Принципиальное отличие европейского «выбора» от российского
Принципиальное отличие европейского «выбора» от российского
Выдающийся советский и российский востоковед Л.С.Васильев в своем двухтомном труде «История Востока» пишет:
Неевропейское государство, в отличие от европейского антично-капиталистического, никогда не было тем, что марксизм именует надстройкой над базисом. Оно не ставило и не могло ставить своей целью выражение интересов господствующего класса собственников, ибо такого класса не было, да и государство было иным. Неевропейское государство с незапамятных времен всегда и везде было не только неотъемлемой частью неотчленимого от него социума, но и вершиной его. Включая в себя социум, венчая его, оно всегда возвышалось над ним и подчиняло его себе. Иными были и его функции. Конечно, кое-какие — защита страны, охрана порядка, организация внешних сношений, административно-территориальное правление, суд, взимание налогов и т. п. — вполне сопоставимы с функциями европейского государства, порой даже идентичны им. Но коренное отличие в том, что в неевропейском обществе государство являет собой высшую и ничем не ограниченную власть, перед которой трепещет и обязано трепетать все общество, снизу доверху, — в этом весь смысл разницы! И если в Европе власть зависит от баланса противоречивых тенденций в социуме (откуда и марксистская идея о классовых антагонизмах), то на Востоке авторитет власти ни от чего подобного не зависит. Он зависит только от силы самой власти, от эффективности централизованной администрации и в конечном счете от регулярного притока в казну гарантированной нормы дохода.
Именно такого рода стандарт веками складывался в древности. Он держался на силе традиций, опирался на сакральный авторитет богов и был нужен в конечном счете привыкшему к нему социуму. Нужен ради сохранения привычной и в целом благодатной для социума консервативной стабильности.
(Л.С.Васильев «История Востока». Т.1. Гл. 16 «Государство и общество»)
Важнейшим отличительным признаком неевропейского общества и государства от европейского Л.С.Васильев видит в том, что исторически только в европейском обществе сложилась частная собственность в том виде, в котором она навязана сейчас и России. Частный собственник является основой общества, право частной собственности священно и неотчуждаемо, вытекающее из этого стремление собственника к прибыли является его основным мотивом существования. Для неевропейских обществ это не так. Частная собственность в них являлась и является всегда вторичной по отношению к государственной:
«Если не частные земельные собственники, а государство непосредственно противостоит непосредственным производителям, как это наблюдается в Азии, в качестве земельного собственника и вместе с тем суверена, то рента и налог совпадают, или, вернее, тогда не существует никакого налога, который был бы отличен от этой формы земельной ренты. При таких обстоятельствах отношение зависимости может иметь политически и экономически не более суровую форму, чем та, которая характеризует положение всех подданных по отношению к этому государству. Государство здесь — верховный собственник земли. Суверенитет здесь — земельная собственность, сконцентрированная в национальном масштабе. Но зато в этом случае не существует никакой частной земельной собственности, хотя существует как частное, так и общинное владение и пользование землей»
(Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 46. Ч.2. С.354)
Марксизм построен на политэкономических реалиях Западной Европы. Маркс, хотя и не обладал всей полнотой знаний о Востоке, чётко уловил неработоспособность своей теории в условиях, не соответствующих европейским, назвал довольно абстрактно соответствующий им способ производства «азиатским», практически не исследовал его и сконцентрировал всё своё внимание на близких и известных ему европейских моделях.
Принципиальное отличие европейской цивилизации от всех остальных Л.С.Васильев называет «социальной мутацией», выводя её генезис из античной Греции, заложившей основы современной европейской цивилизации. Европейская цивилизация — это своеобразное отклонение от нормы. Природа всегда создает такие отклонения, предпочитая вариативность, что увеличивает вероятность выживания как биологических видов, так и социальных систем.
