Библия и литература XX века Беседа первая

Библия и литература XX века

Беседа первая

Сегодня наша тема — очень сложная и, безусловно, трудно охватить все. Я на это и не претендую. Но это наш век, наш XX век, и поэтому для нас особенно важно, интересно и дорого размышление о том, как он отразился на видении Священного Писания, и как Библия отразилась в нем. Я не буду придерживаться хронологической канвы, а просто сделаю небольшой общий обзор.

Кто из писателей задумывался над начальными страницами Библии, над Книгой Бытия? Многие. Большинству из вас известна книга, многотомный толстый роман Томаса Манна «Иосиф и его братья». В этом романе очень интересно соприкоснулись Писание и литература.

В Библии эпизод о жизни Иосифа не несет на себе глубинной духовной, мистической нагрузки. Это история почти светская, в том смысле, что там разыгрываются драматические события, которые прочно врезались в память людей, которые действительно похожи на роман с приключениями, победами, узнаванием. Я думаю, что сюжет известен вам всем, так ведь? Или не совсем? В таком случае напомню очень кратко, в двух словах.

У патриарха Иакова, праотца древних израильтян, который кочевал в Ханаане, нынешней Палестине, было двенадцать сыновей, но самым любимым был Иосиф. И братья ему завидовали, что он любимчик, что отец ему сделал красивую одежду. Однажды Иосиф, который был не лишен, по-видимому, хвастовства и гордыни, сказал, что ему приснился сон, будто одиннадцать снопов поклонились двенадцатому — это ему. И братья постепенно не только невзлюбили, но просто возненавидели его. И однажды, когда он пришел к ним в уединенное место, в долину, где братья пасли стада, они решили с ним расправиться — ну, грубые, первобытные пастухи. (Все это происходит примерно в 1700 г. до Р. X., то есть 3700 лет тому назад.) Сначала братья вообще хотели его убить, бросить в пустой колодец в пустыне, где бы он погиб; но потом, увидев караван кочевников-торговцев, они решили продать его в рабство. И продали его этим людям, а одежду Иосифа испачкали в крови козленка, принесли ее отцу и сказали: «Вот это все, что мы нашли в пустыне». Иаков страшно убивался: мой сын, любимый мой сын погиб. Библия подчеркивает различное отношение братьев к этому преступлению: один брат хотел бросить его в колодец, но потом тайно спасти, другого мучила совесть, в общем, их реакция была неоднозначной.

А потом Иосиф был продан в Египет, стал слугой у египетского вельможи, но, когда жена этого вельможи пыталась его соблазнить, он, сохраняя какие-то этические нормы, которые он вынес из общения с отцом, сказал, что он не может: твой муж мне как отец, для меня это будет большим преступлением. Она решила ему отомстить и устроила такую инсценировку, как будто он пытался ее изнасиловать. Разгневанный господин, когда узнал об этой истории, бросил его в тюрьму. Но не убил, хотя раба можно было убить.

В тюрьме Иосиф познакомился с двумя царскими вельможами, которые по капризу фараона попали за решетку. Однажды они рассказали ему свои сны, а Иосиф обладал даром угадывать по снам будущее. И он предсказал одному, что вскоре его постигнет тяжкая участь — он будет казнен, а другому сказал, что вскоре царь вернет ему свою милость. «И когда ты вернешься к себе во дворец, вспомни обо мне, что я невинный здесь томлюсь». И рассказал ему свою историю. (На эту тему есть картина в Русском музее.) Предсказания Иосифа сбылись: одного казнили, другой вернулся во дворец и, конечно, его забыл. (Все это очень характерно и типично для человеческой жизни, хотя и написано в глубокой древности.) Забыл его в своем счастье, в своей радости, что снова вернулся и стал царским виночерпием, то есть подавал вино при царских пирах, — это считалось большой должностью.

Но однажды фараону приснились странные сны: он видел во сне коров (а в Египте коровы считались священными), они выходили из Нила; и сначала вышли тучные, толстые коровы, а потом за ними тощие, и тощие, набросившись на тучных, съели их, но остались такими же тощими. Фараон, который считал, как это было принято в Египте, что сны открывают божественные истины, пытался выяснить, что это значит. И тогда виночерпий вспомнил: «Да, со мной сидел в тюрьме человек, иноплеменник, еврей по происхождению (тогда это слово употребляли только говоря о чужеземцах и означало оно "странник", "скиталец"), он здорово угадывает сны, он мне предсказал, что ты мне возвратишь свою милость».

