Век XX…

Начало ХХ столетия – эпоха Серебряного века в русской поэзии. Церковная тема стала ее неотъемлемой частью, что отразилось и в творчестве Александра Блока. Он часто встречался со своей невестой Л.Д. Менделеевой у Казанского собора. Поджидая свою избранницу у стен храма, поэт изучал его убранство. В дневнике Блока (1901–1902 гг.) имеется такая запись: «На двух фронтонах Казанского обора над группами эллинского типа написано: „Достойно есть, яко воистину блажити Тя, Богородицу, присноблаженную и пренепорочную и Матерь Бога нашего“. А на среднем: „Благословен Грядый во имя Господне“»[883].

А вот что пишет поэт о прогулке с невестой: «Один раз мы ходили очень долго. Сначала пошли в Казанский собор (там бывали и еще), а потом – по Казанской и Новому переулку – в Исаакиевский»[884].

Об очередной встрече Любовь Дмитриевна оповещалась запиской. Одна из них датирована 17 января 1902 г.: «Если в один из трех дней Вы не будете у собора от 8–10 вечера, Вам угрожает тоска на всю жизнь без оправданий. Последние отклики еще не замерли, последняя мысль о любви еще жива в нетленности памяти – будьте у собора и не смущайтесь, встречаясь с сумраком непрестанной гармонии»[885].

Из воспоминаний Л.Д. Менделеевой-Блок: «Раз идя по Садовой улице мимо часовни у Спаса на Сенной, я заглянула в открытые двери. Образа, трепет бесчисленных огоньков восковых свечей, припавшие, молящиеся фигуры. Сердце защемило от того, что я вне этого мира, вне этой древней правды… Я пошла дальше и почти машинально вошла в Казанский собор. Я не подошла к богатой и нарядной в брильянтах, чудотворной иконе, залитой светом, а дальше, за колоннами, остановилась у другой Казанской, в полутьме с двумя-тремя свечами, перед которой всегда было тихо и пусто. Я опустилась на колени, еще плохо умея молиться. Но потом это стала моя и наша Казанская, к ней же приходила за помощью и после смерти Саши. Однако и тогда, в первый раз, пришли облегчающие, успокоительные слезы. Потом, когда я рассказала, Саша написал:

Медленно в двери церковные

Шла я душой несвободная…

Слышались песни любовные,

Толпы молились народные.

Или в минуту безверия

Он мне послал облегчение?

Часто в церковные двери я

Ныне вхожу без сомнения.

И бесконечно глубокие

Мысли растут и желания,

Вижу я небо далекое,

Слышу я Божье дыхание.

Падают розы вечерние,

Падают тихо, медлительно.

Я же молюсь суевернее,

Плачу и каюсь мучительно.

Я стала приходить в собор к моей Казанской и ставить ей восковую свечку… В сумерки октябрьского дня (17 октября) я шла по Невскому к собору и встретила Блока. Мы пошли рядом. Я рассказала, куда иду и как все это вышло. Позволила идти с собой. Мы сидели в стемневшем уже соборе на каменной скамье под окном, близ моей Казанской… Так начались соборы, сначала Казанский, потом и Исаакиевский…»[886]

В начале ХХ столетия столичная общественность поднимала вопрос об очистке от «поздних наслоений» территории, прилегающей к Казанскому собору. В 1909 г. в журнале «Старые годы» появилась краткая заметка на эту тему. «Казанский собор красится в слишком густой цвет, чудесный скверик его закрыт тремя довольно безобразными лавочками, а совершенно несравненная решетка, отделяющая его от институтского сада, забита листовым железом, – писал искусствовед В. Курбатов. – Неужели Академия (художеств) не могла бы добиться уничтожения лавочек, открытия решетки и каменных пьедесталов?»[887]

А между тем приближались две памятные даты: столетие со времени освящения Казанского собора (1811 г.) и столетие со дня кончины архитектора А.Н. Воронихина (1814 г.). Это дало повод к тому, чтобы еще раз напомнить о прежней проблеме. В октябре 1910 г. искусствовед Иван Фомин писал: «Через три года юбилей Воронихина, строителя Казанского собора. И по отношению к нему есть такой же случай почтить достойным образом память строителя, открыв одну из его построек, в настоящее время ниоткуда не видную. Это решетка Казанского собора. В одном из архивов мне удалось найти интересный воронихинский проект построения второй колоннады Казанского собора. Из этого проекта ясно, какое большое значение придавал Воронихин полукруглой площади с западной стороны собора. Вот бы где поставить памятник строителю его! Так поступили бы, конечно, в любой другой столице, где ценят и берегут то, что составляет украшение города. Так должны поступить и мы, и это было бы лучшим способом отпраздновать юбилей знаменитого зодчего»[888].

