Глава 16 Все эгоистичные Будды

Глава 16

Все эгоистичные Будды

Лхакдор неподвижно сидел на кушетке, сохраняя непривычное молчание. Было 4:30 утра; возможно, слишком рано для него. Рядом лежала, свернувшись калачиком, Дролма, немецкая овчарка Далай -Ламы, не обратившая никакого внимания на наше вторжение на ее территорию. Две безупречно чистые металлические миски для еды и воды стояли рядом с кушеткой.

Март 2002 года подходил к концу; с тех пор, как Далай Лама серьезно заболел в Бодхгайе, прошло два с половиной месяца. Мы с Лхакдором в гостиной первого этажа личных апартаментов Далай Ламы в Дхарамсале ожидали встречи с главой Тибета. Он достаточно окреп и решился принять посетителей. Гам что мне, второй раз за три года, выпала редкая привилегия сопровождать Далай Ламу на утренней прогулке. Я получил возможность лично убедиться, действительно ли он поправился.

Ротанговая мебель и ковры в гостиной были не новыми, пожалуй, даже слегка потрепанными. Одну из стен занимал писанный маслом портрет Далай Ламы, по-видимому сделанный много лет назад. По всему было видно, что этой комнатой пользовались редко. Далай Ламе не для чего было сюда приходить. Все, что ему нужно — комната для медитаций, кабинет и столовая, — находилось на втором этаже. А посетителей он предпочитал принимать в аудиенс-холле, расположенном гораздо ниже по склону.

Эта гостиная производила странное впечатление — казалось, будто мы в бункере. В этом сейсмостойком, а может быть, даже сейсмобезопасном здании цокольный этаж опоясывают массивные бетонные балки, потолки на первом этаже из-за этого получились низкими и способны вызвать приступ клаустрофобии.

Ровно в 4:40 вошел тибетский телохранитель и сообщил, что Далай Лама спускается вниз. Мы поспешили наружу. Приятная прохлада предутреннего воздуха была напоена ароматом экзотических цветов; почти все пространство внутреннего двора заполнено цветами в горшках — мириады пурпурных и темно-синих соцветий на фоне красных. Из окон лился свет, и двухэтажное здание казалось кораблем в открытом море. У входа собрались пятьшесть тибетских телохранителей. Дхарамсала еще спала, а этот изолированный мирок жил своей продуманной, полной значения жизнью.

Далай Лама медленно спускался по внешней лестнице. Он был в монашеском одеянии, но снял верхнюю мантию, обнажив плечи и руки. Кивнул Лхакдору, наклонился, пристально посмотрел на меня, выпрямившись, сердечно произнес стандартное китайское приветствие «Ни хао?» и быстро зашагал вперед. Я не видел его более двух месяцев. Тогда, покидая монастырь Шечен в Бодхгайе и направляясь в маленький аэропорт в Гае, где его ждал вертолет, чтобы отвезти в лучшую больницу Индии, он едва переставлял ноги. Однако этим ранним весенним утром он показался мне бодрым и оживленным, хотя и немного изнуренным. Пожалуй, он действительно оправился после болезни. Словно из ниоткуда возникли двое индийских солдат в хаки и пристроились к процессии. Тибетские телохранители, Лхакдор и я оказались в хвосте.

Довольно скоро мы покинули освещенное пространство. Двигаясь по широкой бетонной дорожке, миновали длинную, узкую оранжерею, потом мрачный сумрак рощи. Одинокий индийский часовой в защищающем от ночного холода коротком плаще вытянулся по стойке «смирно» рядом с бетонной будкой, молодцевато прижимая к боку винтовку. Далай Лама подошел к нему, шутливо потянулся к винтовке и сказал «доброе утро». Солдат, похоже, уже привык к таким выходкам. Глядя строго перед собой, он только отрывисто сказал: «Доброе утро, сэр».

