Глава шестая

Глава шестая

Византийское правительство всегда обращало серьезное внимание на финансы и в XI в. не изменило своего отношения к этому предмету. Некоторые императоры пренебрегали другими, по обстоятельствам времени более важными, отраслями государственного управления и сосредоточивали внимание на финансах. Династия Дук обнаруживала как бы фамильную склонность в этом смысле. Константин Дука, еще до вступления на престол обнаруживший таланты финансиста, заявил себя на престоле заботами о приумножении государственных доходов, бережливостью и даже скупостью.[1843] Сын его, Михаил Парапинак, не блиставший вообще государственными способностями, обладал однако же достаточными сведениями в финансовой области и воспитатель его. Пселл, желая его восхвалить, особенно оттеняет то, что он отличался знанием во всем, касающемся доходов и расходов, чеканки монет и их доброкачественности.[1844] Исторически сложившимся положением социально–общественных классов византийское правительство воспользовалось прежде всего для фискальных целей. Два важнейшие вопроса в податной системе — вопрос о платежных силах и вопрос о платежной гарантии — выяснились сами собой.

К платежу податей привлечены были обе половины византийского общества, как сословие властелей, так и сословие убогих. Платили все убогие, парики и крестьяне–общинники, должны были платить и все властели, светские и духовные. Церковь и монастырь принадлежали к властелям и несли податные тягости наравне с другими. Только в силу особой привилегии тот или другой заслуженный властель, тот или другой монастырь могли быть освобождены, — так, имения Михаила Атталиота во Фракийско–Македонской феме были освобождены от податей и повинностей по хрисовулу Михаила Парапинака от 1075 г., подтвержденному хрисовулом Никифора Вотаниата от 1079 г.;[1845] Афонская лавра освобождена по хрисо–вулу Константина Дуки от 1060 г.;[1846] лавра Большие Келлии на Олимпе, бывшая харистикией Пселла, тоже имела хрисовул.[1847] Что касается гарантии, то государство успело обеспечить себе податные платежи в обоих сословиях — властелей и убогих, — но не в полном их составе. В сословии убогих, благодаря существованию крестьянской общины, представилась возможность гарантировать исправное поступление податей крестьян–общинников, введя круговую поруку и возложив ответственность за каждого несостоятельного крестьянина на всю общину. Быт париков не давал возможности установить податную ответственность. Самой естественной, подсказанной воспоминаниями времен римского колоната, была порука поземельного собственника за сидевших на его земле крестьян, — правительство и пришло к мысли установить ее. Но мера оказалась недолговечной: аллиленгий, введенный Василием II, не просуществовал и двух полных десятилетий, Роман III, как выше замечено,[1848] отменил его в самом начале своего царствования. Привлечь к круговой поруке за каждого парика остальных париков, сидевших на той же парикии, сопариков его, было немыслимо, потому что противоречило основному крестьянскому праву — свободного перехода; оставалось, следовательно, иметь дело с каждым париком в отдельности, как лицом, которое одно только за себя отвечало. В сословии властелей в таком же точно положении как парики находились светские властели: муниципального устройства, курии, на которую можно было бы возложить ответственность, более не существовало, приходилось ведаться с каждым властелем, как лицом за себя ответственным. Иначе поставлен был класс духовных властелей: существовавшая организация церковного управления представила удобную почву для привития на ней начала податной ответственности. Митрополия сделана ответственной перед казной за все епископии, входившие в ее состав, за несостоятельных епископов, не способных уплатить причитающихся с них податей, должны были платить митрополиты. Это, разумеется, было тяжелым бременем для митрополий, тем более что открывало путь злоупотреблениям недобросовестных епископов, которые под благовидными предлогами, из корыстных расчетов, разоряли епископии, или же. при наступлении времени прибытия сборщиков, захватывали церковные доходы и укрывались с ними в надежные места, предоставляя расплачиваться с казной митрополитам. Константинопольские синоды позаботились о том, чтобы оградить митрополитов от таких злоупотреблений. Синод 1027 г. сделал нерешительный шаг и применил снисходительную меру, о которой уже упомянуто по поводу харисти–кий, именно постановил, чтобы богатые епископии помогали митрополиям, возвращая полученные от митрополитов, в виде харистикии, монастыри, «потому что несправедливо и неуместно, чтобы митрополии подвергались всякого рода взысканиям за бедные епископии, а епископии богатые не пришли на помощь». Синод 1028 г. определил меру более строгую и действенную, Постановлено было, что в те епископии, представители которых наносят вред, обращая церковное имущество на собственные нужды и доводя епископии до крайнего разорения, подвергая также убыткам митрополии, с которых казна взыскивает лежащие на епископах повинности, могут быть назначаемы митрополитом экономы, которые и должны заведовать доходами, пока не будет возмещен ущерб, нанесенный митрополии, и не выяснится причина, приведшая епископию к несостоятельности. Относительно же тех епископии, от которых может грозить митрополиям опасность подвергнуться взысканиям за лежащие на них повинности, вследствие дурного поведения епископов, имеющих возможность забрать все плоды и доходы церквей и переправить их, куда хотят, с целью при первом появлении сборщиков самим покинуть епархию и скрыться куда–нибудь, — разрешено митрополитам, в видах предотвращения опасности, посылать и в эти епископии управителей; управители будут, вместе с епископами, наблюдать за хозяйством и по истечении года отдавать в своем управлении отчет; из излишков дохода, если таковые окажутся, часть поступит митрополии в возмещение убытков, а остальное — Церкви. Епископам, в епископии которых будут посланы такие экономы и управители, запрещено, под страхом тягчайшего осуждения, чинить им какие–нибудь препятствия в отправлении возложенной на них обязанности, за исключением случаев, когда пожелают научить чему–нибудь такому, что может послужить в пользу Церкви.[1849]