Послали за Иосифом. Иосиф сказал, что эти сны означают: сначала будут времена плодородия, а потом наступит несколько лет голода, постарайся заранее запастись зерном. Фараон сказал Иосифу: «Ну что ж, тогда мне нужен человек, который будет всем этим распоряжаться, а поскольку ты такой умный, то займись этим». И сделал Иосифа распорядителем по зерноснабжению. Иосиф устроил большие государственные амбары, туда свозили все излишки зерна, и, когда действительно наступил голод, он смог распорядиться им и спасти страну от бедствия.

Тем временем голод охватил не только дельту Нила, но и проник в Ханаан, место, которое теперь у нас называется Израиль, Палестина. И старик Иаков, оказавшись на грани голодной смерти, решил отправиться в Египет, где, как он слышал, продают для иноземцев хлеб, пшеницу, зерно. Сам он был стар и не смог этого сделать, он отправил нескольких своих сыновей. Они приехали в Египет и оказались у дома Иосифа, и тот узнал их, а они, разумеется, не узнали в важном египетском вельможе своего брата, который, как они считали, погиб.

И вот Иосиф начинает с ними сложную игру. Он продает им хлеб, потом возвращает их и говорит: «А сколько вас братьев?» Они отвечают: «Нас двенадцать, но одного не стало». «А как зовут вашего отца?» Он все время спрашивает их, и они чувствуют, что внимание его какое-то подозрительное, они боятся его. Иосиф сажает их за стол, и сажает по старшинству, по возрасту. И они говорят: «Господин все знает про нас». Потом он их отпускает. Несколько раз они приходили и уходили, а в нем шла внутренняя борьба: это и горечь обиды, и в то же время жалость. И в конце концов он не выдерживает, просит всех посторонних выйти, и когда братья остаются одни, он вдруг говорит: «Это я, Иосиф, ваш брат. Жив ли еще мой отец?» Они в ужасе упали перед ним на колени, а он заплакал. И так совершилось это примирение — он их простил. Он сказал важные библейские слова: «Вы сотворили зло, но Бог и зло обратил в добро». Так часто бывает в истории. Потом Иосиф смог взять отца и всю семью в Египет, и они спаслись от голодной смерти.

Такая история не могла не привлекать поэтов, художников, писателей. В XX в., в очень трудный и кризисный период, во время войны, Томас Манн пишет большой роман «Иосиф и его братья». В целом он придерживается библейского сюжета. Но священный библейский писатель, который составлял Книгу Бытия, привел этот драматический, можно сказать, приключенческий рассказ, чтобы показать, какими удивительными, сложными, иногда парадоксальными путями, где сталкиваются случайности, неожиданности, ведет Бог своих избранников, как Он все равно сохраняет то, что Он задумал; как человек, попавший в совершенно чуждую ему ситуацию, сохраняет в сердце свои устои, свои духовные и нравственные заветы.

Томас Манн пишет медленно, подробно, как вообще свойственно ему. Это медитации, размышления обо всем: и о Иакове, отце Иосифа, и о его предках. В романе намешано очень много материала из исторических исследований, но вы разочаруетесь, если будете искать там действительную историю. Когда Томас Манн закончил роман, его машинистка говорила: «Теперь я знаю, как на самом деле все было». Но едва ли все было так. Томас Манн захотел сделать эту историю поводом для размышления над духом человеческим, над его стремлением к вечности, над тайной Бога; там без конца все вращается вокруг поисков Бога, человечество ищет Бога — то, чего в библейском рассказе об Иосифе нет. И в этом-то как раз особенность и парадокс: Томас Манн, отталкиваясь от этого библейского сюжета, углубляется в сферу религиозных исканий.

Для многих эта книга явилась откровением, многие люди говорили мне, что они смогли понимать Библию, только прочтя книгу «Иосиф и его братья». Однако там слишком много построено на человеке. Получается так, будто человек придумал эти божественные тайны, как бы родил их из себя; Иосиф представлен чуть ли не как религиозный мыслитель, и его нравственные, религиозные поиски создавали некий образ Бога и взаимоотношений человека с Богом. Это не так. Поверьте мне: эти простые пастухи ничего не могли придумать. Если уж живущие рядом с ними, образованнейшие для того времени жрецы Вавилона и Египта не могли додуматься до истины единобожия, то где уж было этим людям, неграмотным, не имевшим письменности, кочевавшим со своими стадами, — где им было додуматься до чего-то. Поэтому конструкция Томаса Манна отрывается от реальной библейской истории, и остается лишь размышлением на эту тему.