Мы обогнули подножие маленького холма, увенчанного белой ступой и украшенного молитвенными флажками. По мере приближения к аудиенс-холлу дорожка сужалась. Здесь было совсем темно. Телохранитель с мощным фонарем шел впереди, освещая дорожку и заросшую бугенвиллиями веранду. Далай Лама сделал круг по подъездной аллее и направился вверх к своей личной часовне. С другой стороны этого здания довольно крутой спуск через густую рощу вел вниз, к резиденции. Преодолевая этот хитрый спуск, Далай Лама пошел медленнее, аккуратно переставляя ноги. Наконец мы вернулись к тому месту, с которого начали. Я был приятно удивлен, когда Далай Лама начал новый круг.

Когда я впервые сопровождал его на такой ранней прогулке, он дошел только до конца оранжереи и повернул назад, пройдя в общей сложности расстояние не большее, чем ширина футбольного поля. С тех пор прошло два года. За это время я не раз твердил ему о важности физических упражнений, а потому радовался, что он серьезно отнесся к моему ворчанию.

Далай Лама сделал целых три круга. Потом попрощался с нами и поднялся наверх, чтобы принять душ и позавтракать. Прогулка заняла около получаса, и я вспотел, несмотря на холодный горный воздух.

Даже в тусклых предрассветных сумерках было заметно, насколько сильно похудел Далай Лама. Ничего удивительного, конечно, ведь он не вставал с постели по крайней мере весь январь и февраль. Через несколько часов должна была начаться новая (серия наших с ним интервью. Я намеревался расспросить его о болезни.

Явившись в тот же день в зал для приемов, я был приятно удивлен, увидев кроме постоянно присутствующего на наших беседах Лхакдора еще и Нгари Ринпоче. Время от времени Его Святейшество приглашал его поучаствовать в наших беседах, и тогда Юмор младшего из братьев главы Тибета неизменно помогал снять мою нервозность. Далай Лама явился вскоре после меня, как всегда точно в назначенный час. Сел в кресло и выжидательно на меня посмотрел.

— Как вы себя чувствуете? — спросил я.

— Хорошо. Единственная проблема — пищеварение, — ответил он.

— Вздутие живота, обилие газов, — уточнил Нгари Ринпоче.

— Газы, иногда боли. Но после прогулки — никаких проблем, — сказал Далай Лама. Я обратил внимание, что он, хоть и сидел как всегда на краю кресла, но больше обычного откинулся назад.

Я поинтересовался, что случилось с ним после паломничества к развалинам Наланды и на Орлиную гору. Далай Лама сказал, что почувствовал острую боль в желудке задолго до того, как они добрались до Патны. Боль была настолько сильной, что он буквально согнулся пополам. Пытаясь расслабиться, он менял положение, прислонялся к дверце автомобиля сначала одним боком, потом другим. В конце концов сдался, улегся на левый бок и закрыл глаза. Каждая выбоина на дороге отзывалась в теле мучительной болью. Он сильно потел, хотя кондиционер работал на полную мощность.

Перед этой встречей я поговорил с М. К. Бхутиа, офицером связи, в обязанности которого входит логистика передвижений главы Тибета. Я хотел узнать подробности поездки из Наланды в Патну. Бхутиа часто сопровождал Далай Ламу в поездках по Индии. Но никогда не видел его в таком состоянии. Легкое расстройство желудка или простуда, да, бывало. Но чтобы такое — никогда. По его словам, Далай Ламу скрутило от боли, когда до Патны оставалось еще около часа езды. Бхутиа связался с начальником полицейского эскорта, объяснив ему ситуацию. Автоколонна поехала быстрее, включив сирены и мигалки. Машины прижимались к обочине, пропуская полтора десятка автомобилей. На большой скорости выбоины не так заметны, и казалось, Далай Ламе стало немного лучше.

Однако в предместьях Патны колонна перешла на черепаший шаг. Ранний вечер, час пик и ужасающий шум; все водители, по крайней мере так казалось Далай Ламе, сигналили изо всех сил. Полицейский эскорт здесь был бессилен. Колонну прочно зажали несколько дизельных автобусов и большегрузов. Из-за частых остановок и рывков Далай Ламу начало тошнить. Он попытался устроиться в сидячем положении и обнаружил, что тошнота ослабевает, если смотреть в окно.