Именно в связи с этой инаковостью европейской цивилизации, её принципиального отличия от всех остальных земных цивилизаций, все попытки ускоренных модернизаций «по-европейски» в неевропейских условиях всегда и везде приводили к цивилизационным кризисам и в конечном итоге отторжению проводимых реформ, откату назад. Невозможно внедрить за короткий исторический срок этику, противоречащую самой психической природе социума. Даже Древний Рим, вплотную подойдя к стадии мануфактурного производства, так и не сумел совместить внутри античной психики коллективный труд и индивидуальную свободу. Это и стало одной из причин его краха. Средневековой Европе потребовалась целая тысяча лет, долгий мучительный подъём через очень сложные испытания. Только после этого европеец эпохи Возрождения, наконец, овладел необходимой психической установкой, позволившей ему пройти непреодолимый ранее барьер.
Для неевропейской цивилизации предложение пройти путь отказа от своих цивилизационных установок и внедрения чуждых ей за жизнь одного-двух поколений выглядит тем более утопией — хотя эту утопию в разных странах упорно внедряли в течение всего 20 века. Либеральные реформы в России конца 19 — начала 20 века предсказуемо закончились революцией и контрреформацией, возвратом к традиционным формам взаимоотношений государства и общества. Российское общество отвергло тот вариант модернизации, которую очень неглупые премьер-министры Витте, Столыпин попытались механически перенести на российскую почву по западноевропейским лекалам. Традиционная проблема российских правителей — они совершенно не знают страны, в которой живут и которой управляют.
Безусловно, даже после отката назад и отказа от евромодернизации и вестернизации страна и цивилизация, прошедшая через столь тяжелое испытание, не может вернуться в ту же точку, с которой начинала его. Она неизбежно впитывает те или иные совмещающиеся с её традицими элементы развития. Происходит определенная конвергенция, но цена, которую приходится за неё платить, зачастую выглядит просто несоразмерной. Выживание страны после таких экспериментов никем не гарантировано. Большой вопрос, к примеру, что в итоге станет со странами Арабской весны и вообще регионом Ближнего Востока. Наиболее катастрофичной в перспективе выглядит ситуация в Египте, который вестернезировался и, казалось бы, превратился в одну из наиболее европеизированных стран арабского мира — и именно Египет в полной мере сейчас испытывает последствия отката назад.
Говоря о России, решительно нет никаких указаний на то, что современные либеральные реформы способны переформатировать психику русского человека и внедрить в него чуждые этические нормы — алчность, как движущую силу прогресса, прибыль, как критерий эффективности производства. Стремительное внедрение базовых основ этики капитализма способно искалечить психику и создать каких-то мутантов, но цель любого циилизационного переформатирования — это создание нового гармонично развитого человека. Который находится в первую очередь в ладах со своим внутренним миром. Будь то человек коммунистического мировоззрения или свободолюбивый толерантный космополитичный еврорусич.
И вот с этом, похоже, у реформаторов не получается. Идеальный потребитель получается, но что-то более похожее на человека — никак. Очень напоминает старый советский анекдот о слесаре, укравшем на заводе детали от велосипеда, но что бы с ними он ни делал — все время получался автомат Калашникова. Отторжение этих реформ, неприятие их обществом более чем очевидны, несмотря на все заклинания действующей власти о «необратимости» их, об отказе от пересмотра итогов приватизации и так далее. Никаких сомнений нет, что возврат, отказ и пересмотр состоятся — вопрос только, какой ценой.
Есть одно исключение из общего правила. В одной-единственной стране Востока — Японии — 19 и 20 век стали эпохой бурного роста и модернизации именно по европейскому образцу. Однако в этом исключении просматривается железная закономерность — Япония начала модернизацию и переход на капиталистические рельсы, будучи на пике национального подъема и развития. Япония как раз завершила выход из сложного и затяжного кризиса, преодолела тяжелые противоречия предыдущего периода. Кроме того, плюсом для Японии стало то, что она находилась на периферии интересов колонизаторов как страна, не имеющая привлекательных природных ресурсов.
Второй пример — модернизация СССР. Советский Союз строил некапиталистическое будущее, поэтому его нельзя ставить в один ряд с Японией. Однако успех модернизации 30 годов также оказался связан с психологическим настроем народа, который поверил в тот выбор, который ему предложила ВКП(б), и этот выбор оказался цивилизационно близок и понятен. Середина-конец 20 годов прошли в очень жесткой внутрипартийной борьбе и дискуссиях, в ходе которых сумела утвердиться точка зрения на характер модернизации СССР по максимально близкому к ментальности нашего населения пути.
