Глава 4. Не очень серьезный молодой человек: у манихеев

Глава 4. Не очень серьезный молодой человек: у манихеев

Вскоре Августин отправился дальше. При денежной поддержке своего друга Романиана он покинул Тагасту и прибыл в Карфаген. Романиан был одним из богатейших жителей Тагасты. Он унаследовал большие земли и жил как римский патриций в большом имении, окруженный роскошью. Романиан был щедр по отношению к своим согражданам и завоевал такую популярность, что ему еще при жизни воздвигли памятник перед магистратом (Пр. акад. Предисл. 1).

Впервые после Тагасты Августин оказался в большом городе, таившем многие соблазны для ищущих и юных душ. Чувства «увлекали неокрепшего юношу по крутизне страстей и погружали его в бездну пороков» — напишет потом Августин в своих благочестивых воспоминаниях (Исп. II, 2). В то время Карфаген был третьим городом на Средиземном море, он был меньше Рима и Александрии, но больше Антиохии. Августину было шестнадцать лет. Он наконец освободился от надзора матери и стесненных условий жизни в Тагасте.

Карфаген был крупнейшим культурным центром Африки. Один из весьма серьезных исследователей так рисует новую среду Августина: «Город кишел людьми, но еще больше кишел мерзостями. Он купался в богатстве и вдвойне купался в пороках. Никто не мог состязаться с жителями Карфагена в алчности, распущенности, пьянстве и грубости. Этот город и в самом деле был полон безумия, и несчастья, которые ему сопутствовали, превосходят все слова. Невозможно описать мораль, господствовавшую на его улицах. Одним словом, в городе было все необходимое для того, чтобы он мог считаться центром цивилизации» (Sparrow Simpson).

По словам самого Августина (Исп. II, 2; III, 1), он хотел любить и быть любимым. Посещение театральных представлений давало возможность завязывать знакомства с противоположным полом (Исп. Ill, 2). Церковь тоже была удобным местом для молодых людей, которые хотели познакомиться друг с другом (Исп. Ill, 3). Где именно Августин познакомился с той, что вскоре родила ему сына Адеодата, мы не знаем. Но, по–видимому, он нашел свою будущую конкубину вскоре по приезде в Карфаген. Он нигде не упоминает ее имени, несмотря на то, что они прожили вместе пятнадцать лет (Исп. VI, 15).

В риторской школе Карфагена Августин был первым учеником (Исп. Ill, 3). Занимаясь риторикой, необходимо иметь образец для подражания, и Августин нашел его в Цицероне (Исп. Ill, 4). Его пленяла не только формальная сторона речей Цицерона. Он очень серьезно отнесся и к их содержанию. Позже Августин вернется к скептицизму Цицерона по отношению к истине, но, прочитав в девятнадцать лет диалог Цицерона «Гортензий», он решил серьезно заняться философией (О блаж. жизни, Состяз. 1). Сам Августин сравнивает впечатление, произведенное на него этим философским диалогом, с «обращением». Диалог будет сопровождать Августина уже всю жизнь. И в трактатах «О граде Божием» и «О Троице» (XIII, 8; XIV, 26), и позже, во время полемики с Юлианом Экланским, Августин будет ссылаться на отрывки из «Гортензия».

В «Исповеди» проводится аналогия между чтением Цицерона и тем, что случилось, когда блудный сын решил вернуться домой. Задним числом Августин понимает, что в книге Цицерона ему не хватало только имени Христа. Ученые много спорили о том, кто стоял в центре христианства Августина, Бог или Христос. Эти дискуссии только сбивали с толку, потому что изменения в понятии Бога и в представлениях о Христе, характерные для стадий развития Августина, — это не выбор между Богом и Христом, но и сама суть его веры. Для юного Августина Христос был прежде всего учителем мудрости. Любовь к мудрости превосходила у него все другие страсти. Мудрость, в его понимании, охватывала и глубокие знания, и соответствующий образ жизни. Впоследствии светский успех и философская мудрость в сознании Августина исключат друг друга. После пребывания в Кассициаке в 386 году брак и мудрость тоже станут для него целями, несовместимыми друг с другом.

На первых порах «обращения» Августина к философии в 372 году христианство не играло для него никакой роли. Чтение Цицерона привело к тому, что Августин стал искать спасения в широком толковании мира. Первой группировкой, предложившей ему искомую им «философию», были гностики–манихеи. «Так и попал я в среду людей, горделиво бредящих, слишком преданных плоти и болтливых» (Исп. Ill, 6).