Далее. Если посмотреть, что в XX в. привлекало людей в Библии, то это, конечно, узловые моменты. Во время первой мировой войны Стефан Цвейг пишет драму «Иеремия», о пророке Иеремии, который пытается остановить военные приготовления, но его считают предателем. На него обрушивается гнев народа и гнев властей. Он стоит перед обществом как изгой. Из всего общества только один он любит свой город и свою страну и желает им добра! Но его считают предателем. Вот эта драма привлекла Стефана Цвейга в период, когда шла борьба за прекращение войн, — девятнадцатый год, когда Европа стояла на распутье.

Разумеется, не обошлось без попыток изобразить Евангелие как знак революционный. В 1925 г. Анри Барбюс пишет книгу «Иисус»; она у нас выходила, кажется, не совсем полностью и называлась «Иисус против Христа». Он хотел доказать в этом романе — полуромане, полуисследовании, — что Иисус был революционером и даже атеистом, но что учение Его исказили. И это очень трогательно, потому что Анри Барбюс, как и многие другие, все равно хотел найти оправдание, поддержку у Христа. Извращенного, искаженного абсолютно, но все-таки у Христа. Разумеется, ни малейшего основания для того, чтобы считать так, в Евангелии нет: Христос никогда не поддерживал насилия, насилия для того, чтобы изменить общественный строй. А Барбюсу хотелось, чтобы было именно так. И у него нашлись последователи не только в художественной литературе, но также среди историков, которые так реконструировали события.

В прошлый раз я вам рассказывал, как писатели XIX в. как бы разбивались о стену, пытаясь изобразить Христа. Некоторые на этом и остановились. Скажем, Морис Метерлинк пишет взволнованную драму «Мария Магдалина». Героиня ее — Мария Магдалина, которой римский воин предлагает вернуться вновь к распутной жизни и обещает за это освободить осужденного Христа. Но она предпочитает остаться верной Его заветам. Парадоксальная драма. И Христа там нет.

Также нет Его и у Оскара Уайльда, уже на рубеже века. А немецкий писатель Герхарт Гауптман попытался пойти по тому же пути, по которому шли некоторые немецкие художники конца XIX и начала XX вв.: представить себе Иисуса Христа в нашем современном обществе. Эти художники писали картины на евангельские темы, Христа там окружали люди в одежде XIX — начала XX вв. И Гауптман пишет роман, который он назвал «Юродивый во Христе Эмануэль Квинт».

Это очень странный роман о жизни проповедника из народа, который внезапно вышел говорить о Царстве Божием в захолустном немецком городке. И дальше разворачивается парафраз евангельской истории. Этот проповедник встречает своего Крестителя — это суровый протестантский пастор, который кричит всем: «Покайтесь!», и он тоже совершает некое крещение в речушке около села. Герой романа Эмануэль (имя его означает «с нами Бог») приходит к нему, у него появляются последователи, апостолы, есть там и свой Иуда. Правда, кончил он не Голгофой. В романе есть изгнание торгующих из храма, когда Эмануэль Квинт пришел и разогнал их в храме, разбил алтарь; он подвергся общественному остракизму после ареста и скитался по городам. В конце концов он решил, что Христос живет в нем, что Он воплотился в нем. Он стучится в дом, спрашивают: «Кто там?» — он отвечает: «Христос», — и дверь захлопывается. И Гауптман пишет: «По всем городам шум этих дверей, он мог бы разбудить небо: Христос стучится в дверь, и все захлопывают двери. И какое счастье, — пишет он, — что это был не настоящий Христос, а просто бедный юродивый, а то бы столько военных, чиновников, епископов, бургомистров подверглись суровому осуждению». А потом прибавляет: «А что если это действительно был Христос, Который под видом несчастного юродивого пришел проверить, насколько созрело посеянное Им семя?»

Эмануэль Квинт погибает в горах, тайна остается скрытой; когда его нашли, в руках у него была зажата бумажка со словами: «Тайна Царства» — и вопросительный знак. Роман получился двусмысленным: это и о жизни Христа на фоне современного общества, и в то же время всегда можно сказать, что это не Он. Действительно, Гауптман изобразил только юродивого; ничего подобного Евангелию с его внутренним могуществом в романе нет.