Вот тогда-то он и увидел на обочине пожилого человека и мальчика.

— Мне было очень больно, очень-очень больно, — рассказывал Далай Лама. Нгари Ринпоче ловил каждое его слово; он не слышал этих деталей раньше. — Но и вся эта жидкость... слезы, пот. Я тогда заметил: слезы больше связаны с эмоциями. А пот — с физической болью. Поэтому, когда испытываешь физическую боль, глаза сухие, зато сильно потеешь. В чем здесь дело, с чем это связано, не знаю... И тут я увидел старика с длинными, давно не стриженными волосами. — Далай Лама провел рукой по макушке. Развел в стороны большой палец и мизинец, показывая, какой длины были волосы старика.

— И борода. Жутко всклокоченная. И одежда вся грязная. — Он сощурился, припоминая взволновавшие его образы. — И так много нищих детей. Не учатся, живут на обочине дороги. Я заметил одного вот такого, — Далай Лама показал рукой его рост — три-четыре фута, а потом коснулся руками голеней. — Перенес полиомиелит, ноги сухие. На костылях. В общем, пока меня мучила боль, у меня перед глазами стояли образы этих несчастных. До них никому нет дела, а я окружен всеобщей заботой.

Далай Лама закрыл глаза и замолчал. Чуть позже продолжил:

— Хотя я испытывал физическую боль, ум мой не встревожился, только легкое беспокойство — и все. Почему? Мое тело страдало от физической боли, но ум беспокоился о тех, о ком некому позаботиться. Поэтому особого беспокойства по поводу собственной боли не было. Забота о других помогает облегчить собственную боль. Опыт сострадания приносит максимум пользы тебе самому и совсем не обязательно другим. Я представил себе жуткие условия жизни того старика и мальчика, перенесшего полиомиелит. И от этих размышлений моя боль сделалась не такой сильной. И хорошо.

— Так значит, вот что вы имели в виду, когда говорили на учении, что будды и бодхисаттвы всего мира — самые эгоистичные создания из всех, что, развивая в себе альтруизм, в действительности они ищут окончательного счастья для самих себя? — спросил я Далай Ламу.

— Да. В этом мудрость эгоизма, — ответил он, — Помощь другим не означает, что мы делаем это в ущерб себе. Совсем нет! Будды и бодхисаттвы, по-настоящему мудрые и сострадательные, целиком нацелены на достижение своих жизненных целей: достижение окончательного счастья, достижение просветления. Для этого они развивают в себе сострадание, развивают альтруизм. И извлекают пользу, достигая максимального счастья. Они знают, что лучший для этого путь — вести счастливую жизнь, служить другим. В этом настоящая мудрость. Нет, они не ставят себя выше других. Совсем нет. Они обязательно считают всех прочих более ценными существами. Просто, если идешь этим путем, оказывается, что максимум пользы получаешь ты сам.

У Далай Ламы мелькнула какая-то новая мысль. Он повернулся к Нгари Ринпоче и сказал по-английски:

— Думаю, повар... — и перешел на тибетский. Младший брат перевел:

— Повар, который готовит для других и думает, что ничего не делает для себя, никогда не ходит голодным.

— Я заметил, многие повара толстяки, — добавил Далай Лама. И они вместе с братом от души посмеялись над этим.

— Значит, ваша боль действительно улеглась, когда вы увидели тех нищих в Патне? — уточнил я.

— Нет, не совсем так, — ответил Далай Лама. — Но эта картина — несчастные, беспомощные люди среди вопиющей бедности — ярко запечатлелась в памяти. Уже в Патне, я лежал в постели, боль не отступала, но я все не мог забыть тех двоих. Голодных, мучимых жаждой. Снова и снова я спрашивал себя: «Что можно сделать, что мы можем для них сделать?» И вдруг заметил, что боль утихла. Будто разбилась о сильную заботу.