ПЕТР I И ВЕРОТЕРПИМОСТЬ

ПЕТР I И ВЕРОТЕРПИМОСТЬ

Петр сейчас снова, в который уже раз, стал жгучей проблемой. Он вообще — оселок русской мысли. Есть и всегда будут и апологеты Петра, и его присяжные отрицатели. Он либо антихрист, либо кумир, истукан, «бог»; «Он бог, он бог твой был, Россия!» (это сказано Ломоносовым, который ни к кому не подлаживался). В последние годы о Петре стали писать резко негативно — и «правые», и «левые». Это понятно, ибо наше общество переживает особый психологический момент. Оно скорбит о побежденных» и судит победителей, а в череде победителей Петр бесспорно первый. Оттого ему и достается — по пословице «В ноги Якову, в ухо Сидору». Нужно быть спокойнее и ответственнее по отношению к собственному прошлому. Нельзя уподобляться взбунтовавшемуся рабу: он хоть и взбунтовался, а все раб.

Посмотрим, что Петр получил в наследство. Быть может, самая трагическая, самая горькая его часть — церковный раскол, за который Петр во всяком случае не несет ответственности. Положение до крайности обострилось именно в правление Софьи. В Великом посту 1685 г. (отроку–царю не исполнилось еще тринадцати лет) были приняты 12 карательных статей против старообрядцев. Вообще русские узаконения, как правило, не рассчитаны на употребление: это либо угроза, либо некое упование. Но 12 статей — исключение из этого национального правила. Смертная казнь, кнут, в лучшем случае ссылка и «поток и разграбление» — вот смысл этого неслыханного по жестокости указа.

Как же реагировали старообрядцы на 12 пресловутых статей? Часть их ответила на угрозу и практику насильственных смертей смертью добровольной. Особенно поразили современников олонецкие гари. В 1687 г. соловецкий дьякон Игнатий с толпами чающих «огненного крещения» берет приступом Палеостровский монастырь в Карелии (он считался вожделенным местом самоизвольного мученичества, ибо в нем, по преданию, окончил свои дни первый страдалец за старую веру епископ Павел Коломенский, убитый по приказу патриарха Никона). Четвертого марта Игнатий устраивает здесь грандиозное самосожжение. Полагают, что тогда погибло до двух с половиною тысяч староверов. Спустя полтора года — новое взятие Палеостровской обители и новое самосожжение во главе с новым вождем, на сей раз с полутора тысячами жертв. В эти же годы в Пошехонье сжигается около четырех тысяч ревнителей древлего благочестия, под Каргополем — пятьсот, сто человек — близ Тюмени. Много, очень много было больших гарей, но еще больше одиночных, семейных, соседских, деревенских. За все семь веков, протекших с крещения, Русь не знала столько пострадавших за веру, включая и святых, и еретиков, сколько их появилось за первые десятилетия раскола.

Легче всего списать это на мрачный фанатизм, тем более что умеренное большинство старообрядцев осуждало своих радикальных братьев во Христе, напоминая, что самоубийцам заведомо уготованы вечные муки. Легче всего счесть самосожжения страничкой из истории русской глупости — или подыскать им социальное оправдание, как сделал в известном своем романе А. Н. Толстой. Налетает на уединенный скит воинская команда — забривать лбы, верстать в рекруты (дело происходит уже в Северную войну). Скитские жители предпочитают смерть в огне — не из трусости и не из «пацифизма», а из страха попасть в тенета антихриста, потому что рекрутчина — его примета и его поползновение.

Было так, было… Было насилие. Но куда чаще сжигались без видимой угрозы властей, когда о солдатах и молвы не было. При объяснении побудительных мотивов, которыми руководствуются бунтари разного рода, неплодотворно ограничивать себя идеей «первичности материи». Верно, бунтуют голодные и холодные. Но восстают и достаточные, материально благополучные люди, когда им становится невмоготу, когда рвется на части душа. Ревнители древлего благочестия исповедовали его глубоко и искренне. Цель каждого из них — посмертное оправдание и прижизненное «обожение», посильное, в молитве, в слезах, в добрых делах приближение к Богу. В их время, на их глазах Русь кардинально преобразовывалась, меняла «культуру–веру» на культуру как таковую. Бог, бывший целью и смыслом земного существования, замещался бренным человеком. Перенести это они были не в силах. Им казалось, что благодать иссякла. Они боялись того, чем грозил один старинный проповедник: «церкви яко овощное хранилище будут» (это, впрочем, действительно предстояло, только что не скоро). Они думали, что живут в конце времен, что антихрист то ли у порога, то ли уже воцарился. Они видели единственный выход из его царства, единственный способ спасти душу — в очистительном огне. Оставим богословам обсуждение и осуждение их взглядов, не будем уличать их в смертном грехе отчаяния — попробуем их понять и пожалеть…