Если мы перейдем к русским писателям, то вы все, наверное, читали повесть Куприна «Суламифь» (вышла в 1908 г.). Она извлечена из «Песни Песней» — таинственной книги о страстной любви, о чувственной любви, которая почему-то вошла в Священное Писание. Внешним поводом, по-видимому, было то, что эти гимны пелись во время свадеб, во время брачного, венчального, как сказали бы мы, ритуала.

Есть попытка рассмотреть эти песнопения как некий драматический диалог: голос невесты, голос жениха, голос хора. В XIX в. некоторые библеисты истолковывали это таким образом, что девушка из народа любит жениха — пастуха. Ее забирают в гарем к царю (хотя это и называется «Песнь Песней Соломона», там о царе Соломоне говорится в третьем лице и не всегда положительно), но она убегает. Там есть такой момент, когда эта девушка бежит по ночным улицам и ищет своего любимого; солдат, патрульный, ее останавливает: «Куда ты идешь?» — «Я ищу своего любимого». Некоторые толкователи думали, не есть ли это гимн или драма, направленная против царя, против судьбы тех женщин, которые находились — их было около тысячи — в гареме Соломона. (По восточным обычаям считалось, что чем больше жен, тем более авторитетен царь.) Свободная любовь к другу, к любимому пастуху, побеждает этот гарем, эту жизнь, как бы сладкую, но в которой на самом деле нет ничего отрадного для души. Любовь выше царской роскоши.

Куприн все это перевернул. Он взял традиционную модель: изобразил это как любовь царя к юной девушке Шуламит (шуламитянка; то есть этническое, племенное название превращено у него в имя Суламифь).

Конечно, самое важное, что всегда привлекало в этой вещи и Пушкина, и многих других, кто перелагал «Песнь Песней», — это глубочайшее понимание силы любви. «Сильна как смерть любовь», сказано в «Песни Песней». И это очень важно. Мне кажется, что важно не то, каким образом мы истолкуем эту книгу — против царя или за царя, — а важно, что Библия, которая говорит о смерти, о вечности, о дружбе, о войне и мире, о голоде и победах — обо всем, — она, конечно, должна говорить и о любви. И то, что Церковь эту книгу включила в Священный канон, говорит о священности самой тайны любви. Недаром у нас из семи церковных таинств одно является таинством брака, таинством любви.

В те же годы писал Леонид Андреев. У него есть библейская повесть «Иуда Искариот и другие». Многие из вас ее, наверное, читали, недавно она была переиздана. Это, конечно, слабое произведение. Если вы вглядитесь в образ Иисуса, он ничтожен, бледен, а образ Иуды глубоко надуман. В конце концов, читатель даже не понимает, в чем дело, почему у Иуды такое раздвоенное отношение ко Христу? В евангельской реальности все было проще, и в то же время сложней. Проще — потому, что когда апостолы, в том числе и Иуда, пошли за Христом, в их движении было много своекорыстного, даже не в грубом смысле, а просто по-человечески. Они думали: Он пока еще в тайне, потом Он явится открыто, и тогда они окажутся на гребне волны. Когда этого не случилось, апостолы испугались и разбежались, но один Иуда полностью утратил к Нему любовь и веру. А Леонид Андреев там намешал каких-то — это была эпоха декаданса — странных, противоречивых чувств. Настоящих внутренних обоснований поступка Иуды у него нет.

Разумеется, невозможно обойти попытки изобразить Христа у разных писателей Востока и Запада. Но как все это охватить? Мы видим немецкого писателя Френсона, который на основе научных данных пытается написать роман о Христе. Получается роман ни о чем, потому что тот Иисус, который там фигурирует, проповедует некое великое могущество, которое приведет человечество к раю на земле.

Писатель Франсуа Мориак (я думаю, многие у нас с ним знакомы, он переводился многократно) в 1936 г. написал книгу «Жизнь Иисуса». Это очень тонкая, очень бережная книга, ведь Мориак — классик. Он ничего не добавляет от себя. Христос в этой книге не говорит ни одного слова, которого бы не было в Евангелии. Там нет подробностей окружающей Его обстановки, лишь скупые штрихи, доступные только блестящему мастеру прозы, и в какой-то момент мы видим воочию все это. Я могу привести одно место, которое меня всегда потрясало. Дом в Назарете, Мать и Сын. Он трудится. Она всегда хранит в сердце то, что Ей было открыто, но как же Ей это трудно! Ведь Ему было обещано нечто великое, а вот уже тридцать лет, и вместо царского престола у Него только верстак в комнате. Но Она хранит это в сердце. Писатель говорит, что вокруг идет обычная жизнь, но бывают мгновения, когда Мать и Сын остаются вдвоем. И Мориак ничего не додумывает, ничего не домысливает, он не изобретает диалогов между Марией и Ее Сыном, он только дает намек, как замечательный писатель: они остаются вдвоем, вечером, за столом; и писатель предоставляет нам вдруг ощутить атмосферу Этих Двоих… Так построена вся книга, и когда ее дочитываешь до конца — она небольшая, — остается ощущение встречи с Ним.

