ПРАВО И ПРИКАЗ

ПРАВО И ПРИКАЗ

Русский язык не принял слова «ордер» в значении «порядок». Традиционная жалоба на то, что «страна наша обильна, порядка только нет», есть жалоба на беспорядок внешний, материальный. Главное значение слова «порядок» отсылает к деревенской или армейской жизни. Дома и солдаты стоят в определённом порядке. Порядок есть прежде всего ряд неподвижных предметов. «Порядок движения» — сочетание для русской культуры противоречивое. Либо порядок, либо движение. Движение нарушает порядок. «Есть упоение в бою», но порядка в бою быть не может. «Боевые порядки» — это у «немцев» (в значении «европеец»). Война всё списывает — прежде всего, прорыв наружу внутреннего хаоса.

Идеал поведения — и не только время войны — «берсерк», воин, крущащий всё направо и налево, убивающий без разбору «своих» и «чужих». Это вызывает восторг, это ценится и вне войны. То, что в любом другом народе Запада и Востока считалось бы хулиганством, в России — достойное поведение. Разворотить, разбить, загадить, тут — протест вовсе не против социального порядка, а порядка вообще. Порядок воспринимается как мертвое, причём мёртвое агрессивное, подступающее к горлу. Жизнь есть борьба со смертью, смерть есть мёртвый порядок, следовательно, жизнь есть война с порядком. Порядок живым не бывает!

Такое представление о порядке отдаёт предпочтение пространству перед временем. Порядок есть упорядоченность в отдельно взятый момент времени. Порядочно может быть лишь мгновение. Считать ли это прекрасным, дело вкуса. В принципе, русский человек любит порядок в пространстве, он только не любит времени и не умеет в нём порядочно жить. Из отдельных мгновений не складывается времени, а только хаос. Отсюда «авральность»: порядок можно навести на один какой-то момент, сознавая, что в следующее мгновение он сразу будет разрушен. Отсюда и неспособность закончить работу к сроку, решительное предпочтение работы недовершённой, рассматривание незавершённости как признака надёжности и жизненности. Что завершено, то мертво.

Нормальное представление о порядке есть представление, которое отдаёт предпочтение порядку во времени. Человек ведь не кирпич, он живёт не в пространстве, а именно во времени. Отсюда идея устава («ордена», «ордера») не как предмета, который «уставлен» в пространстве, а как распорядка действий во времени. Алгоритм, программа, а не надгробие. Ноты и песня, а не патронташ с автоматом. Русский — не певец, русский — боец. В храме он озабочен не тем, как петь Богу (для этого клирос, общенародного пения нет, есть лишь издевательство над «гарно спивающими» украинцами), а тем, как стоять перед Богом. Стоять, не ходить! Стоять по-военному. Идеал — в житии Иосифа Волоцкого: не шелохнувшись в течение многих часов.

Отсюда подозрительное отношение ко всякому уставу как к ограничению свободы. Под «свободой» понимается всего лишь бездвижность. Нет идеи свободы как возможности вставать в одно и то же время во время работы и вставать в любое время во время отпуска, как возможности не думать о том, украсть или не украсть, а просто следовать раз и навсегда установленному принципу (не красть). Свобода — не связь, а бессвязность. В пространстве такое восприятие ненормально, материальные связи слишком крепки, чтобы поддаваться вольному обхождению. Время кажется спасением от ограниченности пространства, царством свободы.

Время, действительно, предоставляет человеку больше свободы. Именно поэтому устав, упорядоченность, приватность реализуются прежде всего во времени, а не в пространстве. Порядок в пространстве отдаёт мертвечиной только тогда, когда во времени — рабство и нет порядка. Но если время порабощено хаосу, то и беспорядок в пространстве не спасает. Беспорядок на рабочем столе может быть и проявлением очень жёсткой самодисциплины, и проявлением жестокости к самому себе и окружающим, демонстрацией разрушительных сил хозяина стола. Точно так же идеальный порядок на рабочем столе может быть и у диктатора, дисциплинирующего окружающих, и у человека, который дисциплинирует самого себя — не в пространстве, а во времени. Тем не менее, при том, что внешние параметры вторичны по отношению к внутренним, симметрия не слишком глубока. Порядок во времени склонен порождать порядок в пространстве, а вот противоположное утверждение менее надёжно.

«Уставной», «упорядоченный» не есть нечто, что «раз и навсегда» вбито в землю и этого нельзя коснуться, нельзя изменить и реформировать. «Устав», «порядок», «ряд» как договор с окружающими есть свобода от хаоса, который внутри тебя, а вовсе не сдача позиций хаосу, который в других. Пространство как отречение от времени, как «мгновение», «момент» — слишком бесчеловечно, в нём невозможно слово, которое нуждается прежде всего во времени, «занимает время», а не пространство. Упорядоченность (и порядочность как нравственная категория) есть прежде всего освобождение времени для общения с другим, а не демонстрация окружающим красивого пространства своей фигуры.