Византийская податная система своей организацией ясно доказывает, что она составляет прямое наследие податной системы императорского Рима.[1850] В частностях обнаруживаются однако же черты, отличающие ее от этой последней, — замечается отличие в постановке бюджетного периода, в том значении, какое получили основные подати, и в том развитии, какое сообщено податям второстепенным и дополнительным.

Со времени податной реформы Диоклетиана и Константина Великого 15–летний период был сроком, в течении которого должны были иметь силу писцовые книги (кадастр); по истечении 15–и лет книги подлежали пересмотру, проверялись, в них с точностью обозначалось, сколько в каждой области податных тягол (jugum), с которых следовало брать поземельную подать (tributum soli), сколько в каждом тягле колонов, с которых причиталась поголовная подать (tributum capiti), и т. д. При определении числа тягол принималось в расчет качество земли, причем земля была разделена на несколько классов, и тогда как, например, 20 югеров[1851] земли первого класса составляли тягло, земли второго класса требовалось 40, третьего — 60 югеров, чтобы составилось тягло, а земли, находившейся под виноградником, стоявшей выше первого класса, нужно было только 5 югеров для тягла. Писцовые книги (iaoiccbSiicov),[1852] как основа податного обложения, продолжали существовать и в Византийской империи, хранились в министерстве, подведомственном логофету общих дел (о yeviKOi;), практоры, отправлявшиеся для сбора податей, получали в министерстве из книг выписки (aKpooTixoi, катасгахоО,[1853] касавшиеся той фемы, которая приходилась на их долю, и взимали сбор с того, за кем записано тягло (^euyapiov), чей был столбец (oiixoi;). Византийский зевгарий состоял из большего или меньшего числа модиев,[1854] смотря по качеству земли и ее классу. Но если в этом отношении Византия удержала прежние порядки и не представила ничего нового, кроме названий, то в отношении бюджетного периода она более ограничивалась воспоминаниями, заявляя свою верность старым традициям, главным образом, в принятой системе летосчисления по индиктионам. Правильно повторявшихся через каждые 15 лет податных ревизий в Византии не видим. До конца X в. в источниках встречается только одно указание на неосуществившийся проект переписи при Василии I Македонянине.[1855] Нельзя однако же толковать такое умолчание памятников в смысле полнейшего отсутствия обычая переписей: не было систематического их повторения, но со здравым смыслом несообразно, чтобы в течении столетий можно было довольствоваться раз составленными писцовыми книгами; кроме того, если уравнительных проверок не было предпринимаемо, то зачем существовали[1856] в Византийской империи должности дозорщиков, при–правщиков и писцов (opBdnai, елотпси, eacmnai, слтеурафЕц)? Следует поэтому допустить, что ревизии и уравнительные переписи предпринимаемы были, по крайней мере, изредка и имели если не общее для всего государства значение, то частное для тех или других фем. В конце X в., именно в 995 г., перепись, общая или частная — сказать трудно, — была предпринята и писцовые книги пересмотрены по приказанию императора Василия II.[1857] Этими книгами руководствовались при податных операциях в последние годы царствования Василия II и при ближайших к нему императорах. В 1042 г. произошел случай, который вновь должен был побудить заняться писцовыми книгами. Во время бунта против Михаила Калафата народная толпа, ворвавшись во дворец, проникла в то помещение, где хранились деньги (казна) и податные списки, деньги расхитила, а списки (тас; бгщошои; аяоурафш;) разорвала.[1858] Хотя в ближайшее затем время историки не говорят о переписи, которая была бы произведена по повелению Зои с Феодорой, и хотя в самом рассказе об уничтожении списков не совсем ясно, что следует под ними понимать, самые ли писцовые книги, или акростихи, которые выдавались практорам отдельных фем и затем были ими возвращаемы с отметками об уплаченных податях; однако же едва ли можно сомневаться, что беспорядок в податных документах и уничтожение некоторых из них должны были вызвать меру, необходимую для приведения дел в ясность. При Константине Мономахе была произведена[1859] перепись в Иверии и Месопотамии чиновником Серблием. Из государей последующего времени о Константине Дуке, уже потому что он так внимательно относился к финансам, можно догадываться, что он не упускал из виду уравнительной ревизии и пересмотра писцовых книг. Показание историка о смуте, произошедшей в тех епархиях, подати которых были увеличены,[1860] может подкрепить догадку, потому что факт увеличения подати в некоторых только епархиях предполагает предшествовавшую ему ревизию, с помощью которой было выяснено, что эти фемы можно обложить большим сбором.

