Дед

Дед

У нас в роду никогда не было героев, предки не носили дворянские титулы. Во все времена они трудились в поте лица, помогали нищим, жертвовали на храмы, а когда случалась война или другая напасть, защищали Родину. Обычные люди, в общем. Один из них мой дед, царство ему небесное.

Ранней весной сорок первого в пойме Конды много стерляди шло на нерест. Сорокаметровые сети за два часа наполнялись под завязку. В каждом доме стояло по две-три бочки соленой стерляди. Такого на Конде не было отродясь. «Не к добру это, не к добру, — шептались старухи, — стерлядка — рыба редкая, а раз ее так много, значит, что-то случится…» Но больше ничто ничего не предвещало. Крайний Север — это особая местность, здесь даже первый весенний гром случается не в мае, как в средней полосе России, например, а в конце июня — начале июля. Примета есть такая у северян: через три недели после первого грома созревает морошка. Потому первый гром так и называется морошковый.

Так было и в этот раз. Гром со шквальным ветром и большим градом случился в ночь с двадцать первого на двадцать второе июня. Утром весь поселок залило. На улицу выйти было нельзя. А двадцать третьего утром районный военкомат получил мобилизационную телеграмму. Через десять минут собрался личный состав сборного пункта, через шесть часов закончилось его оборудование. 24 июня 1941 года и провожали первых добровольцев.

В то, что война будет долгой, не верил никто. Думали, месяц — два повоюем, не больше, а потому провожали молодежь с гармонью, песнями, плясками.

Мой миленок на войну

Едет защищать страну!

А я буду его ждать!

И кисет ему вязать!

Это первая частушка в поселке, посвященная войне. Тогда об этом еще сочиняли частушки… Добровольцы были почти из всех семей, из некоторых даже по двое-трое. Оно и понятно, семьи-то были в основном многодетные. Катер, причаливший к пристани, еле-еле вместил всех. Братья Беломоины, Бабкины, Богдановы, Важенины, Давыдовы, Богордаевы махали на прощанье родным и уплывали за молочно-белый горизонт в сторону далекого Ханты-Мансийска, где большинство из них не было до этого ни разу. Уплывали в окружной военкомат. Больше половины первых добровольцев из поселка тогда, после морошкового грома, с родными простились навсегда…

Моему деду Петру в ту пору не было и пятнадцати, на войну ушли его старшие братья. Петя поступил учиться в ФЗУ и параллельно стал обивать пороги военкомата, где его не воспринимали всерьез, во-первых, из-за возраста, во-вторых, из-за характера. Петька шутил и смеялся над всем и всеми. Рассказывали, например, что, когда его родную сестру-красавицу решил один старый холостяк приворожить, то попросил у кого-то из подруг пару волос из ее толстенной косы, Петька же, прознав про это, организовал холостяку волосы из хвоста молодой телки. Правда или нет, но, когда шел тот мужик по деревне, телка из стойла всегда вырывалась и бежала за ним… Подобных историй о моем деде — великое множество.

Ближе к зиме черными воронами прилетели в Нахрачи первые похоронки. На одной из них была наша родовая фамилия… «Господи, за что забираешь молодых-то»? — выли ночами бабы и бились в истерике. Самым горьким, пожалуй, было то, что тела погибших не привозили домой, и попрощаться по-христиански родственники не могли. Просто собирались молча на поминки — и все. И это было невыносимо. Вскоре все село погрузилось в траур. Встречать пароход с почтой всем селом — стало традицией. Вести с фронта тут же становились всеобщим достоянием, скупые солдатские беды и радости — важнейшей темой деревенских разговоров. Пятнадцати-шестнадцатилетние подростки обивали пороги военкомата ежедневно, просились, умоляли. На будущий год, в сорок втором, некоторым «повезло», их взяли семнадцатилетними. После — снова тишина. А мечта повоевать, отомстить врагу за родных и близких не уходила, наоборот, нестерпимо жгла изнутри. В то время на Конде развернули во всю мощь лесосплав, вековые сосны, кедры рубили и сплавляли по реке в Ханты-Мансийск на спичечную фабрику, которая работала, как и все предприятия тогда, круглосуточно. Все село было занято на рубке и сплаве леса, а Конда, некогда кристально чистая и ленивая, вдруг стала напоминать огромную живую лестницу.