Один православный архиерей восхищался тем, что у болгар и греков на Афоне в кельях чисто, а в храме грязно, зато у русских — наоборот. Конечно, лучше бы и в храме было чисто, но главное — это чисто пространственный критерий. «Как обустроить Россию» постоянно понимается именно «каким должно быть пространство России». В асфальт закатать, травкой засадить, расширить до Британских морей или сразу до Голливуда. Критерий же должен быть принципиально другим: как организовать ритм времени в России. Каков должен быть порядок избрания судей, работы судов (это — главное, без этого всё остальное будет постоянно срываться, как без часов самый раскрасивейшая жизнь будет постоянно срываться в бардак). Так монастырские уставы прежде всего регулировали — где они были — порядок разрешения спора между братьями. Русский «порядок» подразумевает, что никаких споров быть не может, ведь братья же — а если возник конфликт, значит «сволочи опять перепились» и пора их пороть, выгонять или просто вешать. Будут конфликты, «неизбежны разделения», как трезво замечал апостол Павел. Конфликты часто признак не греховности, а роста в святости. Устав должен помогать решать конфликты, а не создавать мир, в котором конфликты вообще невозможны. Порядочность не в том, чтобы ни с кем не конфликтовать, а в том, чтобы в конфликте вести себя по-человечески, не по-солдатски и, тем паче, не по-генеральски.

* * *

Разнообразные унижения — это «как» российского человека. Между прочим, то, что эти унижения разнообразны, разновелики и регулярны — хороший признак. Это означает именно то, что русский не рождается солдатом, а становится, и становится, и становится. И если ослабить механизмы инициации, солдат может вновь превратиться в человека. Ничего наследственного в российской солдатчине нет, — хотя не только отдельные иностранцы, но прежде всего сами русские любят выдавать свою несвободу за нечто наследуемое. Это тоже составная часть ежедневно возобновляемых процедур осолдатчивания.

Сами по себе обряды «опускания», однако, недостаточны. Человек существо прежде всего словесное, сама разумность человека есть «логосность», как говорили древние греки, то есть, нечто, неотъёмлемое от слова. Превратить человека в бессловесную скотину можно, но бессловесные — немые и глухие — солдаты — не нужны армии. Солдат должен слышать — приказ, солдат должен исполнять — приказ. Военная культура и превращает слово — в команду и ответ на команду.

Со стороны это выглядит как вопиюще антиправовое поведение России в целом и всех её граждан в частности. «Порядка только нет», — сами русские с удовольствием говорят на эту тему. Однако, это лишь военная маскировка. Порядка более чем достаточно. Только порядок и есть. Только это военный порядок, при котором из трёх наклонений остаётся одно — повелительное.

Кстати, «страна обильна, порядка только нет» в оригинале было сетованием на недостаток договорных отношений, то есть, на недостаток именно права. С XVI столетия слово «ряд» теряет значение «договор» (разве что в термине «подряд»). Оно обозначает прежде всего военный строй, ряд солдат.

Замена обычной человеческой речи военными приказами начинается уже с колыбели. В роддоме врачи командуют матерью и новорожденным, затем мать и отец командуют ребёнком, потом командуют учителя, начальники и т. д. В магазине продавщица командует покупателю: «Говорите! Проходите!» Даже в загсе: «Жених! Поцелуйте невесту!» Характерной чертой приказа является слепота и глухота: приказ отдаётся вне какой-либо связи с тем, что лепечет ребёнок (или взрослый) или что происходит в действительности. Приказ выражает убеждения приказывающего, его фантазии, страхи, расчёты (обычно параноидальные или, в лучшем случае, садистские). Приказ изначально отвергают саму возможность диалога и вслушивания. Приказ осведомлён о существовании права, и это делает приказывающего особенно жестоким. Он вынужден демонстрировать верность праву, и это приводит приказывающего в ярость. Чем чаще ему напоминают про законность и право, тем кошмарнее и разрушительнее его приказы.

Характерная российская черта: православный человек разделяет "отношения с людьми" и "отношения с законом" на примере автомобильного движения: если водитель проехал на красный свет, то это — отношения с законом, а не с людьми. Известен, напротив, случай, когда американский православный священник, очень куда-то спешивший (предположим, к умирающему…) и ехавший в машине, решился проехать на красный свет — но сперва перекрестился. Перекрестился, потому что понимал, что сейчас не только собирается закон нарушить, но что он рискует подвергнуть человеческую жизнь опасности. Ведь запрет проезжать на красный свет — не прихоть, это правило, спасающее жизни и пешеходов, и автомобилистов. Американский православный это понимает, почему и крестится, русский — нет, он едет (или идёт!) на красный свет безо всякого смущения.

Военная психология по определению аморальна. Солдат должен исполнить приказ любой ценой. Дом для него — лишь подручное средство, которое в случае необходимости можно раскатать на брёвна для устройства переправы. Он смотрит на мир глазами вивисектора (и глазами палача, но это уж ладно). Вот уж где цель оправдывает средства. Собственно, весь мир является целью, которая должна быть разрушена, чтобы достичь главной цели — победы.