Все остальные страны, вынужденные проходить этап модернизации и вестернизации, делали это «от нужды» и «по принуждению». При этом они находились либо в кризисе, либо в предкризисном состоянии. Кроме того, все эти страны в процессе своей модернизации были объектами колонизации со стороны европейских стран, что обуславливало колониальное направление развития их экономик, а следовательно — и уродливую трансформацию социума. Собственно, мы всё это видим на своём собственном сегодняшнем примере.
Модернизация и призыв «невидимой руки рынка» в нашей стране проходили в состоянии тяжелейшего управленческого и экономического кризисов, притом оба кризиса взаимно дополняли и усиливали друг друга. Крах СССР привел к тому, что Россия оказалась под управлением неоколонизаторов и туземных администраторов-коллаборационистов. В таких условиях наша страна могла строить только экономику колониального типа — торговля сырьем, уничтожение всей конкурентоспособной промышленности, тотальный вывоз капитала за рубеж через механизм полной конвертации рубля. В царской России перед Первой мировой войной строилась точно такая же экономика с таким же влиянием на неё стран Европы, рассматривавших Россию в качестве своей колонии. К чему это привело — известно.
Таким образом, современная Россия никак не способна повторить японский опыт конца 19 — начала 20 веков и свой собственный 30 годов прошлого века. Наш удел в такой ситуации — это повторение опыта Индии, Китая, всевозможных Таиландов и Индонезий. Колония — освободительная борьба — мучительный путь наверх. Тот, кто пытается рассказать нам о светлом будущем демократической России под водительством сторонников европейского выбора, либо бессовестно лжет, либо в лучшем случае добросовестно заблуждается. Нет никаких причин отвергать модернизацию. Но проводить её так, как проводили её все развивающиеся страны, платя за это невероятно высокую цену, опасно и преступно. Четвертую революцию Россия может просто не выдержать — а иного пути при продолжении текущей политики попросту не просматривается.
Модернизация возможна и необходима только после создания условий для неё. Однако эта задача даже не формулируется, а потому не ставится и не решается. Под вывеской того, что нынешняя власть называет «реформами», страна уже третье десятилетие исправно перекачивает свои природные ресурсы в направлении колонизаторов, там же оставляя заработанное. Навстречу идут товарные потоки импорта, выжигающие наше собственное производство. Вступление в ВТО в таких условиях объективно хоронит нашу промышленность и что самое опасное — сельское хозяйство. Небольшой период середины нулевых годов, когда в России отмечался приток иностранного капитала, характеризовался ценовым бумом на углеводороды, и по мнению экономистов, значительную часть этого притока составлял обычный рисковый спекулятивный капитал. Всё остальное время наш удел — вывоз капитала и национальных богатств. Мы платим контрибуцию победителям — и до тех пор, пока не стряхнем с себя навязанный нам Версальский мир, будем её платить.
Автор не испытывает ни малейшего почтения к проводящемуся с 1985 года и по сей день курсу страны, однако это отступление сделано не для прояснения его позиции.
Смысл отступления от темы сугубо прикладной. Мы ведем речь об угрозе ваххабизма. Все причины, ослабляющие нас перед этой угрозой, являются важными. Важнейшая — наша слабость, обусловленная кризисом, начавшемся еще в советское время и продолжающимся по сей день. Россия уже выиграла один бой с ваххабизмом в начале двухтысячных — но так и не закрепила эту победу, так и не сумела создать барьеры для его проникновения в нашу страну. Заслуга президента Путина в первой победе несомненна — и точно так же несомненна его вина, как руководителя, не сумевшего закрыть проект ваххабизма в нашей стране окончательно. Продолжение бесчеловечных и разрушительных неолиберальных реформ объективно реанимирует все остальные враждебные проекты, несмотря на бравурные доклады о преодолении трудностей. Идиома «вставание с колен» приобрела вполне заслуженно саркастический смысл.