Иначе поступает польский писатель, романист Ян Добрачинский. Он сам пережил личное горе — у него умер сын. Он пишет от лица Никодима. Никодим, член верховного совета старейшин в Израиле, был тайным учеником Иисуса. О нем мы знаем очень мало из Евангелия от Иоанна. Романист приводит письма, которые Никодим после всех евангельских событий отправляет в Рим своему другу. В них описываются все перипетии евангельской истории, в которых он участвовал. Там есть все: и пейзаж, и исторические подробности, и попытка все это увидеть. Насколько она привлекательна, показывает то, что этот роман был переведен на все европейские языки и до сих пор переиздается, до сих пор пользуется популярностью, хотя его автор не первоклассный мастер. У Никодима больна Рут (Рут — это женское имя, по-русски Руфь). Кто она ему: дочь, жена, сестра, читатель так до конца и не узнает, и это неважно. Он все время думает о том, как привести ее к Иисусу, чтобы Он исцелил ее, но она умирает. И вот это его страдание превращает книгу во что-то очень личное, волнующее. Я делал такие опыты: некоторым людям, которые плохо воспринимали Евангелие, я давал переведенные кусочки из этой книги, и на них это производило впечатление. Называется книга «Письма Никодима» (по-русски она пока не издана).

В те же 50-е гг. Добрачинский написал роман «Варавва» — у нас он переведен. Если Никодим идет к вере и в конце концов находит во Христе свою духовную пристань, то Варавва (тот, кто, как вы помните, был отпущен, когда Иисуса Христа осудили на распятие) — грубоватый, тупой человек, который верит только насилию, — слоняется, шастает по городу и не может понять, что он и зачем он. Варавва становится каким-то страшным двойником Христа, потому что попадает в среду христиан и они говорят: «Это тот, вместо которого распяли Учителя», — и вокруг него сразу образуется стена.

Потом девушка, к которой он был привязан, возвещает людям о том, что Христос воскрес. Для Вараввы это все сказки, басни, эту девушку побивают камнями. В конце концов, после долгих скитаний Варавва попадает в Рим. Там он встречается с христианами. И вдруг город начинает гореть, и только тогда Варавва говорит: «Он пришел, мой Христос, Он поджег Рим, и я Ему помогу!» Он берет пылающую головню, идет и поджигает дома. Потом его хватают солдаты, и он умирает на кресте. Умирают на кресте и другие христиане, но они умирают с надеждой, с верой, а Варавва умирает просто так, бессмысленно, отдавая свою душу тьме. Повесть, может быть, не очень глубокая, но в ней изображено трагическое столкновение человека, который живет примитивной системой ценностей, с людьми, идущими высоким духовным путем. И что-то в нем на мгновение вдруг вспыхивает, но тут же гаснет.

Недавно в Москве вышла аналогичная книга польского писателя Генриха Панаса «Евангелие от Иуды». Иуда там — образованный человек из Александрии (очевидно, покойный Панас в чем-то изображал себя), скептик, ему все уже надоело, он все познал, все читал, все изучил, ни во что не верит, богат, у него есть все, но вот он полюбил женщину, Марию Магдалину (бедной Марии Магдалине всегда достается, ее во всех романах эксплуатируют самым нещадным образом). Но она, оказывается, является любовницей какого-то римского офицера. Как вырвать ее из лап завоевателя? Иуда подстраивает как бы покушение на нее, чтобы ее спасти, но он опоздал; ее освободили другие люди, это оказались ученики Иисуса. Она примыкает к ним, и бедный Иуда — она уплыла у него из рук — должен идти к ученикам Иисуса. Он встречается с Иисусом и ходит с Ним. Он все время думает о Марии Магдалине. И так, призрачно и очень вяло, проходит евангельская история по страницам этого романа.