Первой основной податью была поземельная подать. В римском государстве она лежала только на землевладельцах, плативших ее деньгами и натурой. В византийском государстве затемнился существенный ее признак, по которому она ограничивалась одними поземельными собственниками. Когда после социального переворота, выразившегося появлением в византийском государстве крестьянских общин и париков, поземельная подать была возложена на крестьян–общинников, наряду с отдельными землевладельцами, в этом не было ничего непоследовательного, потому что община была поземельным собственником, — непоследовательность заключалась в привлечении к платежу подати париков, обрабатывавших чужие земли. И в византийском государстве поземельная подать, по–видимому, платилась сначала и деньгами, и натурой; денежный взнос мог называться в собственном смысле посошным (^еиуаратшоу), а взнос натурой — житным (onapKia). Но с течением времени обнаруживается стремление к замене натуральных взносов денежными. В XI в. к этому в особенности стремился Иоанн Орфанотроф, первый министр Михаила Пафлагона. До его времени те фемы, в которых преобладало болгарское население, платили натурой: каждый болгарин, имевший тягло,[1861] платил государству модий жита, модий проса и стамну вина. Этот порядок существовал при царе Самуиле и оставлен в неприкосновенности Василием II после завоевания Болгарии. Орфанотроф изменил порядок, повелел взимать подать номис–мами, к явному неудовольствию плательщиков.[1862] Переложение поземельной подати натурой на деньги привело к тому, что впоследствии названия отождествились, зевгаратикий и ситаркия стали употребляться как слова равные.[1863] Кроме указанных изменений в характере поземельной подати, в ней замечается еще та особенность, что в византийском государстве она разветвилась, или правильнее — дополнена другими сходными податями. При исчислении тягол (зевгариев) принималась в расчет лишь земля, состоявшая под пашней (пахотная), виноградниками и масличными насаждениями. Земля усадебная и пастбища оставались в стороне. Государство привлекло и последние два рода земельных владений к уплате податей, обложив усадьбы с жильем подымной податью (kootvikov, Karcviov),[1864] а пастбища — пастбищным (ewo^iov).[1865]

Другой податью, следовавшей за поземельной, была подать поголовная. В Римской империи эта подать была дополнительной, лежала на тех, которые не имели собственной земли и не несли поземельного налога, так что известное лицо обыкновенно не платило и поземельной, и поголовной податей, а лишь одну из них. Согласно с этим правилом, в Византийской империи, после привлечения к поземельной подати всех имевших землю, как на правах собственности, так и временного пользования, подать поголовная должна была исчезнуть. И действительно, она вышла из употребления, но не навсегда, а лишь на время. Тот же Иоанн Орфанотроф, заботившийся о переложении натуральной поземельной подати на деньги, позаботился и о восстановлении поголовной подати. Одновременно с тем, как были обложены денежным сбором болгары, или несколько ранее, он наложил на каждую деревню (ekootov x&v x®pi®v), независимо от других государственных податей, еще подать за воздух ({отёр аернсои), в количестве, соответствующем средствам деревни, так что, например, на одну было наложено четыре номис–мы, на другую шесть и так далее до двадцати.[1866] Подать за воздух, показавшаяся в свое время необычной,[1867] не потому, разумеется, что она была совершенной новостью, а потому что современники Иоанна успели от нее отвыкнуть,[1868] представляла собой не что иное, как поголовную подать.[1869] После возобновления ее Иоанном, она была в непрерывном употреблении до конца XI столетия[1870] и перешла к последующим векам. Из сообщения историка о ее возобновлении можно заключить, прежде всего, что она была распространена на одних крестьян и не коснулась властелей; принцип несовместимости ее с поземельной податью был, следовательно, соблюден, но только в интересах властельской стороны; далее, что обложение ею производилось по деревням и селениям, причем раскладка по душам могла и не подлежать правительственному контролю.[1871]

Но если властели, платившие поземельную подать, были изъяты от поголовной подати, которую платили только убогие, то они не были освобождены от добавочных статей и подлежали им вместе с убогими, хотя, впрочем, с некоторыми послаблениями. В числе таких статей первое место занимал дикерат, т. е. надбавка двух кератиев или, что то же, одного мили–арисия[1872] к каждой номисме поземельной подати, сделанная еще Львом Исав–ром, для покрытия расходов на восстановление разрушенных землетрясением 740 г. стен Константинополя,[1873] и оставшаяся в последующее время, несмотря на то, что расходы по возобновлению стен давно окупились. Второе место между добавочными статьями занимал экзафолл, т. е. надбавка шести пулл на[1874]/з номисмы поземельной подати, тоже сделанная Львом Исав–ром, как свидетельствует заметка в образцовом расчете для взимания податей, составленном при Алексее Комнине применительно к старой системе.[1875]