Страна продолжает находиться в тяжелом системном кризисе. В таких условиях демографический кризис является естественным следствием общего кризиса России и не имеет в складывающихся обстоятельствах никакого конструктивного выхода. Мы объективно сталкиваемся с проблемой миграции извне — и никаких причин, позволяющих нам ее существенно ограничить, не существует. Ксенофобия и усиливающаяся враждебность населения к пришельцам никак не могут помешать их массированному наплыву. Если чисто политически и административно мы его прекратим — рухнем под тяжестью стоящих проблем, на решение которых у нас просто нет людей. Не прекратим — ассимилируемся и сдадим свою территорию в течение жизни одного-двух поколений при продолжении текущей политики государства.
Есть два исторически оправданных пути относительно конструктивного по последствиям пути интеграции столь массового наплыва чужаков. Первый путь прошли США и Советская Россия. Это — индустриализация. Именно в ходе индустриализации народы Европы, Азии и Африки в США сумели перемешаться и создать прочный сплав, которым стал народ Америки. Точно так же в ходе советской индустриализации народы Российской империи совершили гигантский шаг вперед по созданию той самой единой общности новых людей под названием советский народ. Не все оказалось гладко, и у нас, и в Америке были и остались серьезные проблемы, которые неизбежны при столь масштабных мероприятиях, но в целом идея «плавильного котла» оказалась уникальной и во многом универсальной, так как была реализована в разных по своему историческому опыту цивилизационных условиях.
Второй путь — освоение территорий. И вновь — и США, и Россия проходили этот путь, и прошли его во многом удачно. Освоение Дикого Запада и Сибири с Дальним Востоком по своему масштабу были довольно близки, хотя существенно отличались между собой в плане отношения к коренному населению. В России коренное новых территорий население при всех издержках включалось в состав российского народа, для Америки была более характерна сегрегация с последующим истреблением коренного населения и его во многом насильственной ассимиляцией.
Оба эти пути имеют ряд существенных ограничений, не являются панацеей, но по крайней мере, обладают интеграционным потенциалом превращения разных народов с относительно гомогенную общность, объединяя её языком, общими традициями и этическими нормами. Идущие вне индустриализации и освоения территорий миграционные процессы, как показывает опыт современной Европы, Юга США, современной России ведут к возникновению гетерогенного общества, состоящего из не совмещающихся между собой культур, живущих обособленно на одной территории. Характерным следствием таких процессов является рост ксенофобии у всех национальных и культурных групп такого гетерогенного общества, создание специфических анклавов («Чайна-таунов» и мест компактного проживания не желающих не только интегрироваться, но даже адаптироваться в жизнь страны пребывания людей).
Пока развитие страны идет именно по пути гетерогенизации — пришельцы извне в силу различных причин, и в первую очередь в связи с качеством проводимой государственной политики, не интегрируются в наше общество. Растет социальная напряжённость, вызванная этим фактором. Причём враждебность нарастает с обеих сторон — мигранты, рассчитывая на укоренение в России, испытывают оптимистические надежды в начале своего пути «сюда», которые очень быстро разбиваются о тот факт, что им здесь не рады.
Социальная мобильность мигрантов зачастую носит устойчивый нисходящий характер — даже высокий уровень образования и профессиональные навыки оказываются невостребованными, люди вынуждены устраиваться на работу, не соответствующую ни их запросам, ни их реальным возможностям. Ограниченность движения по так называемым «социальным лифтам» даже для коренных жителей вынуждает мигрантов включать привычные способы внедрения в общество через этнические и клановые механизмы. Создаются устойчивые этнические группировки, автономно «протаскивающие» своих людей по вертикали и горизонтали, захватывая целые отрасли экономики города, региона, генерируя дополнительные социальные проблемы для коренного населения.
В России миграционные процессы идут по послевоенному европейскому пути. Пока они носят менее фатальный по последствиям характер, так как речь идёт о массовым наплыве людей из республик бывшего СССР, которые по крайней мере знакомы с русским языком — однако все остальные проблемы встают в полный рост. Линия разлома между коренным населением и этно-чужаками расширяется — и является причиной постепенного вытеснения русских из большинства российских регионов. Пока до косовского сценария мы еще не дошли — но то, что процессы идут в этом направлении, вполне очевидно.