Если когда–нибудь напишут историю русского пессимизма, канун Петровских реформ составит в ней одну из самых весомых глав. Петру досталась держава, пребывавшая в состоянии духовного надрыва. Надлежало ее умиротворить, надлежало искать выход — и прежде всего в сфере идей. Полагаться на «старомосковскую» Церковь не приходилось: у нее, в отличие от католицизма, не было опыта борьбы с мощной религиозной оппозицией. Русские еретические движения (стригольничество XIV в., «жидовствующие» рубежа XV–XVI вв. и т. д.) — это всего лишь эпизоды, не идущие ни в какое сравнение с Реформацией.

Нельзя было полагаться и на «латинствующих» — тех ученых монахов, которых в изобилии поставляла в Великороссию Киево–Могилянская академия. Они ориентировались на контрреформацию, и 12 статей 1685 г. совпали по времени с допущением иезуитов в Россию. (Напомню, что в 1685 г. и тоже под влиянием иезуитов Людовик XIV отменил во Франции Нантский эдикт о веротерпимости, следствием чего была эмиграция сотен тысяч гугенотов; вряд ли это — простое совпадение.) Конечно, контрреформация прибегала не к одним карательным мерам. Ее оружием было и убеждение, и «латинствующие» этим оружием пользовались. Все они — и Симеон Полоцкий, и Стефан Яворский, и св. Димитрий Ростовский — пишут трактаты, в которых доказывается вероучительная и культурная несостоятельность старообрядцев. Но толку от этих трактатов было очень мало.

Самый стиль богословствования, которому учили в Киеве, глубоко чужд великорусской традиции. «Латинствующие» были типичными схоластиками. Они умствуют силлогизмами, правильными умозаключениями, подобно Фоме Аквинскому с его теологическими «суммами». Этот стиль укоренился в духовных школах петербургского периода, когда было создано бесчисленное множество профессионально–богословских сочинений. Но это скорее диссертации, нежели труды, и кто их ныне читает? Не случайно из русских духовных школ в XIX в. вышло столько атеистов, вольнодумцев и революционеров: семинарская премудрость повергала учеников в «скуку» и даже в «скорбь», то есть повреждение рассудка. Об этом каждый может судить по «Очеркам бурсы» Помяловского. Не случайно имевшие успех русские богословы — не профессионалы. Таковы Хомяков, Самарин, Вл. Соловьев. Россия издавна привыкла богословствовать в формах художественных. На Западе пользовались «суммами», у нас — «умозрением в красках», и «Троица» Андрея Рублева — наивысший взлет отечественного богословия.

Европейская ориентация Петра была иной, нежели у «латинствующих». Они были гуманитариями, он — практиком; они культивировали Слово, он — Дело. Практицизм как мировоззрение нуждается, конечно, в идеологическом обосновании. Это — компромисс; и действительно, Петр отказывается от «проведывания» старообрядцев. Хотя 12 статей не отменены (их оставила в силе и комиссия, работавшая в 1700–1703 гг. над дополнениями к «Уложению», тогдашнему своду законов), но это лишь форма. Смягчение правительственной политики тотчас сказывается. Резко падает число самосожжений. Некоторые беглецы возвращаются из–за рубежа. Расцветает староверское Выголексинское общежительство в Карелии. Когда в 1702 г. царь по дороге из Архангельска оказался на Выгу, там было приготовились к бегству в леса и к «огненной смерти», но Петр пообещал выговцам своего рода духовную автономию — и сдержал слово. Этот компромисс длился четверть века, если считать с 1689 г.

Какие европейские идеи питали компромисс? Католики в данном случае ориентиром быть не могли, ибо избрали путь репрессий — путь Людовика XIV во Франции и Якова II Стюарта в Англии. Французские «драгонады» 1680–х гг. по жестокости вполне сопоставимы с русскими «проведываниями».