В 1911 г. Санкт-Петербург готовился отпраздновать столетие со дня завершения строительства и освящения Казанского собора. К юбилею начали готовиться загодя, и было решено приступить к реставрации храмового интерьера. О том, с какими сложностями пришлось при этом столкнуться, рассказывалось на страницах журнала «Старые годы».

«Казанский собор сейчас весь в лесах внутри. Тоже тревожная реставрация, с которой торопятся к столетнему юбилею. Обнаружено варварское обращение с предметами, находящимися в соборе, и его украшениями. Будто бы попорчены гвоздями и лампадами картины Боровиковского, Егорова, Шебуева. Но удачна ли будет реставрация, порученная Обществу взаимопомощи русских художников? Имена гг. Бруни и Судковского, которым поручена живописная сторона реставрации, и даже написание двух новых запрестольных образов по эскизам проф. Кошелева, не ручаются за художественность. Дикая мысль изуродовать создание Воронихина постройкой колокольни против западного входа, к счастью, встретила противодействие Академии художеств, но едва ли нужна и постановка изваяний архангелов (заказанных все тому же Обществу), не осуществленная самим Воронихиным»[889].

И вот наконец наступил «юбилейный год». К празднику вышла в свет монография епархиального архитектора Андрея Аплаксина. Книга, озаглавленная «Казанский собор в Санкт-Петербурге. 1811–1911. Историческое исследование о соборе и его описание», была издана на средства Казанского собора в 1911 г.

К этому времени в Казанском соборе были закончены реставрационные работы. «К юбилею Казанский собор почистили, густо посеребрили купол, подправили однотонную раскраску стен и колонн цвета „кофе с молоком“, хотя, казалось, должна бы быть строго восстановлена первоначальная раскраска, – отмечалось на страницах печати. – Внутри тоже многое тщательно отчищено и отремонтировано, посветлели своды и главный купол, где отчетливо видна однотонная под барельеф живопись в барабане. Блестит серебро иконостаса. Светлее стала живопись в парусах (судя по „Тайной вечере“ в алтарной абсиде, к живописи вообще, по-видимому, отнеслись осторожно). Несколько по-багетному кричит местами новая или отчищенная позолота карнизов рядом с почерневшим золотом капителей колонн»[890].

Но около собора все осталось по-прежнему, поскольку любые изменения на прилегавшей территории могли затронуть интересы влиятельных лиц (Приложение 2). И в той же заметке, где выражалась радость по поводу обновления соборного интерьера, читаем далее: «Напрасны были постановления, ходатайства, почти вопли, в Обществе архитекторов-художников и в недавнем съезде архитекторов о необходимости открыть, наконец, дивную воронихинскую решетку, направо от собора. По-прежнему она забита железными листами, заслонена фотографическим павильоном, оранжереей, даже деревянной фруктовой лавчонкой. А между тем, именно к юбилею собора следовало бы привести в порядок уголок перед решеткой, превратив его в цветник-партер и тем открыв мастерское произведение, так интересно говорящее о широких неосуществившихся планах прекрасного зодчего. Трудно было бы лучше почтить его память»[891].

Казанский собор освятили накануне Отечественной войны 1812 г., а 100-летие со дня кончины его создателя – А.Н. Воронихина совпало с началом Первой мировой войны. Но, несмотря на военные тяготы, в российской столице не прекращались культурные начинания, в том числе и в церковной сфере. Так, в течение марта-апреля 1915 г. в музее барона Штиглица провели выставку старины с показом церковной утвари из ризниц соборов Зимнего дворца, Александро-Невской Лавры, Петропавловского, Казанского и других храмов (Приложение 3).

Одним из современников этих событий стал поэт Бенедикт Константинович Лившиц (1887–1939). Его перу принадлежит большой цикл стихотворений, посвященных Петербургу; среди них – «Казанский собор» (1914 г.).

И полукруг, и крест латинский,

И своенравца римский сон

Ты перерос по-исполински —

Удвоенный дугой колонн.

И вздыбленной клавиатуре

Удары звезд и лет копыт

Равны, когда вздыхатель бури

Жемчужным воздухом не сыт.