В то же время Августин пытался читать Библию, но ему была неприятна жестокость Ветхого Завета и его грубый тон. Как нам известно, так же реагировал на Ветхий Завет и молодой Иероним, который впоследствии перевел Библию на латынь. Августин жаждал чего–то более изысканного, вернее, он искал эстетически ценного совета, как спастись (Исп. Ill, 5). Он не хотел «наклонять голову». В сочинении «О пользе веры» (2) он пишет, прибегая к цветистым метафорам, что плакал, вздыхал и бил кулаками в грудь матери Церкви, чтобы на него упало хоть несколько капель ее спасительного молока. Но в ту пору он не получил оттуда никакого питания.

Августин изучал диалог Цицерона «Гортензий», который представлял собой латинский парафраз Аристотелевского «Протрептика». Обе работы были утрачены, однако известно, что их главная цель заключалась в том, чтобы склонить читателей к философии. Из диалога Цицерона сохранилось 103 фрагмента, 16 из них — в цитатах, приведенных в сочинениях Августина. Термин «обращение» широко применялся в философской связи до того, как его стали употреблять в связи с христианством. Августин говорит, что Цицерон зажег его душу (Исп. Ill, IV). В поздней античности философия была так же близка к религии, как наука. Философская мудрость требовала определенного уклада жизни, а не только умения красиво говорить и убедительно аргументировать. В Цицероновском диалоге «Гортензий» говорилось о том, как благодаря чистому знанию душа может очиститься и вернуться на небеса. Цицерон называл Сократа мудрым героем, и позже Августин употребит похожее выражение (О граде Бож. VIII, 3).

Авторитет Цицерона как философа подкреплялся тем, что его все еще считали величайшим оратором. Августин почти не делал различия между философской мудростью Цицерона и его ораторским мастерством. Цицерон пробудил в нем любовь к мудрости и стал для него великим образцом оратора и ритора. Способность человека говорить, которая является первым признаком нашего вида и отличает нас от животных, дала философское обоснование для высокой оценки риторского искусства уже во времена Аристотеля и Исократа.. Следуя этой традиции, «Гортензий» Цицерона вполне мог «обратить» Августина к философии. Именно поэтому выбор профессии ритора сыграл главную роль в его понимании самобытности человека. Всесторонние и глубокие ораторские способности были ключом к истинному образованию.

Во времена Августина риторика уже перестала быть основным политическим инструментом, каким была в последние дни республики при жизни Цицерона. Она отчасти лишилась своего содержания и использовалась для того, чтобы льстить и восхвалять власть имущих. Позднее Августин перевел риторику из имперской сферы в сферу Церкви. Само собой разумеется, что христианская апология и раньше не была чужда искусству риторики. Но бегство Августина из императорских кругов в Милане в 386 году следует рассматривать почти как символическое событие: с этого момента все искусство его риторики служит исключительно проповеди христианства.

Так Августин наполнил риторику новым содержанием и установил близкое родство между красноречием и жизненной мудростью, которые он некогда нашел у Цицерона. Он спас риторику от загнивания, приправив ее новой солью. Августин выбрал Цицерона в качестве философского спутника потому, что его работы помогли ему познакомиться и со стоицизмом, и с сочинениями Аристотеля, и со скептицизмом. Образование Цицерона было суммарным как раз в той степени, которая позволяла ставить новые вопросы, не привязывая читателя к определенной философской школе.

Влияние Цицерона на Августина было настолько всеобъемлющим, что в результате изучения его трудов Августин фактически примкнул к манихеям. Совершенно очевидно, что его привлекли к ним серьезное отношение к жизни и высокая оценка мудрости, а не какие–то определенные аргументы, понятия или точка зрения. Манихейство стало для Августина точкой, где встретились христианские и философские идеи. Лишь спустя много лет он обнаружил религиозные и философские возражения против системы мышления гностиков. Позже он назовет манихеев «обманчивыми ловцами птиц», которые возле открытой воды мажут жердочки клеем, чтобы прилетевшие напиться птицы сели на такую намазанную клеем жердочку (О пользе веры, 2). В первый год жизни в Риме Августин пережил фазу скептицизма и временно оказался рядом с неоплатониками (Исп. V, 10).