Третью добавочную статью составляли пошлина и погонное, равнявшиеся одному милиарисию и двенадцати пуллам с каждой номисмы поземельной подати — сбор, о первоначальном и позднейшем назначении которого сделана в расчете следующая заметка: «Практор имел обыкновение спрашивать в свою пользу пошлины (m)vr|0eiav) на каждую номисму 1 милиари–сий, что составляет ? номисмы, а сверх того, в виде вознаграждения за ногоутомление (яобокотпои) того его человека, который привлекает плательщика ко взносу должного казне, погонного (ёХатгкоу) 12 фолл или? номисмы. Так как дикерато–экзафолльный сбор принадлежал казне, то он отмечался на листе (катастхоу), представляемом в секрет общих дел (сёк–pexov тои yeviKOu). Пошлина и погонное тоже вносились в казну и в секрет общих дел, но записывались в особых ведомостях, выдававшихся на каждую фему, как взысканные в пользу сборщика (тои §юисг|тои) и его людей; они ставились на его счет и не вносились в квитанцию, выдаваемую плательщику сборщиком. Впоследствии и эти сборы поставлены на счет казны (в ее пользу), и в квитанции плательщиков известного селения пишется примерно так: общая сумма (поземельной подати) 100 номисм, дикерата 100 милиарисий, т. е. 8 ? номисм, экзафолла 25 милиарисий, т. е. 2? номисмы, пошлины 3 номисмы и погонного 1 номисма, а всего с дикерато–экзафоллом, пошлиной и погонным 114 номисм с ¹/₃ и ¹/₁₂ [1876]Таким образом оказывается, что добавочные статьи, дикерат, экзафолл, пошлина и погонное увеличивали основную поземельную подать на 14 ⁵/₁₂ процентов. В конце расчета замечено, что количество взыскиваемых с одного лица пошлины и погонного может возрастать до 10 номисм, смотря по количеству вносимой им поземельной подати, но затем останавливается, и взыскание с одного лица пошлины и погонного свыше 10 номисм не бывает, так что все количество основной подати свыше 200 номисм, платимое тем или другим лицом, не подлежит надбавке по этой статье. Отсюда видно, что хотя властели облагались добавочными статьями, наравне с убогими, однако же и здесь сделано в пользу первых, и именно в пользу властелей, обладавших крупной поземельной собственностью, облегчение в том смысле, что с суммы обложения, превосходившей 200 номисм, им прощалось три процента, которые следовало бы взимать в силу последней добавочной статьи.

В Византийской империи кроме денежных взысканий существовали еще натуральные повинности, и если относительно первых убогие были более обременены, чем властели, то относительно последних неравномерность обнаруживалась еще в сильнейшей степени. Натуральные повинности группировались около трех главных предметов: а) военного дела, б) государственной почты и в) кормления воевод, сборщиков и др. властей.

Передвижение войска, его продовольствие, расквартирование, сооружение укреплений, военных судов и т. д.[1877] ложились всей своей тяжестью на податные классы, которые привлекались к отправлению соответствующих повинностей. Главнейшие из повинностей были: auvcovii — обязанность поставлять хлеб для армии по принудительной цене, определенной казной; цпатоу — военный постой, обязанность отводить солдатам помещение, а в связи с помещением и содержание; каотроктипа — градостроение, обязанность строить укрепления, подвозить нужный для того материал, дерево, камень, известь и пр.; катеруокпспа — постройка каторг, военных судов, рубка и подвоз необходимого при этом леса, распил досок, доставка парусины, пакли, конопли, смолы и пр. Повинности, соединенные с военным делом, лежали на всех — жителях городов и деревень, властелях и убогих. Но всеобщность существовала больше в теории, чем на практике. Там, где нужна была работа, личный труд, привлекаемы были, разумеется, убогие. С другой стороны, хотя повинности были общегосударственными, однако же несли их жители местностей, ближайших к театру военных действий, и тех, через которые лежал путь для войск, отправлявшихся в поход и возвращавшихся из похода. Поэтому хорошие главнокомандующие при определении маршрута обыкновенно принимали в расчет степень материального благосостояния той или другой местности, щадя население небогатое или пострадавшее от каких–нибудь бедствий.