В потоке легком небоската

Ты луч отвергнешь ли один,

Коль зодчий тратил, точно злато,

Гиперборейский травертин?

Не тленным камнем – светопада

Опоясался ты кольцом,

И куполу дана отрада

Стоять колумбовы м яйцом[892].

То, что для читателей того времени было понятно без комментариев, ныне требует пояснения. Внутри Казанский собор имеет форму латинского креста (нижний конец длиннее остальных) с закруглениями на его коротких концах. Именно своенравец Павел I пожелал, чтобы Казанскому собору было придано сходство с собором Св. апостола Петра в Риме. Стены и наружные колонны Казанского собора сложены из пудожского камня – известняка особого рода, по цвету и свойствам напоминающего римский травертин – камень, использовавшийся в Италии для строительства архитектурных сооружений. В отличие от южных «латинян», строителями Казанского собора были «гипербореи» – по преданиям древних греков, народ, живший далеко на севере. И наконец, в последней строке своего стихотворения поэт обыгрывает крылатое выражение «колумбово яйцо»: смелое, находчивое решение сложного вопроса. При строительстве собора Воронихин применил необычное решение: поставил его на сравнительно тонкие устои, чем был достигнут поразительный эффект легкости[893].

В 1913 г. распоряжением митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Владимира (Богоявленского; 1912–1915 гг., будущего священномученика Киевского) настоятелем Казанского собора назначили протоиерея Философа Николаевича Орнатского. Он родился в Новгородской губернии, в семье сельского священника. Все его братья избрали путь служения Церкви. После окончания Санкт-Петербургской Духовной Академии он служил на приходах Петербурга. В октябре 1913 г. столичные газеты писали: «Предложением Высокопреосвященного митрополита Петербургского Владимира, с Высочайшего Его Императорского Величества соизволения, на освободившуюся должность настоятеля Казанского собора назначен один из самых популярных в столице пастырей, известный церковный деятель и оратор, настоятель церкви святого Андрея Критского при Экспедиции заготовления государственных бумаг, митрофорный протоиерей Философ Николаевич Орнатский».

Огромный проповеднический талант о. Философа привлекал толпы искавших живого слова. Протоиерей Иоанн Кронштадтский любил о. Философа и часто бывал в его доме. Когда о. Философ был настоятелем Казанского собора, его семья жила в доме, принадлежавшем собору, на углу Невского проспекта и Казанской улицы, на втором этаже. Когда началась Первая мировая война, при Казанском соборе открылся лазарет для раненых. Он содержался на церковные средства. Под нужды лазарета отдали квартиру настоятеля, а он с семьей переехал в небольшую квартиру в доме № 3 по Казанской улице.

Деятельное участие отец Философ принимал в подготовке Всероссийского Поместного Собора 1917–1918 гг. и был одним из ближайших сподвижников будущего священномученика митрополита Петроградского и Гдовского Вениамина (Казанского; 1873–1922). Владыка Вениамин рукоположен во епископа Гдовского в 1910 г. После увольнения на покой известного своей близостью к Григорию Распутину митрополита Питирима (Окнова) 6 марта 1917 г. епископ Вениамин вступил во временное управление Петербургской епархией.

С весны 1917 г. вакантные епископские кафедры замещались в порядке свободного избрания тайным голосованием представителей клира и мирян на епархиальных съездах. 24 мая 1917 г., после торжественной литургии в Казанском соборе, владыка Вениамин избран правящим архиереем Петербургской епархии. В первом обращении к своей пастве уже в качестве правящего архиерея владыка Вениамин сказал: «Я даю себе отчет, что высокий пост в наши тяжелые дни таит в себе гораздо больше тягостей, нежели радостей и почестей. Но я принимаю это избрание, так как вижу в нем особое указание. Пятнадцать лет назад на Афоне я спросил у старцев: „Следует ли принимать на себя обязанности, которые не по силам?“ „Нельзя отказываться ни от чего, в чем можно видеть особое испытание“, – ответили они. Я принимаю на себя этот подвиг служения, надеясь, что народная любовь и вера восполнят мои силы. Еще со школьной скамьи я обращался к народу, чтобы почерпнуть бодрость и веру. И в зрелые годы, посещая села и деревни, видел, как горит всем лучшим простая русская душа, и убедился, что именно в народе таится подлинное училище веры и благочестия. С этими мыслями я приступаю к совместной работе с вами».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.