Манихеи ввели Августина в социальную среду, где концентрировались их единомышленники, познакомили с новой формой философского культа дружбы. От Платона до Сенеки «дружба» — philia, как она называлась по–гречески, или amicitia по латыни — была главным ключом к философской форме жизни. Поэтому Августин привлек в эту манихейскую секту и своих друзей. Когда же он сам обрел почву в христианстве, ему пришлось приложить немало усилий, чтобы вызволить их оттуда. Своеобразным мотивом большой части его творчества является желание объяснить в письмах и поучениях свои превращения так, чтобы его друзья соблазнились и пошли тем же путем, каким следовал он сам.

***

Переписка Августина заслуживает особых комментариев. Письмо в античности было средством вести долгий, полный напряженной мысли разговор. Пересылка писем занимала много времени, потому что их отправляли с нарочным. Часто нарочному приходилось ждать ответа по нескольку дней. Но другой формы связи для споров, просьб и обмена мнениями не существовало. С письма мог снять копию сам отправитель, посланник или адресат так что содержание писем не было частным делом. Августин сам считал письма частью творчества и планировал тщательно пересмотреть свои письма наподобие того, как он исправил свои ранние произведения в «Пересмотрах». Эпистолярный жанр на христианской почве несомненно был инспирирован Посланиями Нового Завета, в котором этот жанр использовался именно для того, чтобы направлять и указывать путь всем верующим.

Человек, пишущий письма, рассчитывал на то, что их будет читать не только адресат, но большой круг людей. Когда Августин стал епископом и знаменитым писателем, ему приходилось отвечать на множество вопросов, приходивших к нему отовсюду. Кроме того, у него была потребность вмешиваться во все споры, о которых ему становилось известно. Все это послужило причиной того, что он за свою жизнь написал очень много писем. Взятые вместе, эти письма могли бы стать темой отдельной диссертации. Для писания и писем, и книг Августин пользовался услугами профессиональных писцов, которые писали под его диктовку. Письма от знаменитых писателей и ответы им часто сохранялись для будущего. До нас дошло 249 писем Августина и 49 писем, написанных ему; во многих речь идет о делах, к которым он имел непосредственное отношение. У него были самые разные корреспонденты, начиная от анонимных, спрашивающих у него совета, до таких как Иероним, Павлин Ноланский и, конечно, близкие друзья, которые позже стали епископами в соседних африканских городах — Алипий, Эводий и Аврелий.

Еще задолго до своего крещения Августин стал искать смысл жизни в потустороннем мире. И у манихеев, и у неоплатоников земная жизнь была только средством для чего–то иного. Бог и душа — великие собеседники, которые могут встретиться только в том случае, если человек отринет мир плоти и чувств. Через несколько лет Августину стало ясно, что это не соответствует христианскому пониманию человеческой жизни. Тем не менее фрагменты дуалистических мотивов появлялись в сочинениях Августина и после того, как он стал епископом.

***

Манихейство было элитарной религией для небольших групп, презиравших основную массу суеверных читателей Библии. Это движение мощно вошло в образованные слои христианства. Августин присоединился к манихеям в результате чтения Цицерона и оставался с ними примерно девять лет. «Я валялся в этой грязной бездне и во мраке лжи», — вздыхал потом он (Исп. Ill, 11; V, б; О пользе веры, 2). Манихейство распространилось на территории от Месопотамии до Индии и Китая на востоке и до Северной Африки на западе.

Это было дуалистическое учение, ибо оно не соглашалось с тем, что зло в определенных случаях может происходить от добра. Приверженцы манихейства считали, что мир имел два самостоятельных и разных источника (Исп. V, 3). Доброму Богу и Царству Света противостоял злой Князь Тьмы. Первый защищал все, что имело духовную природу. Другой защищал то, что было материальным. Unde malum — «Откуда зло?» (Исп. Ill, 7; VII, 5 и 7). «Что такое зло?» (О прир. блага, 41–47). Эти богословские вопросы были главными для движения. «Они столь ревностно ищут источник зла, что ничего, кроме зла, не находят», — скажет Августин в будущем (О пользе веры, 36).

Верующие манихеи создали полулегальный, тайный союз, который ненавидели и христиане, и язычники. Манихейство могло бы быть признано как христианское вероисповедание, если бы на ранней стадии оно не получило статус еретического учения. Пророк Мани (216–276) называл себя «апостолом Иисуса Христа, выбранным Богом Отцом». Ряд основополагающих христианских понятий были заимствованы из системы манихейства. Сами манихеи считали, что они и есть истинная Церковь и чистая Невеста Христова.