Здесь начал трудиться и мой дед. С утра до ночи, наравне с взрослыми он сплавлял лес. Впрочем, не только дерево наш поселок отправлял на фронт, вот цитата из газеты «Ленинская трибуна» 1942 года: «Кондинцы не поставляют фронту боевую технику и боеприпасы, но под стать воинам работают они в тылу. Всенародный призыв «Все для фронта! Все для Победы!» прибавляет сил даже тогда, когда их уже не остается. Люди забыли об отдыхе и сне. Вся тяжесть трудовых, неимоверно тяжелых дел легла на плечи женщин, стариков и подростков. Они ловят рыбу, заготовляют лес, пушнину, корчуют лес, пашут, сеют хлеб, заготовляют корма, ухаживают за скотом».

Хозяйство по этим временам на Конде было немалое, и, почитай, все держалось на бабьих плечах. Из 68 колхозов половину возглавляли женщины, из семи сельских советов в четырех председателями работали женщины. А дети? Ими выработано в колхозах больше тридцати тысяч трудодней. За годы войны выловлено рыбы — 119 320 центнеров, заготовка леса ежегодно составляла около тридцати тысяч кубометров — заготовляли вручную, лес вывозили на быках, лошадях. Существовало строго фиксированное фронтовое задание по сдаче хлеба государству, вылову пушнины, сбору ягод и выработке экстракта. В Кондинском был уникальный экстракто-варочный завод, который, между прочим, поставлял свою продукцию еще к царскому столу.

В глубоком тылу жизнь кипела день и ночь. Дед работал, старался изо всех сил, не зная усталости. А в военкомат его все не приглашали, шли дни за днями и все, как ему казалось, впустую…

— Пожалуйста, очень прошу, возьмите меня на войну, а то она того… гляди и закончится. Повоевать не успею, какой я мужик после этого… — эти слова в военкомате от него слышали все и не раз. Впрочем, не только от него. На фронт рвались все деревенские пацаны, жизнь в тылу за жизнь они не считали. Но им всем как одному отказывали. И тогда юные головы начали строить планы побега.

Начало сорок четвертого. Зима. Все готово к побегу. Напоследок решили зайти к военкому с надеждой, авось возьмет.

— Погодите, месяцок-другой, обещаю — сказал серьезно тот.

Стали ждать. И вот в начале апреля приходят повестки всей компании. Кроме деда. Видимо, комсомол ходатайствовал за своего работника. А может, нелепая случайность? Или пожалели… Как тут быть? Отсиживаться в тылу? Нет, и еще сто раз нет. Решил: бежать! Другого пути для него тогда просто не было.

Пароход с пристани отчаливает вместе с новобранцами, бабы ревут, причитают.

— Вы это… под пули-то шибко не лезьте, а если рукопашная будет, то становитесь боком к врагу, чтобы увернуться-то. Глядишь, и пронесет, — учил молодежь Варфоломей Ефимович Смоленцев, старый солдат, прошедший две войны.

…Поднят якорь. Людской рев и гул мотора.

— Петька! Айда с нами! Прыгай! Мы в окружном военкомате за тебя заступимся, — крикнул кто-то из отъезжающих.

Эти слова дед помнил всю жизнь. А тогда прыгнул в самую последнюю минуту, в чем был — в том и уехал.

Эшелон, в котором ехали сибиряки, разбомбили на полпути. Все выбежали. Рядом другой эшелон, тоже весь в огне. Но тот эшелон возвращался с фронта с ранеными. Больные, покалеченные люди выползали на траву умирать и жалели новобранцев. Такой была их первая встреча с войной.

Поле боя. У солдат невероятная усталость и депрессия. Третий год войны. В окопах вши, солдаты по очереди просят утюг у завскладом, чтобы «прожарить» белье. На больших ящиках с хозяйственным мылом черные надписи «Против педикулеза». Завскладом — человек редкой подлости, часто «забывает» про фронтовые «сто грамм». Бойцы свою норму добывают у него сами. Немцы наглеют, с самолетов сбрасывают ночные горшки.