Так, например, Роман Диоген во время похода 1068 г. принял в соображение урон, нанесенный Антиохии неприятельскими набегами; чтобы продовольствованием армии еще более не стеснить жителей, и без того терпевших недостаток в съестных припасах, он двинулся по местам не населенным, через возвышенности и клисуры, отделявшие Келисирию от Киликии.[1878] Способ привлечения к повинностям вел к тому, что местности, удаленные от театра военных действий, не были обременяемы, но тем большее бремя лежало на местностях, имевших несчастие служить театром военных действий или соприкасавшихся с ними. Тяжесть еще более увеличивалась вследствие того, что взыскание повинностей открывало широкое поприще злоупотреблениям, которые, благодаря особенностям системы, всегда возможно было прикрыть личиной законности. Не все были похожи на Диогена, щадившего мирное население и строго наблюдавшего, чтобы солдаты не позволяли себе противозаконных действий.[1879] Большинство военачальников смотрело на свое положение с точки зрения выгод, которые из него можно извлечь, и обращая в свою пользу деньги, предназначавшиеся на содержание войска,[1880] предоставляло армии другие способы содержания; те военачальники, которые при других условиях, может быть, и не допустили бы злоупотреблений, иногда поневоле должны были сквозь пальцы смотреть на притеснения жителей солдатами, потому что правительство скупилось на средства, необходимые для военных надобностей.[1881] В подобных случаях военачальники находили нужным забыть на время, что существует повинность awcovr, в силу которой за хлеб, поставляемый войску населением, нужно платить деньги, но хорошо помнили, что по закону есть другая повинность — щтатоу, по которой помещение и содержание армии можно получить даром. В результате выходило, что мирное население на законном основании лишалось и той скудной казенной платы, какая назначалась за хлеб, и доставляло войску провиант бесплатно. Этого мало. Войско, вследствие такого положения вещей, дошло до крайней деморализации; забывая патриотические чувства, оно смотрело на войну как на промысел, и если начальники спешили поживиться за счет казны, то и подчиненные, и рядовые солдаты думали только о том, чтобы поживиться за счет мирного населения. Этим настроением были проникнуты не только наемники и иноплеменники, но и местное войско. Требовалась большая, можно сказать, самоотверженная энергия, чтобы ограничить солдатские насилия и грабительства. О наемных войсках и говорить нечего: их даже такой строгий полководец, как Диоген, не мог удержать от излишеств, даже под его командой они не стеснялись беспощадно разорять страну, преждевременно снимать жатву и выпасать скотом крестьянские посевы.[1882] Но и хищнические инстинкты своего войска, жертвой которых делались мирные земледельцы, крестьянство, нелегко было укротить. Когда император Исаак Комнин во время своего похода в европейские фемы смог достигнуть того, что заставил войско довольствоваться собственным содержанием и не притеснять убогих земледельцев,[1883] Пселл имел полное основание отнести его успех к числу побед, и побед не последней важности. Разумеется, полководец, искавший популярности в войне, не мог и думать о чем–нибудь подобном; ему оставалось, для приобретения расположения солдат, отдавать им в жертву крестьянское добро, и, например, о Льве Торнике, поднявшем оружие против Мономаха, известно, что он позволял солдатам все найденное забирать и обращать в свою пользу.[1884] Нетрудно представить себе, до какого состояния доводимо было население в местностях, где появлялась византийская армия. Появление ее для жителей было своего рода вражеским нашествием, иногда не уступавшим вторжению настоящего врага. Армянский писатель замечает, что войско, состоявшее под начальством антиохийского дуки Константина, возвращаясь с похода против мусульман, повергало христиан (между Мелитиной и Антиохией) еще в большую скорбь, чем делали это сами мусульмане.[1885] Замечание может показаться пристрастным в устах нерасположенного к грекам армянина; но и греческий писатель с сокрушенным сердцем разоблачает тот же факт, говоря, что масса войска, подражая нечестию своих начальников, бесстыдно обижает и бесчеловечно притесняет своих единоплеменников, грабит и отнимает их имущество, в собственном своем отечестве ведет себя по–неприятельски, не оставляя на долю так называемых неприятелей ни одного злодеяния и разбоя, — поражение их освобождает деревни, селения и города от дурных поступков, и единоплеменники усердно об этом молятся.[1886]

