Медвежатник

Иван — охотник от Бога. За свою биографию завалил девяносто шесть медведей, причем на некоторых охотился в одиночку. Таких, как он, больше нет в нашей области, а может, и во всей России.

Он отменно читает следы птиц и зверья, обитающего в тайге, знает также законы леса, которые свято чтят представители северных народностей — ханты и манси. И, конечно, каждый раз собираясь на охоту, верит в удачу. Без этого никак. Ружье у него тоже особое, фартовое, как он сам говорит. На вид обычная двустволка, а на ней тоненьким шрифтом нацарапано стихотворение Никитина «Утро». Это, говорит охотник, и придает бодрости в моменты отчаяния и холода.

И, хотя стихотворение написано без ошибок, с грамотой у Ивана с детства неладно. Так вышло, что он всего три класса закончил. Служба в армии не в счет, хотя поначалу Иван здорово на нее надеялся. А там, увидев, как стреляет таежник, сразу решили — парню надо дать развиться в полную силу, такие люди всегда нужны стране, а грамотно писать вовсе не обязательно, ученых нынче и так много. Так и вернулся Иван домой, из всех армейских наук освоив в полной мере только снайперскую. Дома устроился охотником в леспромхоз, женился и вскоре заработал репутацию самого удачливого и смелого представителя своей профессии.

Говорит Иван мало, в основном за него рассказывают жена и старшая дочь — обе Надежды:

— Вы с папой, пожалуйста, попроще будьте. Он ведь охотник до мозга костей. А они вам мало чего могут рассказать. Говорят много обычно те, кто с людьми каждый день общается, со словами правильно обращаться умеет, а папа месяцами пропадает в тайге, там даже радио нету. Он никаких новостей не знает, абсолютно ничего. Мы ему газеты с собой время от времени даем, но он редко их читает. Иногда вообще не знает, что в стране происходит.

К ружью Ивана приучил родной отец. Так вышло, что в расцвете сил тот заболел неизлечимой болезнью, и каждый прожитый день считал на вес золота. А потому умирающий решил во что бы то ни стало всех своих четырех сыновей научить охотничьему ремеслу, чтобы, значит, с голоду без него не пропали. Ивану было шесть, когда он впервые поднял тяжелое ружье; с тех пор с ним не расстается. И наверное, не зря. Ружье по мере взросления становилось все легче, а вместе с этим приходил и опыт, и знание леса.

Первая серьезная добыча — глухарь. Охотник рассказывает об этом случае с придыханием, как будто дело было вчера:

— Мне тогда было семь с лишним. Иду, гляжу на кедрач, на самые маковки, а снег накануне выпал, но мелкий, несерьезный такой. И вдруг, прям передо мной глухарь вот такенный, — показывает на кухонный стол, — на ветке туда-сюда, туда-сюда раскачивается, аж ветка-то прогибается под его тяжестью. Во, птица-то какая! Сейчас таких нету, все мелкие пошли, шустрые. Я прицелился, он — ноль внимания, раскачивается дальше туда-сюда, туда-сюда. Выстрелил. В шею попал. Глухарь неуверенно взлетел, сделал круг и упал на землю, недалеко от меня. Потом вскоре я еще двух положил. Радости было — полные штаны. А дома как уважать стали. От старших братьев я после этого дня даже щелбаны перестал получать. Во, привилегии какие! Тяжело было таскать глухарей по первости. Я сам-то был ростом чуть повыше рослого глухаря. Зато сколько радости потом каждый раз было в доме. Глухари, они ведь жирные, вкуснющие! А нас такую ораву — попробуй прокорми. Удивляли куропатки. Еще лет пятнадцать назад они были ленивые, не пуганные, сидят на ветке аккуратненько как куры на насесте, подойдешь совсем близко, выстрелишь, одна упадет, а другие редкий раз реагируют… Это мне запомнилось на всю жизнь.

— Вы всегда с собой в лес берете ружье?