Иисус оценил его ум и тонкость. Оказывается, ученики Его задумали мятеж, восстание, Иисус хочет погибнуть с ними, потому что дело безнадежное, но уйти было бы нехорошо. Но Иуду Он ценит — умный человек — и поэтому во время Тайной вечери Он говорит ему: «Ты уходи, делай свое дело». Иуда уходит, думая, что в конце концов, после гибели Иисуса и Его учеников, он Марию Магдалину все-таки получит. Но и в этом он разочаровывается, потому что она приходит к нему и говорит: «Я Его видела после распятия, я видела Его живым». И она уходит, а Иуда остается ни с чем. Это тоже столкновение человека с духовной реальностью, но другого типа: тот, Варавва, — грубый, примитивный человек, который делает ставку на насилие, а этот — как бы умный, как бы всезнающий, который решил, что он довольно почерпнул истины, больше ему ничего не надо.

Все эти романы показывают бессилие человека перед задачей изобразить Христа. Посмотрим, наконец, на Булгакова. Однажды Солженицын задал мне вопрос: почему Булгаков, который в своей пьесе «Последние дни» (я думаю, что многие из вас читали или смотрели эту пьесу) понимал, что Пушкина не надо изображать, что его невидимое присутствие лучше, чем если бы по сцене бегал какой-то загримированный под Пушкина шумливый актер, — и это действительно так, в пьесе есть достоверность реального присутствия подлинного Пушкина, — почему Булгаков не понял этого и попытался вывести Христа, вместо того чтобы поступить, как поступил Константин Романов? (Константин Романов был мало известный, но даровитый поэт, писавший под псевдонимом К. Р. — ему не хотелось выставлять перед всеми, что он прямой родственник царя.) Он написал драму «Царь иудейский» — о событиях последних дней в жизни Христа, о Страстной неделе, и о Его Воскресении. Ни Христа, ни апостолов в драме нет, все происходит рядом.

Почему Булгаков так не сделал? Конечно, ответ на это трудно найти, но, мне кажется, он, по-своему, все-таки сделал нечто подобное: он ведь не изобразил Христа. Известные слова о том, что «Мастер и Маргарита» — это Евангелие от Воланда, ничего не означают. Булгакова волновала проблема предательства, проблема того, как люди, его современники, и в нашей стране, да и в любой другой (это же общечеловеческое), предавали других и себя. И Мастер ведь чувствовал, что он себя предает. Тема измены, предательства, умывания рук — вот какая здесь главная тема.

Наш XX век — это век «умывания рук». Люди «умывали руки» на протяжении всего XX столетия. И когда была Бурская война, и когда была Первая мировая война, и когда были страшные события в Берлине и в Москве в тридцатые годы, и когда была Вторая мировая война. Это «умывание рук» было трагичным и остается таким до нашего времени. Это волновало Булгакова, и он хотел изобразить Пилата как воплощение вот этого «умывания рук». А для этого нужно было, чтобы перед Пилатом стоял Христос. Булгаков изобразил совершенно другую личность, абсолютно другую, не похожую ничем, кроме имени, на Христа.

Те из вас, кто хоть раз читал Евангелие, прекрасно знают, что булгаковский бродячий философ, говоривший, что настанет царство истины, что все люди добрые, называвший каждого «добрый человек», — совершенно не похож на евангельского Христа! Мы знаем, что Он мог сурово сказать: «Порождение ехидны», или назвать Ирода лисицей, а вовсе не называть всех подряд «добрыми людьми». Поэтому Булгаков намеренно переделал и сюжет, поэтому он ввел Левия Матфея, который якобы все исказил. Таким образом, перед нами просто другая история. Это художественный вымысел, это другой человек. И только в конце каким-то странным образом Он имеет прямое отношение к власти над миром и Он определяет судьбы мира

Здесь что-то не вяжется, концы с концами не сходятся, но ведь этого и не должно быть. Это же внутреннее видение самого поэта, самого художника. Писатель не обязан отвечать на вопросы — он должен их ставить. Вы можете удивиться, но основная модель этого романа, как мне представляется, — вовсе не Евангелие, а Книга Бытия.

В Книге Бытия рассказывается о том, как Бог в виде трех странников посетил Содом и Гоморру, чтобы посмотреть, действительно ли эти города настолько уже разложились, что пора их отправлять в тартарары. Этот сюжет неоднократно повторялся и в христианских легендах, и вообще в мировой литературе. Последний раз он использован в романе Герберта Уэллса «Чудесное посещение», где рассказывалось о том, как ангел пришел на Землю во плоти и посмотрел, как живут англичане в 1895 году.