В связи с государственной почтой находилась ямская повинность — ayyapeia,[1887] обязанность поставлять подводы, лошадей, волов, ослов, с возницами и погонщиками, для провоза сановников, послов, гонцов, должностных лиц, и вообще лиц, отправлявшихся по казенной надобности. Перевозка солдат и военных принадлежностей составляла часть этой повинности, к ней относилась также обязанность содержать в исправности дороги и мосты. Ямская повинность имела, по–видимому, двойственный характер. Пселл, объясняя слово коутоира, распространяется о почтовых станциях, которые находились в соответственном расстоянии одна от другой и на которых стояло 4–6 быстроходных лошадей, имевших, в отличие от остальных, обрезанные хвосты, и называвшихся поэтому коутоира; поставка этих лошадей производилась не за счет казны, но составляла как бы подать (кг)уоо?), возлагавшуюся на некоторые деревни, которые за это освобождались от других тягостей.[1888] Пселл говорит в прошедшем времени и из слов его не ясно, была ли почта, о которой у него идет речь, учреждением староримским, видоизменившимся к XI в., или же она существовала в XI в., и следовательно, в XI в. жители, несшие почтовую повинность, освобождены были от других повинностей. Но сравнивая описание Пселла с тем, что говорит Прокопий Кесарийский[1889] о государственной почте, организованной Юстинианом I, мы видим, что порядок вещей, изображаемый Пселлом, несколько отличен от того, который существовал с VI в. После перемен, введенных Юстинианом, были тракты с короткими перегонами и с числом лошадей на каждой станции около сорока; были также тракты с большими перегонами и, вместо лошадей, с ослами на станциях. Расход по поставке лошадей и ослов производился правительством, которое покупало лошадей у землевладельцев. Желание сократить государственные расходы побудило Юстиниана на одном тракте закрыть все станции, на другом уменьшить их число и, вместо дорогих лошадей, поставить дешевле стоивших ослов; если бы почта содержалась жителями, а не казной, то Юстиниан, без сомнения, и не позаботился бы об ее удешевлении. Таким образом, когда Пселл говорит об одинаковых на всех трактах почтовых станциях, с числом лошадей от 4 до 6, и об обязанности деревень поставлять лошадей, он говорит о деле, по древности не достигавшем Юстиниана, а установившемся впоследствии. Пселл говорит о нем в прошедшем времени, потому что намерением его было выяснить начало, происхождение[1890] существовавших в его время почтовых порядков, а не потому, чтобы к его времени они вышли из употребления и не существовали более. В одном письме Пселл пишет о сменных лошадях на почтовых станциях между двумя фемами и применяет к ним то же название кбутоора; это слово у него тождественно с Srpoaia шяо^,[1891] и основанием, почему почтовая гоньба лежала не на казначействе, а на некоторых деревнях, служит для него то соображение, что дело это — Srpoaiov лраура.[1892] Поэтому когда в источниках почтовые лошади, существовавшие и при Мономахе, и при Вотаниате, называются 5г|цоа1а истое;, Srpocrioi стяо!,[1893] под ними мы должны понимать лошадей, содержавшихся не казной, а крестьянами некоторых деревень; когда сам же Пселл рассказывает, какТорник и его приверженцы, бежавшие из Константинополя в Адрианополь, по дороге, для устранения погони, умертвили почтовых лошадей, его рассказ, убеждая нас с одной стороны, что лошади были отборные и постоянно находились на станциях, с другой — делается правдоподобным лишь под условием предположения, что на станциях лошадей было немного (от 4 до 6), иначе, если бы комплект был велик (доходил, например, до 40, как при Юстиниане), мера была бы едва ли выполнимой уже потому, что при таком комплекте состояло бы значительное число прислуги, с которой пришлось бы считаться приверженцам Торника. Итак, сообщение Пселла об устройстве почты мы вправе считать имеющим силу для XI в.; можем принять в соображение и его известие, что деревни, поставлявшие почтовых лошадей, освобождены были от других повинностей. Получается один вид ямской повинности: ее несут крестьяне, живущие в деревнях, расположенных вдоль больших дорог; эти крестьяне для государственных нужд содержат по дорогам почтовые станции, на станциях — лошадей, и отбывая эту постоянную повинность, пользуются льготами относительно остальных повинностей. Но не по большим только дорогам приходилось ездить чиновникам и двигаться войскам, если же войска двигались и по большим дорогам, то почтовых лошадей было для них недостаточно, и кроме того, не одни лошади, но волы и другие вьючные животные требовались для перевозки военных припасов и оружия: что значило несколько почтовых упряжек, стоявших наготове для станции, если для подвоза осадных машин (например, при осаде Манцикерта Диогеном)[1894] требовалось не менее тысячи повозок? Получается, таким образом, другой вид ямской повинности: ее несут крестьяне (исключая крестьян, содержавших государственную почту), и она не имеет характера постоянной и равномерной повинности; требовалась она по мере надобности и, подобно повинностям, соединенным с военным делом, не между всеми равномерно распределялась, но всей тяжестью ложилась на тех местностях, где обнаруживалась надобность. Последнего рода ямская повинность, как скоро она касалась известной местности, могла быть, и действительно была, не легче, а, напротив, тяжелее постоянной почтовой гоньбы, составлявшей обязанность придорожных деревень, но поскольку она не была учреждением непрерывно существующим, то крестьяне, несшие повинность, не пользовались никакими льготами; в этом убеждают грамоты, в которых ангария перечисляется наряду с другими налогами.