Но насилие всегда вызывает сопротивление, и в эти годы на Западе разворачивается борьба за веротерпимость. Очагом этой борьбы становится Голландия, в ту пору самая свободная (при всех оговорках) страна Европы. Здесь евангелист Джон Локк, эмигрировавший из Англии, в приснопамятном для гугенотов и старообрядцев 1685 г. написал знаменитую «Эпистолу о толеранции».

Локк провозглашает, что у Церкви и у государства разные цели и, соответственно, разные обязанности. Церковь заботится о спасении душ верующих, то есть о вечности, государство же — о земном бытии своих сочленов и подданных, то есть о их процветании и безопасном, упорядоченном общежитии. Если некое культовое сообщество становится помехой этому, государство вправе и даже обязано вмешаться Но каковы пределы этого вмешательства?

Согласно Локку, оно недопустимо по отношению к мировоззрению, а также к обряду: они общежитию безразличны. В самом деле, кому может помешать признание или непризнание католического чистилища, а для русских условий — служба на семи (у старообрядцев) или пяти (у никониан) просфорах?

Но есть взгляды, с которыми светская власть примириться не может. Таковы проповедь бунта, призывы не подчиняться закону. Здесь насилие неизбежно. Государство в данном случае может избрать двоякий путь: или запретить распространение признаваемых пагубными взглядов — или заставить отречься от них. Локк высказывается за первое и безусловно исключает второе. Отречение от убеждений — всегда вынужденный шаг, всегда притворство. В результате общество будет поражено нравственной шизофренией, станет обществом лицемеров, ханжей, циников, чьи слова не соответствуют убеждениям и делам. Была ли известна концепция Локка в России? Да, была, притом пользовалась вниманием и уважением — и в этом заслуга Петра.

…Книги Локка представлены в библиотеках сподвижников Петра — в частности, у графа А. А. Матвеева, у А. Ф. Хрущева, сложившего голову на плахе вместе с Артемием Волынским в последний год аннинского царствования. Вторая часть знаменитого трактата Локка «О государственном правлении» была переведена на русский — и очень толково — около 1720 г. в кружке эрудита князя Д. М. Голицына, переведена и одобрена в предисловии, согласно которому автор «показует начало и основание гражданства кратко и порядочно, но все по резону». Нового перевода наш читатель дождался только в 1960 г., в двухтомнике философских произведений Локка.

Идеи не всегда совпадают с государственной практикой. Более того, она часто деформирует их до неузнаваемости. В этом смысле эпоха Петра — не исключение. В ней было предостаточно крови и произвола. Многозначительно, однако, что первое личное соприкосновение Петра с Западом было и соприкосновением с самыми передовыми и самыми благородными идеями. Их влияние ощущалось и в дальнейшем. «Веротерпимость составляла одну из славных основ империи, созданной Петром I». Это сказано Герценом, а он понимал толк в таких делах.

Впрочем, в петровской толеранции был специфический оттенок. Терпимый к инославным, то есть к евангелистам и даже католикам (эту терпимость в универсалах к русскому и украинскому населению Карл XII трактовал и обличал как отступничество от Православия, в чем Петру пришлось даже оправдываться), царь строже, гораздо строже относился к своим подданным. Выход из православия на деле не допускался. Старообрядчество терпелось, но принадлежность к нему была сопряжена с разорением, ибо надо было платить двойной оклад, а также и с публичным унижением: старообрядцам предписали носить особое «платье отверженных», с клееными желтыми воротниками.

В 1701 г., со смертью последнего патриарха Адриана, Петр приостанавливает патриаршество, а в 1721 г. учреждает Синод и назначает самого себя главою Церкви, «крайним Судией Духовной коллегии». Именно царю приносили присягу члены Синода — вплоть до начала нынешнего столетия. Петр «приостанавливает» и русскую святость. Совершаются последние акты канонизации — юродивого Максима Московского (1698 г.), Ионы и Вассиана Пертоминских, которым, как полагали, царь обязан был спасением в бурю на Белом море. Это — веха, после которой Церкви придется прозябать без новых святых. За весь петербургский период — до восшествия на престол Николая II — национальный месяцеслов пополнится лишь пятью именами.

За образец Петр брал кальвинистов и лютеран, которые признают Писание, но отвергают Предание, не почитают мощей, икон и т. п. Однако религиозные великороссы, гордившиеся своими подвижниками, в том числе и самым их множеством, с этой реформацией примириться не могли — точнее, не могли расстаться с традицией «Святой Руси». Следствие этой непримиримости — отношение к Петру как антихристу, перенесенное потом и на его преемников на троне. Другое следствие гораздо важнее. Оно касается нового для русской культуры явления, которое можно назвать «светской святостью».