— Нет, конечно. Можно ведь просто силки ставить, это тоже охота. На зайца или лису там. Правило здесь должно быть одно — надо убивать ровно столько, сколько тебе и твоей семье нужно. И не больше. А охота ради развлеченья или отдыха — это, извиняйте, господа хорошие, не по мне. За это, как говорят местные ханты, боги наказывают. Но я православный, а тоже их в этом поддерживаю. Вот поэтому я сейчас и на медведя больше не хожу. Шкура мне ни к чему — вон в предбаннике висит, и ту не сегодня-завтра моль побьет, а мясо можно и в магазине купить, сейчас его хоть отбавляй. Медведи, говорят, сейчас болеют, чем попало, экология, сами понимаете, какая. Куда это годится?

Пвисает долгая пауза. Я смотрю на богатырские руки Ивана и думаю, что с такой силой, какая наверняка заключена в них, никакой зверь не страшен и ружье не всегда можно с собой брать.

— Ты бы про Белую гору гостье рассказал, — толкает охотника в бок жена.

— А чего тут рассказывать, — вздыхает Иван, — Белая гора — это запрет. Это крест. Все! Ни-ни. Там раньше, как я понимаю, ханты жертвы приносили. Считается, что на ней все животные неприкосновенны. По местному поверью, на ней разные духи превращаются в животных, а потому убивать их, понятное дело, нельзя. Я раньше, по молодости, во всю эту чепуху не верил. Ну, мало ли что наплетут. Сказки-то многие нынче мастера сказывать. А тут напарник мой — Витька, взял да и завалил на Белой горе лося. Дело-то обычное, кажнодневное, так сказать. Так у него после этого кругом по жизни нелады пошли. Старший сын через неделю застрелился, ни с того, ни с сего, жена ногу кипятком обожгла, а потом того… стала у нее крыша ехать. Сейчас на инвалидности сидит. Дочь уехала в Ростов к тетке и пропала где-то в дороге. Первые пять лет ее шибко искали. К бабкам обращались, на телевидение центральное в передачу, которая людей ищет. Красавица редкая была — Аленка, коса у нее в руку толщиной… ан нет ее, как воду канула. Вот и не верь после этого хантыйским сказкам-то… А я бы всю нашу окрестность превратил в Белую гору, пусть зверье живет вольготно, ну, разве бы мелкую дичь разрешил брать. Бог же не для забавы их создал. Или я чего-то не понимаю?

Иван замолкает ненадолго, а потом, тяжело вздохнув, продолжает:

— После войны развелось в нашей тайге много медведей. Ох, много! Видать, пришли со средней полосы России, там же бои были. Ну и они, значит, чтобы от войны подальше-то. И жестокие такие, кровожадные, не в пример нашим, таежным. Вред они хозяйству приносили непоправимый. Сначала стали колхозных коров, коней таскать, а потом и до деревенских собак, которые на цепях-то сидят, добрались. Ружья тогда не у всех были. Нищета. Бывает, услышит в доме хозяйка, как пес скулит, выглянет, а там косолапый его приходует. Ну и что она, баба, сделает? Закроется на засов покрепче, да и с ребятишками ревет, Тузика своего оплакивает. Страдали от медведей и люди. Сильно страдали. Одному охотнику, например, медведь ногу откусил, а нашему соседу — Митьке, — лицо до самых костей расцарапал; еще одному мужику, и вовсе голову когтями пробил, он лет десять после этого еще жил, но уже как бы это сказать, не в своем уме. И это только у нас. А вообще медведь тогда свирепствовал по всему Северу, кого хошь спросите. Лютость свою показывал, мол, зачем его потревожили. С родных мест согнали. Тогда власти собрались и приняли такое решение: за каждую шкуру медведя выдавать охотнику премию в тридцать рублей, а также четыре талона. На сахар, муку, спички и мыло. Самое главное для жизни. А чего еще, спрашивается, деревенскому человеку надобно? Тут-то и началась настоящая охота на косолапых. Ходили компаниями по четыре-пять человек, собак специально натравливали. Тогда в наших краях Потапычу туго пришлось. Да и голодные все были. Еду хорошую, почитай, только во сне-то и видали. Я всю молодость мечтал о таком бутерброде: толстый кусок хлеба, значит, сверху полить растительным маслом, а потом сахаром присыпать. В двадцать семь, кажется, я только смог себе этот бутерброд позволить. Как сейчас помню то удовольствие.