У манихеев было собственное учение о Троице — Отце, Сыне и Святом Духе. Они трое были одним Богом с тремя именами (sub triplid apellatione). Бог живет в недостижимом свете. Сын, напротив, — в достижимом свете. Как «сила Божия» он живет в солнце. Как «мудрость Божия» он живет в луне. Святой Дух имеет свои чертоги в атмосфере (Пр. Фавста, XX, 2). Так манихеи материализовали Троицу в небесном пространстве. Духовное, или свет, тоже представлялось манихеям материальным, правда, оно происходило из иной материи, нежели земные вещи.

Поэтому последователи Мани и не могли принять инкарнацию. Это бы означало смешение материй, принадлежавших разным мирам, на различии которых строилась ся их религия. Они полагали, что Бог Сын не мог быть рожден Марией, не заразившись при этом злом земной материи. И потому Христос стал у них неким привидением из мира света, привидением, не имевшим тела, не способным умереть и снова возродиться. Пока Августин принадлежал к манихеям, он тяжело переживал, что они не празднуют Пасху (Пр. послан, маних. 8). Отказав Христу в человеческом теле, манихеи, как и следовало ожидать, столкнулись с трудностями в понимании Священного Писания. Большую часть Ветхого Завета манихеи просто не признавали, а многие части Нового считали фальсификацией иудеев (Пр. Фавста,15).

Для манихеев зло в мире было главной проблемой. Свет и «просвещение» были положительными метафорами. Призвание, зов пробудили Августина от сна. Чистая, добрая человеческая душа атакуется врагами со всех сторон. Душа пассивна, тогда как зло активно. Душа жаждет освободиться от стеснения. Зло — это вторжение извне. Царство тьмы нападает на царство света. Так полагали манихеи Чистые могли освободить душу от объятий плоти. Нечистые были привязаны к земле как скот. Августин, по известным причинам, относился к подвергаемому нападкам меньшинству, и это постоянно вовлекало его в дискуссии, в которых он мог и хотел победить. Позже он скажет, что от христианства его удерживало в том числе и то, что побеждать в дебатах католиков было слишком легко (О двух душах, 11).

Впоследствии, став христианским епископом, Августин будет пользоваться искусством аргументации, которым он овладел еще будучи молодым членом секты манихеев. Манихеи были фанатиками совершенства и стремились избегать низких материй. Две части человека противостоят друг другу. Позже Августин подчеркнет целостность человека и пассивный характер зла. Учение о первородном грехе следует понимать как полемику против деления человека на две части. Грех находится в воле, в душе, говорил зрелый Августин. Поэтому насилие над девством, над воней жертвы не могут запятнать самое жертву (О граде Бож. • 16). Тело не опора для зла. Христос для манихеев был образцом страдающей в мире души, зерном света, плененным материей. В будущем Августин не раз вернется к образу силы и активной роли Бога. Манихеи могли занимать по отношению к миру лишь оборонительное положение. Они были преследуемым меньшинством, тогда как христианство было имперской религией. Поэтому католикам легче было говорить об активной роли добра в мире.

Во времена Августина манихейство было весьма влиятельной сектой. Его, пожалуй, следует назвать одной из античных мировых религий. Тексты пророка Мани и сочинения о нем имелись на греческом, латыни, коптском, арабском, сирийском, персидском, турецком и китайском. Мани ставил себя в один ряд с Заратустрой, Буддой и Иисусом Христом. Он был последним пророком в этом ряду, и тем, кто должен был довести до совершенства откровения других. Манихейство было божественным и спасительным познанием, это был gnosis, который шаг за шагом посвящал верующих в тайны космоса. Мани хотел быть тем «Духом истины» (Исп. V, 5; О пользе веры, 7), о котором предупреждал Христос через Евангелие от Иоанна (16,13): «Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину; ибо не от Себя говорить будет, но будет говорить, что услышит, и будущее возвестит вам». Сам Августин никогда не принимал манихейства всем сердцем.

Эта система мышления носила явный отпечаток дуализма: духа и матеоии. добра и зла, света и тьмы, царства Божия и царства зла Кое–что из этой двойственности проявится потом в церковных сочинениях Августина. Можно также предположить, что Августина в полемике привлекала такая ситуация, при которой границы между «за» и «против» были бы более четкими. Однако постепенно он отказывается от материализма манихеев и принимает менее определенную метафизику платоников. Мнения всех остальных философов уступают мнениям платоников, говорит Августин в своем главном историко–философском труде (О граде Бож. VIII, 5–10). Никто не подошел так близко к истинам христианства, как Платон.