Специфика модернизации нашей во многом неевропейской страны по европейскому образцу объективно ведет к чрезвычайно высоким издержкам, выражающихся в углублении демографического кризиса, наплыву мигрантов без объективных предпосылок для их интеграции, гетерогенизации общества, вытеснения русских из мест их проживания, сужение ареала обитания русских. Мы должны понимать, что евромодернизация и построение капитализма в России варварскими ускоренными методами в сегодняшних конкретных исторических условиях приведет либо к окончательному крушению России как цивилизации, либо к контрреформационным процессам отказа от «завоеваний» капитализма с неизбежной высокой платой за этот откат. «Русская весна» станет цивилизационной катастрофой значительно большего масштаба, чем «Арабская».
Безусловно, нет безвыходных ситуаций. В нашем случае — это понимание властью тупиковости выбранного пути и неизбежного крушения страны по одному из двух граничных сценариев. В случае контрреформации «сверху», переосмысления модернизационной модели, ориентирования ее на российские традиции и отказ от наиболее людоедских и неприемлемых этических норм, внедряемых в нашу психику, могут стать приемлемым выходом из ситуации. Замена модели потребления на модель творческого развития может стать альтернативой приближающимся катастрофическим явлениям.
Однако пока, глядя на действующую власть, стоит признать, что в ней практически нет потенциальных лидеров, способных осознать и тем более решить эти непростые задачи. Как обычно, мы будем идти по самому трудному и затратному пути.
Мигрантская среда, формируемая в значительной своей части выходцами из исламских республик бывшего СССР, поставленная в довольно враждебные условия в России, вынуждена обеспечивать свою безопасность и развитие не через интеграцию в российское общество, а через вынужденную самосегрегацию, отделения себя от коренного населения. Коренное население воспринимает мигрантов как нежелательных пришельцев и стремится оградить себя от враждебного нашествия. Мигранты в свою очередь объективно обеспечивают свои интересы через объединительные механизмы традиционного уклада, в которых религия занимает ведущее место. Именно здесь и находят свое место ваххабиты, разворачивая свою работу среди наименее социально защищенных групп мигрантов-мусульман.
Схема, по которой ведется работа с мигрантами-мусульманами, проста и полностью соответствует привычному для них укладу. Стихийно формирующися общины нуждаются в священнослужителях, и ваххабитские «молельные комнаты» становятся вполне приемлемой альтернативой местным мечетям. Через эти «молельные комнаты» пропускается значительное количество мигрантов-мусульман. Эти «комнаты» формируются по земляческому признаку, создаются подпольные или полуподпольные мечети для таджиков, узбеков, киргизов, казахов. В них ведется обработка и пропаганда — и именно эти «комнаты» становятся своеобразным фильтром и мобилизационной структурой ваххабитского подполья, имеющего возможность практически беспрепятственной работы с массами мигрантов.
Этническая закрытость таких общин делает полицейскую работу внутри них чрезвычайно сложной, а создание специальных этнических подразделений в правоохранительных органах затруднено нехваткой квалифицированных кадров, неизбежной коррумпированностью и чувством землячества. Именно поэтому работа правоохранительных органов на этом этапе борьбы с экстремистским подпольем не может быть эффективной по определению, и это не вина правоохранительных органов — они не способны решать несвойственные им задачи.
Кроме того, есть и сугубо организационная проблема, связанная с разделением между ведомствами борьбы с экстремизмом и терроризмом. Между этими понятиями есть существенная разница, и поэтому на первый взгляд вполне логично, что первым явлением занимается структура МВД, вторым — структура ФСБ. На практике оба эти явления тесно связаны между собой. Пастырь-имам, ведущий вербовочную работу, пропаганду, распространяющий идеи ваххабизма и соответствующую литературу, по формальным признакам ведет экстремистскую деятельность, однако он же может стоять и зачастую стоит в начале террористической цепочки. Борьба со всем комплексом проблем организационно разорвана между ведомствами, и существенная часть усилий вместо борьбы с ваххабитами тратится на межведомственные согласования и связи.