Это, конечно, обожествление монарха. Это культ Петра — Первого, Великого, Отца Отечества, в меньшей степени Екатерины II (тоже Великой, хотя официально императрица этот поднесенный ей титул не приняла), а затем Александра I Благословенного, Александра II Освободителя, Александра III Миротворца… В этих прозваниях очевидна ориентация на отцов Церкви: цари уравниваются в духовном плане с Иоанном Златоустом, Василием Великим, Григорием Богословом… Всплеск насаждаемой сверху «светской святости» приходится на правление Николая I, который оканчивал свои рескрипты красноречивыми словами «С нами Бог». Тогда восторжествовали изоляционизм, государственное, религиозное и национальное самодовольство, что выразилось в приснопамятной формуле «Самодержавие, Православие, Народность». Ничего хорошего из этого не вышло. За царскую гордыню и за воздвигнутую Николаем I «китайскую стену» России пришлось расплатиться поражением в Восточной войне.

Из венчанных «богов», населивших петербургский Олимп, в национальном сознании укоренился и уцелел только Петр. Попытки его свержения «общество» предпринимало неоднократно. Они начались в поколении княгини E. Р. Дашковой — в том поколении, которое соорудило Медный всадник и с пиитическим восторгом превозносило Петра в одах. Затем дискредитация и апологетика в приблизительно равных долях становятся органической частью русской культуры и русской мысли. Петр — ее вечная проблема, касающаяся не только истории, но и религии (даже если она рядится в одежды атеизма). Из персонажа исторического Петр стал персонажем мифологическим.

Идеи «светской святости», вполне естественные для порвавших со «Святой Русью» верхов, постепенно проникают и в народ. Он определяет и подвергает освидетельствованию претендентов на место на русском Олимпе. Таких претендентов было немало, включая пореволюционных «выдвиженцев». Народ отверг «благословенных», «освободителей», «миротворцев» — в полном согласии с национальной традицией. Заметим, что в нашем месяцеслове предостаточно святых князей, но нет ни одного (!) святого царя. А нам твердят, что русские — рабы…

Народ в эпоху «приостановления» святости остановил свой выбор на поэтах — на Пушкине, Гоголе, Некрасове, Достоевском, Толстом. О том, что поэты — одни успешнее, другие хуже — выдержали испытание, свидетельствует самое время. На них не распространяется срок давности, они признаны и остаются, несмотря на еретические попытки ниспровержения, духовными наставниками нации. Их книги, подобно творениям отцов Церкви, не подвержены старению и сохраняют качество учительности спустя десятилетия и столетия. Это чисто русская ситуация. На Западе, у католиков и протестантов, ничего подобного нет. Они за ответом на животрепещущие проблемы не обращаются к Гете, Бальзаку или Диккенсу, при всем к ним почтении. На Западе нет «светской святости», в России же ее основания заложил Петр — очевидно, не предполагая таких последствий церковной своей реформы.

Глава поэтов и глава «светских отцов» — Пушкин, относительно которого нация высказалась с поразительным единодушием. Симптоматично, что отрицание Пушкина совпадает с кризисами, с недовольством существующим порядком вещей. Крайний нигилист Писарев, автор богопротивно–блестящих антипушкинских статей (слава Богу, что Пушкин был на том свете: Писарев с гораздо большим наслаждением попирал бы здравствующего), — символическая фигура. Писарев в юности был болезненно религиозным мистиком. Потом он впал в нигилизм, который — та же религия, только с обратным знаком. В писаревском развенчании Пушкина религиозный подтекст очевиден. Это — попытка лишить его ореола «светской святости», принести в жертву идолам вульгарного материализма. Маяковский с его призывом «сбросить Пушкина с корабля современности» — тоже человек кризисного времени, когда душа надорвана и склонна к соблазну кощунства.

Основной принцип, на котором базируются реформы Петра, — принцип полезности. Применительно к Церкви он означал полное подчинение ее государству, отчуждение ее доходов и земельных владений. Петр, конечно, был православным человеком: подобно отцу, знал на память богослужение, певал басом на клиросе, строил храмы (иногда по собственным чертежам), вытачивал церковную утварь. Даже разрешить себя от постов он самовольно не посмел, испросив на этот счет разрешение у патриарха иерусалимского. Однако православие царя — бытовое, лишенное не то что экзальтации, но обыкновенной религиозной теплоты.