Впоследствии Августин попытается растолковать до конца параллели между мудростью Платона и Священного Писания. Он сошлется на епископа Амвросия, который говорил, что Платон был в Египте и благодаря пророку Иеремии, жившему в то же время, познакомился там с «нашими книгами»! Платон и в самом деле жил раньше, чем происходили события, описанные в Новом Завете, но было бы «чистым безумием» верить, будто учение Иисуса Христа ведет свое начало от Платона (О христ. учен. II, 28). Проблема приоритета ясно показывает веру Августина в близкое родство между мудростью платоников и христиан.

***

В 375 году Августин на короткое время возвратился из Карфагена в Тагасту, чтобы преподавать риторику в родном городе. Между ним и матерью сложились весьма напряженные отношения потому, что он выбрал в сожительницы женщину, не отвечавшую мечтам Моники о восхождении сына вверх по социальной лестнице, но главное; потому, что Августин присоединился к манихеям. На некоторое время она даже отказала ему от дома (Исп. Ill, 11). Августину пришлось поселиться у своего покровителя Романиана. Между тем Монике приснился удивительный сон, из которого явствовало, что Августин со временем станет истинным христианином. Он будет там же, где и ты — было сказано ей во сне (Исп. Ill, 11). Это помогло Монике примириться с Августином, не уронив своего достоинства. Ведь, живи он не дома, она не могла бы контролировать его поведения. Кроме того, у нее сохранялась возможность быть бабушкой Адеодату, которому тогда было три года. И твердость принципов, и хорошие отношения были спасены благодаря этому вовремя приснившемуся сну.

Живя в родном городе, Августин встретился со своим старым школьным другом, которого он пытался соблазнить манихейством (Исп. IV, 4). Но друг заболел и принял католическое крещение, несмотря на насмешки Августина над его «суеверием». Увидев реакцию Августина на. свое обращение в христианство, друг пригрозил, что порвет с ним всякие отношения. Потом друг умер. Между строчками этого рассказа мы читаем, что его смерть была большой утратой для Августина. И победой для религии его матери. Когда Августин потерял друга, он, по его словам, не находил себе места. «Стал я сам для себя великой загадкой (magna quaestio) и спрашивал душу свою, почему она печальна и почему так смущает меня, и не знала она, что ответить мне» (Исп. IV, 4).

На этом духовном ландшафте потом возникнут «Монологи». Августин как будто потерял частицу собственной души (Исп. IV, 5 и 7): «Повсюду со мной была моя растерзанная, окровавленная душа, и ей невтерпеж было со мной, а я не находил места, куда ее пристроить. Рощи с их прелестью, игры, пение, сады, дышавшие благоуханием, пышные пиры, ложе нег, самые книги и стихи — ничто не давало ей покоя… Куда мое сердце убежало бы от моего сердца? Куда убежал бы я от самого себя? Куда не пошел бы вслед за собой?» И Августин еще раз уехал из Тагасты в Карфаген, ему было тогда двадцать два года.

***

Моника закрыла для манихеев двери дома, где прошло детство Августина. Она сдалась только после того, как ей приснился сон, что Августин станет христианином. Этот поучительный переход от одной религии к другой не был столь уж большим. В богословии манихеев большую роль играли толкования на апостола Павла. Однако существовало и народное манихейство, особенно среди странствующих купцов, и оно было куда более фундаменталистским и менее умственным.

Для пророка Мани мир был своего рода аптекой, в которой очищался свет. Все, что существовало и случалось в мире, имело прямое отношение к защите святых частиц света. Весь kosmos был сценой для драмы, являвшей собой единое целое с драматическим путем каждого человека в отдельности к чистоте и ясности. Манихеи жили в системе метафор, к которым сами они относились, как к непреложной истине. Августин был жадный читатель и, помимо того, увлекался тогда книгами по астрономии и астрологии. Он думал, что в астрономических расчетах содержится истина, которую манихеи не смогли объяснить. Это заронило в него первые сомнения в манихействе, позже он разделил эти сомнения с теми, кто сделал сомнение своей философией, а именно со скептиками или с «академиками», как он их называл (Исп. V, 10; О пользе веры, 20). Здесь он тоже мог опираться на авторитет Цицерона.