Была еще натуральная повинность ал^ктоу,[1895] представлявшая аналогию с постойной повинностью и состоявшая в обязанности давать помещение и кормы (кабшца Kai ояоЙохг|, тросраТ) правителям фем, сборщикам податей и вообще официальным лицам, а также заслуженным особам, для которых, надо полагать, это было своего рода пенсионом (цоуолроасо–hcov яарохл) — Для пропитания названных лиц и особ и сопровождавшей их свиты, равно как их прислуги и лошадей, требовалось мясо разных животных и птиц, рыба, вино, масло, овощи, хлеб, ячмень, овес, сено, и все это, вместе с помещением, должны были доставлять митрополии, еписко–пии, монастыри, землевладельцы, города и села, в которых появлялись стратиг, судья, практор и др. Имевший право на даровое помещение и кормы располагал широким выбором мест и лиц, которых он мог почтить ни для кого нежелательной честью принимать и угощать себя, — остановиться там или здесь зависело от его воли. Поэтому и мог Пселл, узнав, что бывший в его харистикии Мидикийский монастырь ожидает прибытия опсикийского стратига Зомы, обратиться к последнему с просьбой освободить его от своего посещения ввиду того, что монастырь — бедный и тягота кормления будет для него непосильной.[1896] Повинность была обременительной не только для отдельных монастырей, но и для митрополий,[1897] почему и существовал обычай, что некоторые монастыри давали митрополиям субсидии на этот предмет. Синод 1028 г. постановил, чтобы монастыри, исстари делавшие взнос митрополиям на содержание особ или на кормление судей и сборщиков государственных податей, в случае если будут отданы кому–нибудь в харистикию, продолжали уплачивать этот взнос митрополитам без изменения.[1898] Некоторые получали от императоров привилегии, освобождавшие от посещений представителей власти, влекших за собой тяжелую обязанность давать помещение и кормы; но византийские администраторы умели обходить запрещение и привлекать даже имевших привилегию к отбыванию повинности.[1899]

Памятники, сохранившиеся от последующих столетий, указывают на существование многих других податей и повинностей, сверх нами перечисленных, а также на то, что некоторые натуральные повинности переведены были на деньги, поэтому они превратились в налоги более постоянные и более равномерные. Из XI в. нет указаний, которые давали бы право заключать, как о взыскании натуральных повинностей деньгами, так и о применении тех частных сборов, вроде десятины с овец, свиней и пчелиных ульев (дальнейшее развитие пастбищного), убийства (тои tpovoo), деворастления (razpGevotpGopia — девичий разбой), обретения сокровища (еиреац тои 0г|асшроо) и пр., перечень которых находим в позднейших актах. Независимо однако же от такого разветвления государственных налогов, составляющего предмет сомнительный для XI в., мы имеем достаточно данных, убеждающих, что и в XI в. податные классы были крайне обременены. Масса народа оказывалась несостоятельной, и византийская казна, отличавшаяся вообще строгостью в деле взыскания податей, прибегала к экзекуциям, продаже земель, домов и другого имущества, — к таким мерам, которые приводили к окончательному разорению плательщиков, имущество которых чиновники фиска из личных расчетов могли продать и нередко продавали дешевле действительной стоимости.[1900] Но экзекуции мало помогали и недоимки с каждым годом все более накапливались. В большинстве случаев недоимки представляли безнадежный долг, так что в интересах уменьшения финансовой путаницы оставалось только списать их со счетов. Тем не менее с формальной стороны они всегда могли послужить законным основанием к тому, чтобы многих повергнуть в нищету, и потому списание недоимок, в существе дела неизбежное, было благодеянием для подданных. Обыкновенно приказы о прощении долгов давались в поминальные дни (ёлиасрюц грёрак;) или по поводу тяжкой болезни императора, за спасение души — царствующего государя или прежде умерших; прощались также долги в ознаменование каких–нибудь важных событий, вроде восшествия на престол. Византийская казна и в благодеяниях старалась соблюсти расчет: долги большей частью прощались за известное число старых лет, принося радость старинным должникам и возбуждая зависть в должниках позднейших.[1901] При вступлении на престол Константина VIII оставалось много неуплаченных денег за два года, потому что Василий Болгаробойца, щадя убогих, был снисходителен при взимании с них податей. Константин VIII взыскал эти недоимки.[1902] Роман III ознаменовал свое вступление на престол прощением государственных долгов,[1903] но тем неумолимее он стал впоследствии, по возвращении с неудачного сирийского похода, взыскивать старые долги, — многие были прогнаны с земель и домов, поступивших в продажу за долг казне.[1904] Затем упоминается о Зое, что она, приближаясь к смерти, освобождала от долгов.[1905] Но особенно щедрым оказался Вотаниат, простивший долги не только за старые, но и за новые годы; он издал повеление (уоцобетеТ) о списании долгов со всех, как властелей, так и убогих, за все время, предшествовавшее провозглашению его императором.[1906]