Петр не ценил человека созерцательного и превыше всего ставил человека деятельного, поэтому камнем преткновения были для императора монастыри и монашество. Показателен именной указ от 31 января 1724 г., в котором изложено весьма своеобразное «историческое исследование» этого явления. Согласно указу, Россия будто бы вообще не пригодна для монашества. Древние иноки пребывали в Палестине, Египте и «прочих зело теплых местах». Там предостаточно для пропитания «овощей натуральных», там тепло и не нужно заботиться об одежде, там нужны только душеполезные книги. Впрочем, древние иноки «и трудилися своими руками». Потом появились «монахи ленивые», попросту говоря, бездельники. Они заклеймены указом за ханжество, ханжами объявлены и русские их собратья. «А что говорят — молятся, то и все молятся… Что же прибыли обществу от сего? Воистину токмо старая пословица: ни Богу, ни людям».

Правда, совсем упразднить монастыри Петр не решился — боялся бунта. Но что с ними делать? Петр хотел превратить их в богадельни для увечных и престарелых воинов или в работные дома, где «Христовы невесты» обучались бы прядению, шитью и плетению кружев, для чего предполагалось выписать мастериц из Брабанта.

Нелепый, конечно, и неосуществимый план. Единственная «польза», которую Петру удалось получить от Церкви, — польза фискальная. Имею в виду роковой указ о нарушении тайны исповеди (предписывалось доносить о злоумышлении на особу монарха и вообще о вольномыслии). Это вкоренилось. Вот сцена из написанных Лесковым (приязненным духовному сословию, из которого он сам происходил) «Старых годов в селе Плодомасове».

К матери приезжает в отпуск из Петербурга сын–гвардеец. Барыня (все герои в этом произведении — весьма «положительные») хочет удостовериться, «что взлелеянное ею дитя ее действительно непогрешимо в своей чистоте, и потому священник, отец Алексей, получил поручение узнать это ближе». Поп исповедует юного гвардейца — и следует конец: «Он вошел к ней и благопокорно прошептал: „Девственник!”». Лесков не видит ужаса этой сцены. По старым, допетровским канонам, попа надо было «запретить», «отлучить», посадить на цепь в монастырскую тюрьму. Если исповедь может быть заведомо нарушена, зачем она? И кто будет говорить правду, кто будет открывать душу? Кто будет доверять Церкви?

Поэтому «общество», то есть верхи, после Петра живет как бы вне Православной Церкви. Конечно, храмы посещают, раз в год говеют, исповедуются и причащаются (для удостоверения лояльности), но образованные люди делают это с неохотой, с каким–то «затеканием ног», как было у толстовского Стивы Облонского. Поскорей бы это «стояние» кончилось… Идут в масоны и куда угодно, только не в храм православный.

Церковь унижена, она пребывает в состоянии кризиса — по Достоевскому, в параличе. Духовное сословие становится «низшим». У того же Достоевского в «Бесах», в главе «У наших», есть отзыв об акушерке: она не понимала, что здесь она — ниже всех, «ниже даже попадьи» (!). Характерная обмолвка, тем более что обмолвился человек верующий и церковный.

Разрыв между культурой светской и культурой духовной — это национальная беда. Интеллигенция (только часть ее, конечно) пыталась ее избыть и преодолеть. Это и поездки в Оптину пустынь, и религиозно–философские собрания 1901–1903 гг., когда произошла очная встреча культуры и веры, когда доклады Мережковского чередовались с выступлениями православных архипастырей. Но было уже поздно…

Сейчас наметилась возможность новой встречи. Будет ли она во благо — зависит не в последнюю очередь от Церкви, а в ней есть вполне объяснимая ее историей инерция страха, конформизма, пассивности. Но мы прямо–таки тонем во зле, а утопающий хватается за соломинку. Церковь же с ее тысячелетним опытом может стать не соломинкой, а опорой. В Православии есть древность — качество, которое делает его надежным и почтенным. Если бы оно никуда не годилось, оно бы отошло в область предания, как почитание Перуна или «вера в светлое будущее», крах которой мы сейчас болезненно переживаем. Пусть наряду с нецерковной традицией нашей интеллигенции возродится и традиция церковная. Непременное условие успеха — свобода воли, свобода выбора, та же веротерпимость, которой некогда Петр I учился у Локка.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.