Одновременно Августин встретил одного из гл авных теоретиков и защитников манихейства Фавста Милевского. Фавсттоже был африканец и владел искусством увлекать за собой массы. Однако Августина он не убедил (Исп. V, 3 и 6). В более позднем и отчасти автобиографическом письме к другу Гонорату (391) Августин описывает разочарование и растерянность, оставшиеся в нем после встречи с Фавстом (О пользе веры, 20). Он нашел, что Фавст — всего лишь малоосведомленный болтун. С теми, кто не мог состязаться с ним в красноречии и знаниях, Августин вел себя как заядлый сноб.

После дискуссии на встрече в 383 году Августин вышел из общины манихеев. Манихеи объявляли свою религию выбором разума, но именно разум Августина не нашел у них удовлетворения. Теперь он понял, что истину, которой не мог постичь манихейский разум, ему может предложить только христианская вера. Понятие веры, из которого исходит Августин, не является абсолютным противоречием разуму. Верить, говорит он позднее, это «мыслить с убеждением»: cum assensione cogitare (О предопр. свят. 2,5). В вере нет ничего неразумного. Напротив, мы всегда можем полагаться на слова других. Все знания состоят из того, до чего мы дошли сами или слышали от других.

Мы должны верить другим, но это не то же самое, что верить в них. Мы верим им, когда полагаем, что они говорят правду. Но мы верим только в то, что мы любим (Гал. 5, 6). Поэтому решающие знания зависят от удостоверения веры (Ис. 7, 9; Мф. 7, 7). Вера ищет, но разум находит (О Троице, XV, 2). Понимание — это «награда веры»: тегces fidei (Рассужд. на Еванг. от Иоан. 29,6). Больше всего Августин стремился избежать противоречия между верой и знанием. Третьим элементом здесь выступает любовь, которая, впрочем, выделялась также и платониками (О граде Бож. VIII, 8). Счастлив тот, кто может наслаждаться Богом, которого любит. Именно любовь заставляет веру открыться для знания и поддерживает знания, питающиеся верой (Письма, 120, 3).

***

Августин долго считал, что посвящение в манихейство приведет его к новым и более глубоким знаниям. Он полагал, что все, чему он научился до сих пор, лишь предворяет те истины, которые потом должны перед ним раскрыться в гностическом единстве (О блаж. жизни, 4). Однако ему не нравилось, что манихейство считало себя универсальным решением, а потому лишалось каких–либо возможностей для развития. Труд, саморазвитие и рост личности были для Августина важной частью смысла жизни. Поэтому вместо манихейства он обратился к неоплатоникам и Плотину, не сочтя при этом, что такой поворот означал личный разрыв с манихеями. Потребовалось довольно много времени, чтобы он обнаружил, как велика на деле разница между этими двумя мировоззрениями.

Встреча с Фавстом Милевским должна была ответить на скептические вопросы Августина, алчущего истины. Но после того как Августин обнаружил, что Фавст вообще не отвечает за свои слова (Исп. V, 6), произошло внутреннее отчуждение между ним и этой гностической религией спасения. Однако, когда Августин наконец покинул Карфаген, чтобы искать счастья в Риме, этой мировой столице, его сторонниками по–прежнему были в основном манихеи. Чтобы покинуть Африку, ему пришлось обмануть Монику и тайно, под покровом ночи сесть на корабль (Исп. V 8). Августин должен был так или иначе вырваться из Карфагена, но и Моника была не из тех, кто легко сдается. Очень скоро она отправилась на поиски сына.

Августин всегда был окружен друзьями. Одаренные люди, разделявшие его энтузиазм, всегда поддерживали его. Многие из них жили в безбрачии, но Августин, как известно, рано оказался связанным отношениями со своей конкубиной (Исп. IV, 2). В те времена брак был серьезным юридическим делом и предусматривал принадлежность супругов к одному социальному классу. Вступление в брак было нелегким мероприятием. Поэтому конкубинат — сожительство с постоянной женщиной — получил широкое распространение. Однако в 385 году, когда Августин уже сам, а не только под нажимом Моники, понял, что сржительница мешает его дальнейшей карьере, он покинул ее, несмотря на то, что она была матерью его сына. С тех пор близкое окружение Августина состояло только из друзей–мужчин. Но это случилось позже, уже в Милане.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.