Вдруг надпись «Против педикулеза» появилась на новых ящиках. Ящики отнесли к девочкам в прачечную, а там сгущенка. Решено было молчать. Оказывается, завскладом сгущенку «зажал». Бойцов же он держал на хлебе и воде. Девчонки рады. Это же не похлебка из прошлогодней капусты, к которой они привыкли. Но тем не менее информация просочилась. Найти шутника не составило труда — в части он был только один.

Разбирательство было долгим, но до дисбата — дело не дошло, не для себя же человек старался. К тому же заступились за него исключительно все. Говорят, что за трое суток, которые дед сидел под арестом — к окну заключенного солдаты протоптали тропинку. А когда его выпустили, устроили пир. На радостях даже бойцы сыграли свадьбу, молоденькая медсестричка вышла замуж за нашего земляка из Ханты-Мансийска. А дамой она была, несмотря на плохое армейское питание, немного полноватой.

— Ну, весельчак, давай скажи что-нибудь молодоженам, — обратились к деду однополчане.

— Хорошо тебе, Витька, — произнес юморист в некоторой задумчивости, — на одну титьку ляжешь, другой накроешься…

На сибиряков надеялись. Враг плотным кольцом окружил Москву, и из бинокля можно было разглядеть Кремль и купола храмов. Все понимали: Москва — это всё. Атмосфера была соответствующей. О себе, семье, жизни никто не думал. Нужно было защитить Родину. В сибирской дивизии, в каждой землянке на самом почетном месте висел портрет Сталина. А на груди, под рубахой, каждый или почти каждый носил маленький нательный крестик — это не была дань привычке. Это была связь с домом, с родными и дорогими людьми, с Богом. Дед рассказывал, частенько в письмах из дома приходили крестики, родные писали, что они намолены перед чудотворными иконами. И вправду, те, кто крестики носили, легче переносили тяготы войны. А на полевой кухне, где шефствовал грузин Гоги, была дешевенькая иконка Георгия-Побеносца, старые солдаты каждый раз перед ней осеняли себя крестом. К сибирским дивизиям отношение у военного командования было такое — не связываться. Пусть молятся, пусть крестятся, пусть поклоны бьют, пусть что хотят делают!

Тот день запомнился деду на всю жизнь. Но рассказывал дед о нем скупо и вскользь. И каждый раз почему-то от третьего лица, как будто его лично это не касалось. Вражеские войска как раз двинулись на Москву. Он с тремя однополчанами попал в кольцо. Бой шел спереди и сзади, справа и слева. И вот, совсем рядом, в соседнем окопе — немецкая речь, запах кофе. Такой ароматный, всепроникающий. Дед его потом ненавидел всю жизнь и звал почему-то кофей. И тут, о, это хуже чего бы то ни было, один из ребят, его однополчанин, поднял руки и пошел сдаваться в плен… Потом, много лет спустя, я случайно узнала об этом и стала деда расспрашивать, он же, на редкость внятно и даже чеканно, произнес: «Фамилии и имени его не помню. Слышишь, не помню его. Забыл!» Они с ребятами пробрались-таки к своим, и даже «языка» взяли по дороге. Но в штабе его ждала другая, не менее ужасная новость: погибла Надежда, та, которая была для него не только единственной надеждой в этой жизни, но и чем-то гораздо, гораздо большим. Она была его Верой во всепобеждающую Любовь. А еще в тот день в часть привезли фильм «Два товарища», и все ребята пошли его смотреть.

Мир раскололся на множество частей. На следующее утро передовые части, молясь и прощаясь, пошли в наступление. Всем выдали чистое белье. Молодые ребята одевались на свидание с одной дамой — смертью. В то, что можно выжить, защищая Москву, похоже, не верил никто.

— Мороз в Москве какой-то несерьезный, не то что на Севере, — говорили потом. — Такая мерзкая, мерзкая слякоть, валенки промокают, а немцы почему-то это морозом считали и дрожали от холода. А тут перед битвой такой ядреный морозец ударил, прямо как дома, когда промерзает полынья. Ну, как тут не воодушевиться?

