианского культа. Все более и более распространялась также мысль, что на ней вкушали самого Иисуса. Конечно, это была метафора, но на языке христиан описываемой эпохи метафора не отличалась вполне ясно от действительности. Во всяком случае, таинство это было по существу таинством единения и любви.

"Чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение Крови Христовой? Хлеб, который преломляем, нe есть ли приобщение Тела Христова? Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба. Посмотрите на Израиля по плоти: те, которые едят жертвы, не участники ли жертвенника?... Ибо я от Самого Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и возблагодарив преломил и сказал: "приимите, едите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание". Также и чашу после вечери, и сказал; "сия чаша есть новый завет в Моей Крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание". Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет. Посему, кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней. Да испытывает же себя человек, и, таким образом, пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая , о Теле Господнем".

Это осуждение, которому подвергаются непознающие великой святости трапезы Господней, не есть вечная погибель, это временное испытание, даже смерть, т. к. последняя часто является душеспасительным искуплением. "От того, прибавляет апостол, многие из вас немощны и больны, и не мало умирает. Ибо, если бы мы судили сами себя, то не были бы судимы; будучи не судимы, наказываемся от Господа, чтобы не быть осужденными с миром" т. е. на вечную погибель. Пока апостол ограничивается приказанием, чтобы приходящие на агапу ждали друг друга, ели бы дома, если кто голоден, и сохраняли за вечерей Господней ее мистическое значение. Остальное он обещает устроить, когда придет.

Затем, апостол дает теорию проявлений Св. Духа. В туманно определяемые разряды "даров" , "служений" и "действий" он помещает тринадцать проявлений, составляющих всю иерархию, все формы сверхъестественной деятельности. Три проявления ясно указаны и подчинены друг другу; это: 1) функция апостольская; 2) функция пророческая; 3) функция учительская. Затем идут дары, служения и действия, которые, не сообщая столь высокого постоянного положения, служат к непрерывному проявлению Духа. Это: 1) слово мудрости; 2) слово знания; 3) вера; 4) дар исцелений; 5) дар чудотворения; 6) дар различения духов; 7) дар говорить на разных языках; 8) дар истолкования языков, когда на них говорят по предыдущему; 9) дела вспоможения; 10) заботы управления. Все эти функции хороши и полезны; они не должны ни умалять друг друга, ни завидовать друг другу; у всех один и тот же источник. Все дары исходят от Святого Духа; все "служения" исходят от Христа; все "действия" идут от Бога. У тела много членов, но все-таки оно одно; разрешение функций необходимо в церкви так же, как и в теле. Члены церкви точно так же не могут обходиться друг без друга, как глаз - без руки, голова - без ног. Стало быть, всякая зависть между ними неуместна. Конечно, они не равны по достоинству; но самые слабые члены именно и являются самыми необходимыми; самые скромные члены наиболее уважаются, самым заботливым образом охраняются, т. к. Бог пожелал вознаградить их, чтобы в теле не было ересей и зависти. Стало быть, члены должны заботиться друг о друге; если страдает один, все страдают; преимущества и слава одного заставляют радоваться за него и другой. Да и к чему тут соперничество? Есть путь, открытый всем, и лучший из всех, дар, стоящий далеко выше всех остальных. Вдохновленный поистине пророческим наитием и выведенный им из массы перемешанных с заблуждениями мыслей, которые он только что излагал, Павел пишет тут дивную страницу, единственную во всей христианской литературе достойную сравнения с речами Иисуса:

"Если я говорю языками человеческими и ангельскими, a любви не имею, то я - медь звенящая, или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, - нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, (Бога) подобно как я познан (им). А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше".