Беллетрист Михаил Шишкин (р. 1961) писал о России: "Это замечательная страна для сильных и поганая для слабых". Шишкин использует метафору тюрьмы: "Страна с тюремной ментальностью, где сильнейший занимает лучшие нары". Однако, метафора армии точнее: сильный приказывает, он вне камеры, да и камера — это казарма, тут человек не просто лишён свободы, он призван к убийству и агрессии. Агрессия объясняет и антиправовой характер страны:

"В Швейцарии говорят: Россия — прекрасная страна, но в ней не хватает законов. И невозможно объяснить, что хороших законов здесь миллион. Но живут все не по писаным законам, а по одному неписаному. Вся история человеческой цивилизации построена на охране прав слабого. А в России всё как в первобытном лесу: есть только право сильного. Так что все прекрасные идеи — демократия, парламент, права человека, — перейдя русскую границу, превращаются в дубинки" (Шишкин М. Газета, 9.6.2005).

Соответственно, в России не нужна риторика: система гнобит тех, кто пытается говорить по-людски с людьми, многие люди даже и не хотят, чтобы их убеждали, и боятся, когда их убеждают, считают, что это «зомбирование», "охмурёж". Единственной правильной речью считают приказ и ответ на приказ (разумеется, неискренний — какой солдат искренне рвётся выполнять приказ!).

* * *

Миронов Б. Кому на Руси жилось хорошо. // Родина. — 2003 г. — № 7. Доля нерусских в империи составляла в 1730 г. 30 %, в 1850-е гг. — 16 %. ("Нерусские" идентично "неправославным"). Среди высшей бюрократии неправославных в 1825 — 11,1 %, в 1853 — 32,7 %, в 1917 — 11,8 %. Империя держалась на льготах нерусским. Русские были переобременены воинской повинностью (ну, это понятно — ведь они же завоевывали других). Служба в армии — скорее знак лояльности, уверенности в том, что можно доверять. Поэтому с 1827 г. до Крымской войны "евреи участвовали в несении воинской повинности наравне с русскими, а прибалтийские народы имели льготы", но в 1867–1868 гг. прибалты призывались в армию выше среднего, как и русские, и украинцы (с. 13). Народы Поволжья, азиаты считались государственными крестьянами, принадлежавшими непосредственно императору и потому имевшими значительные льготы.

Русские меньше проповедовали христианство завоеванным народам и меньше эксплуатировали их, чем народы Западной Европы. По мнению Миронова — из-за большей близости между русскими и нерусскими, чем между западными европейцами и народами Америки, Азии и Африки. Терпимость к покоренным народам давала сбой лишь с евреями (С. 14). Империя держалась гибкостью — Миронов употребляет термины "бессистемность, рыхлость, мультикультурность" (С. 14). Но в итоге центр, во-первых, не мог использовать ресурсы империи, во-вторых, не мог провести модернизацию аграрных обществ. Когда же с 1860-х годов начался курс на национальное государство, подобное Франции, с рационализмом, универсализмом, специализацией — когда началась русификация и интеграция — тогда империя стала рушиться. Впрочем, и западно-европейские империи тоже ведь разрушились… Миронов рискнул сделать по переписи 1897 г. расчет качества жизни, используя критерии ООН — human development index. Три критерия основные: продолжительность жизни, грамотность, доход (от 100 до 40 тысяч долларов). У него вышло что индекс для русских был равен 0,247, для нерусских — 0,302, т. е. на 22 % выше (С. 16). При этом у поляков, прибалтов, немцев, евреев индекс был выше, а у башкир, белорусов, молдаван, татар, чувашей — ниже.

Личные политические взгляды Миронова вполне советские, он хвалит империю как СССР — "всем Россия обеспечивала безопасность… под крышей России многие народы создали свою письменность, интеллигенцию, высокое искусство, государственность со значительно меньшими издержками, чем они могли это сделать вне России" (С. 16). то уже речь не историка.

* * *

Андрей Зубов, православный, профессор МГИМО, критикует милитаризм, который ему кажется неудачным, и предлагает: "Гордиться надо защитником". Он предлагает вернуться к дореволюционному идеалу:

"Для любого народа — тем более, народа государственного, с немалым государственным прошлым — естественно любить и гордиться своей армией, своими вооруженными силами, поскольку в нашем несовершенном мире, естественно, «мускулами народа» являются его вооруженные силы. Другое дело, в нынешней России это чувство искажено во многом еще с советского времени, когда естественная необходимость вооруженных сил, как защитника Отечества, была смешана с идеей мощных вооруженных сил, которые должны все бояться, опираясь на которые, режим должен диктовать свою волю практически всему миру" (Интервью "Радио Свобода", 29.8.2007).

Это гламурный милитаризм, милитаризм, который требует неукоснительно называть войну — миром, нападение — самозащитой, убийство — самообороной.

Армия России — точнее, Армия «Россия» — всегда была агрессивной, всегда запугивала, всегда завоёвывала. И всегда делала это под лозунгом "защиты отечества". Так и Римская империя была создана для защиты городка Рима сперва от соседей по Тибру, а потом и до Темзы добрались…

Выражение "государственный народ" — парафраз старинного "мы твои государевы людишки". "Государственный народ" или "народное государство"? Россия изначально — не государство, а армия, организованная агрессия, выдающая себя за "всего лишь" организованное насилие-самооборону.