Москва — это больше чем столица. Это мечта. Это сказка. Когда батальон лыжников шел на защиту Москвы, многие расстегнули гимнастерки, может, оттого, что в пути сделалось жарко, может, потому, что каждый хотел показать — что умереть за Москву для него честь. Потом ползли на животе, потом стреляли. Разговорились. Дед нагнулся за папиросой, ранило товарища.

— Ты это… брось меня. Не дотащишь, сам ростом метр с кепкой, — шептал здоровенный детина Ваня Довлатов, истекающий кровью.

— Не выпендривайся, лучше ноги вместе держи, чтобы тащить тебя сподручнее было-то.

Ваня выжил и всю жизнь благодарил деда.

Тогда дед в бою заработал орден Красной Звезды, когда немца отбросили от Москвы, как щенка от миски; там же получил тяжелую контузию, которая всю оставшуюся жизнь напоминала о себе.

— Самолеты гудят, летят с запасного аэродрома как пчелиный рой и по нашим, по передовым-то, бросают бомбы, впереди грохнет, приляжешь, грохот сзади. А нам надо вперед и только вперед, добирались перебежками. После каждой перебежки кого-нибудь не хватало. Бац — и накрыло меня землей, грязным снегом, чьими-то останками! Кто-то заметил и откопал меня. Я помню, как все синее в синем тумане, и будто я дома на Конде рыбу ловлю, а войны нет вовсе. И никогда-никогда не было. Потом был госпиталь в Москве, знакомство с москвичами, они говорили, чтобы приезжал к ним, когда закончится война и с куполов снимут мешки с песками.

А в один прекрасный день в госпиталь зашел сам Жуков! И с каждым, буквально с каждым поздоровался за руку!

— Все вокруг будто засияло, как в начале лета над рекой после радуги — все забыли, что у кого-то не хватает рук, ног, глаз… — вспоминал фронтовик, — стало казаться, что начинается новая хорошая жизнь.

Само собой разумеется, что после этой встречи дед удрал на фронт. Плохо слышал, чтобы ему что-то пояснить, надо было кричать, но потеря слуха не помешала бить врага. До Германии пешком дошел. Ваты не было, кусок скрученной марли в ухо вкладывал, чтобы не дай Бог не простудить или не засорить. Научился читать по губам. Постепенно слух стал к нему возвращаться и чувство юмора тоже. Под самым Киевом, например, когда переправлялись, на барже случайно уронили в реку ящик с боеприпасами; тут же, не сговариваясь, бойцы разделись и прыгнули в воду.

— Ты скажи спасибо, что боеприпасы уронили, и нам пришлось за ними нырять, — обратился дед к однополчанину-казаху, — ну, скажи, когда бы тебе еще выпала такая возможность умыться…

Он не понимал пословицы «Редкая птица долетит до середины Днепра», потому что ребята из его полка по два раза на дню Днепр переплывали. Европа ему запомнилась тем, что там много фруктов и женщины часто улыбаются, а в Сибири, дома, лица у всех, как правило, серьезные. Под Венгрией во время обхода нарвались на засаду. Успели убежать, вслед им бросили гранаты. Три дня петляли по чужим болотам на чужой земле, пока, наконец, не пробрались к своим, а начштаба послал домой похоронки…

Когда в Сибири по нему справляли поминки и в поселке в очередной раз поселилась тяжелая тишина, дед получил орден Отечественной войны первой степени, потом были медали «За отвагу», «За победу над Германией». Домой написал письмо, что жив-здоров, но никто не поверил. В войну, увы, люди быстрее верили дурным вестям. Там же, в Европе, получил второе ранение. На этот раз его отправили в госпиталь надолго. Рассказывал, как кусал губы от обиды, что не может больше воевать, и как раздражала его иностранная речь. Врач предложил пройти лечение в комфортабельном военном госпитале в Вене, но больной категорически отказался.

— Зачем мне эта Европа с их кофе? Отправьте-ка меня лучше в теплушке домой, в Россию.

Так и вышло. Уехал он в Россию, а в вагоне, когда все прильнули к окну, прощаясь с Европой, дед отвернулся, чтобы не смотреть. Тоска.

Дома радости не было предела. Никто не верил, что вернулся домой живой и здоровый…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.