Здесь произошло то же самое: приходит эта шутовская компания во главе с Воландом, и ее приход вскрывает ситуацию в Москве в лице всех этих лиходеевых, варенух и других персонажей — весь этот маскарад берлиозов. Она вскрывается только через столкновение с гостями. А то, что это никакой не дьявол (я в это не верю), а посещение в каком-то более глубоком смысле, — это чувствуется в незабываемом, великолепном, я бы сказал, проникнутом духом мистицизма описании их обратного полета, когда они летят луне навстречу, и шутовские карнавальные маски с них слезают, и уже нет ни кота, ни Коровьева, а какие-то совершенно иные существа. Они посетили Землю, чтобы посмотреть, как живут люди.

И в самом деле, тема чудесного посещения характерна для Библии, для многих ее книг и глав. Она характерна и для нашей жизни, потому что каждый из нас переживает это чудесное посещение в какие-то особые мгновения нашей жизни.

Если же говорить о поэзии, то здесь невозможно охватить даже самую малость, потому что не было поэта в России (я беру только Россию), который не обращался бы так или иначе к библейским и особенно евангельским сюжетам.

Я думаю, что теперь вы все уже прочли «Доктора Живаго». Вы помните страницы, строки, посвященные явлению Христа, когда Он вошел в этот древний мир народов Римской империи, где была давка богов в три этажа. И вот пришел Христос и возвестил человека. Человека… И началась новая история.

Что касается евангельских стихов, которые приложены к «Доктору Живаго», то вы должны были заметить, что многие из них навеяны картинами старинных мастеров, где опять-таки события Священной истории разворачиваются не в одеждах и обстановке древности, а в одеждах и обстановке нового времени.

Рождество в стихотворении «Рождественская звезда» описано, как на иконе или картине: тут и холод, тут и снег, и все новое. И в стихотворении «Магдалина» Мария Магдалина поливает миром из ведерка — не из старинного кувшина, как это было в Евангелии, а у нее в руках ведерко, как у женщины сегодня; и она видит Того, Кто простер многим руки с креста как объятия.

У людей пред праздником уборка.

В стороне от этой толчеи

Обмываю миром из ведерка

Я стопы пречистые Твои.

Шарю и не нахожу сандалий.

Ничего не вижу из-за слез.

На глаза мне пеленой упали

Пряди распустившихся волос.

Ноги я Твои в подол уперла,

Их слезами облила, Исус,

Ниткой бус их обмотала с горла,

В волосы зарыла, как в бурнус.

Будущее вижу так подробно,

Словно Ты его остановил.

Я сейчас предсказывать способна

Вещим ясновиденьем сивилл.

Завтра упадет завеса в храме,

Мы в кружок собьемся в стороне,

И земля качнется под ногами,

Может быть, из жалости ко мне.

Перестроятся ряды конвоя,

И начнется всадников разъезд.

Словно в бурю смерч, над головою

Будет к небу рваться этот крест.

Брошусь на землю у ног распятья,

Обомру и закушу уста.

Слишком многим руки для объятья

Ты раскинешь по концам креста.

Для кого на свете столько шири,

Столько муки и такая мощь?

Есть ли столько душ и жизней в мире?

Столько поселений, рек и рощ?

Но пройдут такие трое суток

И столкнут в такую пустоту,

Что за этот страшный промежуток

Я до воскресенья дорасту.

Проблема внутреннего видения Священного Писания у Пастернака — тема сложная. Он не считал себя ортодоксальным христианином, у него были какие-то свои восприятия, но Воскресение он переживал. Воскресение — значит присутствие Христа. Не просто жизнь кого-то и когда-то. И поэтому в одном из стихотворений («Гефсиманский сад») так серьезно об этом сказано, и звучат вещие слова от лица Христа (мало кто из поэтов умел говорить от Его лица):

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко Мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.

Они плывут до сих пор. Мир непрестанно судится. Многие из вас нередко спрашивают о Страшном суде, о конце мира — все это продолжается и сейчас. Христос сказал: «Ныне суд миру сему», — сказал две тысячи лет назад.

Друзья мои, я мог бы говорить вам и о пророческих прозрениях Волошина. В грозные двадцатые годы он лучше других понял, что происходит, и писал от лица пророка Иеремии, писал о Лазаре, восстающем из гроба, о надежде, что страна встанет из гроба и вместе с ней он встанет. Многие наши современники писали на эти сюжеты, каждый пытался найти что-то свое. И так будет всегда, потому что для художника и поэта творчество есть его жизнь, а жизнь судится только перед лицом вечности. Если вечности нет, то мы — как саранча, которая проносится и исчезает в воздухе, не оставив после себя ничего, кроме голой земли.