Если бы у Павла был опыт в экспериментальной психологии, он пошел бы дальше, он сказал бы: "Братья, бросьте иллюзии. Эти нечленораздельные бормотанья, эти восторги и чудеса - только ваши младенческие грезы. To, что есть не сказочного, вечного, - это то, чему я сейчас учил вас". Но тогда он не принадлежал бы своему времени; он не сделал бы того, что он сделал. Разве мало еще того, что он указал на основное различие между вечными, неувядающими религиозными истинами, и теми, которые исчезают, как грезы детства? Разве он не достаточно сделал для бессмертия, написав, что "буква убивает, дух вносит жизнь"? Горе тому, кто остановится на поверхностном и кто, из-за двух или трех воображаемых даров, забудет, что в этом странном списке, между диаконствами или харизмами первобытной церкви, числятся и заботы о страждущих, распоряжение милостыней, взаимное вспоможение! Павел ставит эти функции на последнем месте, как нечто незначительное. Но его пронизывающий взгляд и тут умеет прозреть истину. "Берегитесь, говорит он, наименее благородные члены наши окружены наибольшим почтением". Пророки, имеющие дар языков, учителя, время ваше преходяще; диаконы, самоотверженные вдовицы, управители имуществом церкви, вы останетесь; вы создаете вечное.

В подробностях указаний, относящихся к проявлениям духа, Павел высказывает свой практический ум. Он ставит пророчество гораздо выше дара языков. He отвергая вполне глоссолалии, он по ее поводу делает замечания, равносильные порицанию. Глоссол говорит не с людьми, а с Богом, никто его не понимает, он поучает только самого себя. Пророчество, напротив, поучает и утешает всех. Глоссолалия хороша только в том случае, если ее истолковывают, т. е. если другие верные, специально для того одаренные, вмешиваются и если им удается найти в ней смысл; сама по себе она подобна неопределенной музыке; слышен звук гусель или свирели, но непонятно, что играют на этих инструментах. Это как глухая труба: сколько ни звучи она, никто не повинуется непонятному сигналу и не готовится к сражению. Если язык произносит невразумительные слова, он говорит на ветер; речь на непонятном языке ничего не значит для ума. Итак, без толкования глоссолалии не должно быть. Мало того, глоссолалия сама по себе бесплодна; ум с ней остается без плода; молитва происходит внутри человека, и он в ней не участвует.

"Ибо, если ты будешь благословлять духом, то стоящий на месте простолюдина как скажет "аминь" при твоем благодарении! Ибо он не понимает, что ты говоришь. Ты хорошо благодаришь, но другой не назидается. Благодарю Бога моего: я более всех вас говорю языками; но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтоб и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке. Братия! Не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, a по уму будьте совершеннолетни. В законе написано: "иными языками и иными устами буду говорить народу сему, но и тогда не послушают Меня, говорит Господь". Итак, языки суть знамение не для верующих, а для неверующих; пророчество же не для неверующих, а для верующих. Если вся церковь сойдется вместе, и все станут говорить незнакомыми языками, и войдут к вам незнающие или неверующие, - то не скажут ли, что вы беснуетесь? Но когда все пророчествуют, и войдет кто неверующий или незнающий, то он всеми обличается, всеми судится, и таким образом тайны сердца его обнаруживаются; и он падает ниц, поклонится Богу и скажет: "истинно с вами Бог". Итак, что же, братья? Когда вы сходитесь, и у каждого из вас есть псалом, есть поучение, есть язык, есть откровение, есть истолкование, - все сие да будет к назиданию. Если кто говорит на незнакомом языке, говорите двое, или много трое, и то порознь, и один изъясняй. Если же не будет истолкователя, то молчи в церкви, а говори себе и Богу. И пророки пусть говорят двое или трое, а прочие пусть рассуждают; если же другому из сидящих будет откровение, то первый молчи. Ибо все один за другим можете пророчествовать, чтобы всем поучаться и всем получать утешение. И духи пророческие послушны пророкам, потому что Бог не есть Бог неустройства, но мира... Итак, братия, ревнуйте о том, чтобы пророчествовать, но не запрещайте говорить и языками; только все должно быть благопристойно и чинно".

Некоторые странные звуки, которые издавали глоссолалии и где смешивались языки греческий, сирийский, слова anathema, maran atha, имена Иисуса и Господа, сильно смущали простолюдинов. Павел, к которому и по этому поводу обращались, применяет то, что называлось "различением духов", и старается разобрать, что в этих бессвязных речах могло исходить от Св. Духа, что нет.