Но наиболее сильное впечатление произвела на Ивана, что называется, личная встреча с медведем:

— Как-то весной я заночевал в лесу у себя в избушонке, вышел по нужде на улицу, извиняюсь, штаны приспустил, а медведь прямо на меня как подпрыгнет, припрет к стенке, а сам игриво так присел рядом. Ну, чисто цирк! В полуметре всего, представляете? И глазами так внимательно за мной следит, интересно ему, видать, что я буду делать. А я стою, к стене прильнул, не шелохнусь. И так продолжалось минут двадцать, наверное, не меньше. У меня вся жизнь перед глазами пробежала. Я стоял ни живой, ни мертвый, до двери метра четыре, так мне еще надо было ее открывать, оборачиваться. Все, думаю, конец, у меня как раз Санька родился, еще даже месяца не прошло, жалко-то умирать вот так было, ой, не передать как! А медведь понюхал воздух, повернулся и медленно ушел, не оглядываясь. Я тогда вспомнил, что при мне ружья нет, быстро забежал в дом, схватил ружье, оно у меня всегда заряженное на случай чего, вернулся, а медведь, как в кино, по берегу медленно-медленно идет — стрелять в него я передумал. Что-то человеческое в его характере проскользнуло.

Иван считает, что у каждого медведя свой неповторимый характер. И если один будет на человека охотиться, то другой постарается уйти от встречи. Как-то по зиме охотник в лесу заприметил местечко, как ему показалось, идеальное для берлоги, ну и решил его внимательно рассмотреть. Убедиться в правильности своей догадки, что ли? Наступил на сбитую ель, с треском провалился, а из берлоги пулей вылетел разъяренный зверь. На счастье Ивана обе собаки были рядом, и зверь сразу же за ними погнался. Собаки покружили-покружили по тайге и обратно к хозяину вернулись, медведь так их и не догнал, и исчез в лесу.

— В другой раз, — рассказывает охотник, — медведица меня сама подкараулила, ветер дул с моей стороны и собаки ее учуять не могли, подошел я вплотную к ней, а она как прыгнет, на какую-то долю секунды ее собаки отвлекли, а потом я быстро сообразил, что к чему, и выстрелил, прям в переносицу, не прицеливаясь, попал. Медведя завалить — это всегда удача, но тогда у меня радости не было. Один на один, как первобытный какой. Да и страшновато это всегда. Если, кто говорит, что нету у него страха — не верьте.

А еще Иван завалил около ста лосей и оленей. На его счету также несчетное количество белок, колонков, горностаев, куниц, лис, зайцев, выдр… Все это добро он обычно сдавал в местный леспромхоз, где честно работал вплоть до самой пенсии.

Сейчас на охоту выезжает редко — охотится в основном на гусей и уток, стреляет мало, берет от тайги ровно столько, сколько нужно им вдвоем с женой на пропитание; у детей давно свои семьи и на них добывать уже не нужно.

А когда-то, сколько, чего и когда нужно добыть, решало за Ивана государство. Причем сдавать нужно было не только шкуру, но и мясо. Помимо зверья охотники сдавали также рыбу. Тоннами. И здесь Иван отличался — всегда перевыполнял план.

Правда, несмотря на успехи в рыбном промысле, за ним прочно закрепилась кличка Медвежатник. Но охотник не обижается на судьбу, а с возрастом стал немножко философом, по-прежнему живет подолгу в тайге, а оттуда возвращается с… грибами, ягодами, кедровыми орехами. Такого в молодости за ним не водилось. Недоумевающей жене Иван говорит, что зверь — он как человек, только благороднее. Вон по телевизору по всем программам сейчас секс показывают, люди уже этого перестали стыдиться, а у зверя по-другому. У него, зверя-то, когда сезон любви наступает — он от посторонних глаз прячется, чтобы все было по-настоящему, по-природному. Еще у меня охотник спросил, что случилось с актером Сергеем Бодровым, он его фильм «Медвежий поцелуй» два раза смотрел, «хорошо сыграно, философия у фильма правильная, природная».

Я замолчала, неуверенно мотнув головой.

— Раньше, помнится, — пожал плечами Иван — этого актера по телевизору часто показывали, на многих передачах он выступал, рассказывал что-то, смеялся, шутил, а сейчас что-то перестали показывать, видать, за границу сманили, у нас многих правильных людей за границу сманивают, а наши почему-то не хотят удержать…

Я не нашлась с ответом, и мы попрощались.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.