Сейчас наше время полно тревожных событий и сообщений. Мы видим, как злые стихии, скрытые в человеке, вырываются наружу. Никакая сильная рука не может этого остановить — только Дух может упорно и терпеливо работать над тем, чтобы человек преобразился. Если мы не будем стремиться к этой цели, то внешние преобразования мало что дадут. И поэтому неудивительно, что лучшие мыслители, если взять хотя бы Россию XX в., и многие писатели нашего времени неизбежно обращались к Священному Писанию тогда, когда хотели выразить самые далекие от него истины.

Мне вспоминаются сейчас «Двенадцать» Блока и «Ответ Демьяну Бедному» Есенина. Есенин выступал против берлиозов своего времени, в защиту Христа как борца за справедливость. Он увидел в Нем что-то близкое себе. А Блок увидел Его впереди двенадцати…

Их не случайно двенадцать. Это двенадцать апостолов. Двенадцать апостолов новой веры. Впереди Иисус Христос. Но так ли это? Я думаю, это было что-то зловещее и таинственное. Блок хотел, чтобы там шел Другой (с большой буквы). Он сам об этом говорил. Но почему-то поставил Христа. Загадка эта вызывала много споров. До сих пор вопрос не решен, и, я думаю, никогда не будет решен.

Почему Блок захотел поставить Другого, а невольно поставил Христа впереди? Самый простой ответ — он верил, что эти двенадцать выполняют великую благую вселенскую миссию. И потому, несмотря на то, что они не верят в Христа, они идут без креста, — Он впереди них. И я думаю, что это не был библейский Христос, реальный Христос. Пусть любой из вас обратится к Евангелию и подумает, можно ли представить себе Иисуса Назарянина в «белом венчике из роз»? Нет. Это тень, это призрак, это пародия. Это то раздвоение сознания, которое ввело в заблуждение наших отцов.

Блок писал, что он ходил по темным петроградским улицам и видел, как кружились метельные вихри и ему виделась там эта фигура. Это был не Христос, но ему казалось, что это хорошо, что это прекрасно. Вы помните сцену, которая описана у Маяковского. Но это было не хорошо. Это была трагедия. Блок это понял, к сожалению, поздно. Значит, не было там Христа.

(Голос из зала: «Блока поправили — «Впереди идет матрос!» В зале смех.)

Если бы там был только матрос, все было бы просто, но в том-то и вся беда, что он написал: «Впереди Иисус Христос!»

Где же ответ? Блок как пророк — многие поэты являются в такое время инстинктивными, стихийными пророками — почувствовал веру людей в то, что мир можно перекроить кровавым образом и что это благо. Поэтому там должен был быть Христос — но псевдохристос. Я думаю, что «белый венчик» и весь его образ — это бессознательная «живопись», изображающая псевдохриста: потом он обернулся, и оказалось, что это был антихрист.

И мы знаем, что в истории произошло именно так. Было сказано много красивых, прекрасных слов, но жизнь пошла иначе. Многие люди, особенно из старшего поколения, верили… Мы не должны их огульно осуждать и злорадно говорить им: где вы были, почему вы молчали, когда творилось беззаконие? Нет, ведь мы же все хорошо помним искренность убеждения многих людей, не просто конформистский страх, а искренность убеждения в том, что все идет хорошо, что впереди идет Христос, несмотря ни на что. Но Его впереди не было.

В этом и состоит задача человечества — найти ту дорогу, где Он будет идти впереди. Только тогда дорога будет вести к храму. Я вовсе не имею в виду механическое обращение в христианство всех людей. Нет. Но можно быть верным духу Христову, даже оставаясь мусульманином, агностиком, даже буддистом. Сам Господь будет судить о людях, кто Ему принадлежит, а кто — нет.

Напомню вам в заключение слова Христа: «Многие скажут Мне: не от Твоего ли имени мы пророчествовали?» Но Он сказал: «Не всякий, говорящий Мне: Господи! Господи!, войдет в Царство Небесное… Я никогда не знал вас, отойдите от Меня…» Значит, все здесь и сложно, и одновременно просто, ибо Он говорит нам: «То, что вы делаете для Моих братьев меньших, вы делаете Мне». Здесь мы подходим к той тайне, что Христос реально анонимно присутствует там, где Его имя может и не произноситься. И напротив — там, где Он, казалось бы, назван и идет впереди, может оказаться, что это не Он, а Его антипод. Так не раз бывало в истории.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.