Бремя, угнетавшее податные классы, делалось еще тяжелее вследствие того, что находились охотники приумножить тяжесть, имевшие в руках средства достигнуть этого. К числу их принадлежали некоторые претенденты, поднимавшие оружие против царствовавших государей, и вообще бунтовщики, выступавшие против законной власти. Были претенденты, которые для приобретения популярности и приверженцев считали нужным объявить облегчение и даже снятие податей, — к числу таких принадлежали Маниак и Лев Торник.[1907] Но не все держались этого правила, многие, напротив, нуждаясь в деньгах для осуществления замыслов, собирали дани с населения. Так Исаак Комнин, восставший против Стратиотика, поставил караулы по дорогам, ведшим к столице, так, чтобы без его ведома и разрешения никто не мог пройти и проехать, и затем стал собирать подати; к чести его нужно сказать, что сбор производился не беспорядочно, но с соблюдением строгой отчетности — составлены были особые присутствия, назначены сборщики и все взысканное записывалось, с тем чтобы впоследствии можно было зачесть платежи.[1908] Судьба благоприятствовала Комнину, и подданные вследствие того не понесли ущерба. Но едва ли обошлось без убытка для плательщиков в другом случае, когда Роман Диоген, освободившись из турецкого плена, двинулся от Манцикерта к Амасию и по пути собрал государственные подати:[1909] весьма сомнительно, чтобы правительство Парапинака, объявившее Диогена низложенным с престола, зачло за подданными уплаченные ими низложенному государю деньги. В царствование Романа Диогена мятежный предводитель норманнской наемной дружины, Криспин, делал нападения на сборщиков и отнимал у них собранные подати,[1910] а его преемник, Ур–сель, бунтовавший при Михаиле Парапинаке, обходил населенные места около Амасии и Неокесарии и принуждал жителей платить себе дань.[1911]

В пользу Вриенния, восставшего против Парапинака, тоже взимаема была дань с жителей Кизического полуострова,[1912] а кесарь Иоанн, стоявший на стороне Комнинов, восставших против Вотаниата, поступил наподобие Криспина: встретив сборщика, везшего в Византию мешок золота, он сначала уговаривал его перейти в лагерь бунтовщиков, когда же тот не согласился, отнял у него деньги и, навьючив на своих лошадей, отправился к Комниным.[1913]

Претенденты и мятежники были временной невзгодой, обрушивавшейся на ту или другую часть Империи. Гораздо более терпело население от сборщиков податей, ежегодно делавших свой набег. Места сборщиков были настоящим золотым дном, хотя не всегда безопасные для эксплуатации. Организация податной системы, с ее кормлениями и дополнительными статьями, сама по себе доставляла практорам выгоды, даже при добросовестном с их стороны отношении к делу; для практоров же недобросовестных открывала широкий путь к наживе. Сложные, требовавшие точности и знания, выкладки дикерата, экзафолла, пошлины и погонного были в высшей степени сподручны для чиновников, желавших поживиться за счет простоты и неопытности поселян; к тому же неизвестно, в какое время введена отчетность по взиманию пошлины и погонного, — во всяком случае, было время, когда по этой статье строгих оправдательных документов не полагалось и произвол практоров не имел узды. Не все практоры заботились даже о том, чтобы излишние взыскания замаскировать в глазах плательщиков известной статьей в окладном листе, — требуя с них, что следовало по закону, они не стеснялись требовать и сверхдолжного.[1914] Поднимался ропот, жалобы в изобилии доходили до столицы, но в столице нужно было иметь сильного заступника, чтобы жалоба произвела действие, потому что центральное правительство имело основание быть солидарным с практо–рами[1915] и не жертвовать фискальными интересами ради народного блага. В защиту епископа от притеснений сборщика мог еще раздаться голос из столицы, где у епископа было знакомство при дворе,[1916] но для крестьянской общины и париков нелегко было найти защитника: скорее раздавался голос в пользу сборщика, чем убогих плательщиков.[1917] Народу оставалось или терпеть, или защищаться собственными средствами. Большей частью он терпел, но иногда, не в состоянии будучи выносить зла, прибегал к самовольной расправе с практорами и их приспешниками, стратигами.[1918] Народные бунты против сборщиков служат красноречивой иллюстрацией как тяжести податной системы, так и злоупотреблений со стороны органов фиска. Вместе с тем они доказывают и полную солидарность высшей, центральной власти со своими органами, потому что народные вспышки, вместо того чтобы побудить правительство ввести изменения в системе, вызывали лишь репрессии.

Явное предпочтение фискальных интересов другим существенным государственным интересам, выразившееся в покровительстве правительства финансовым чиновникам, с неменьшей ясностью обнаруживается в характере тех экстренных источников дохода, к которым обращалось правительство с целью восполнения недостаточных для его нужд податных сборов. Применение этих источников с точки зрения здравых политических и экономических начал является аномалией, и если для государственных деятелей Византии XI в., прибегавших к ним, можно отыскать оправдание, то лишь в том обстоятельстве, что не они были творцами и изобретателями источников, что эти последние составляли традиционное наследие старых времен, давно всосавшееся в византийский государственный организм.