Глава 6 Брежневские годы

Глава 6

Брежневские годы

Хрущев был свергнут в результате «дворцового» переворота. Разумеется, партаппаратчики были ему обязаны: теперь они не боялись, как во времена Сталина, что их разбудят ночным звонком, чтобы, дав несколько минут на сборы, отправить в тюрьму, но чувствовали, что могут лишиться своих мест в результате новых непредсказуемых реформ, которые готовил их кипучий патрон. К тому же они опасались, как бы в итоге намеченных генсеком преобразований, и прежде всего в результате десталинизации, которую Хрущев затеял (хотя накануне своего падения он уже начал давать задний ход), дело не кончилось бы гибелью всей системы. Выразителем стремлений этой касты, имя которой номенклатура, стал Брежнев. Чтобы спокойно пользоваться своими привилегиями, номенклатуре нужна была стабильность. Некоторые из «заговорщиков» хотели, по всей видимости, вернуться к модели «чистого и сурового» коммунизма, но возврат к сталинским методам с их обязательными поисками врагов и чистками таил опасность для самой номенклатуры. Вот почему в те годы перестали обличать преступления Сталина, но реабилитировали его лишь отчасти.

Наиболее ярким знаком, возвещавшим конец оттепели, был суд в феврале 1966 года, приговоривший к суровому наказанию писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Их обвиняли в том, что они публиковали свои сочинения за границей под псевдонимами. Парадоксально, но этот первый после смерти Сталина большой политический процесс отмечен явным и открытым проявлением общественного мнения, чего прежде не бывало. Мало того что обвиняемые отказались признать себя виновными, они получили поддержку внутри страны. Была организована кампания по сбору подписей под петициями, причем подписались сотни людей. Новое руководство решило навести порядок не только у себя в стране, но и в социалистическом лагере, подавив Пражскую весну 1968 года грубым военным вмешательством. На этом «коммунизм с человеческим лицом» благополучно закончился.

Отказ от политики десталинизации и оккупация Чехословакии положили конец надеждам на перемены, которые десятилетие назад породил XX съезд. Однако в стране нарастало смутное недовольство. Еще пассивное, оно было направлено не столько на режим, сколько на повседневные жизненные трудности.

Пусть и в неявной, скрытой форме, но жители страны стали отказываться от официальных идеологических моделей. Годами их кормили обещанием рая на земле, призывали бросить все силы на коллективное строительство будущего коммунистического общества и т. п., но настало время, когда люди перестали вглядываться в это светлое будущее, поскольку оно отдалялось все более по мере того, как предполагалось его приближение. Личность стала цениться больше коллектива.

С момента прихода к власти нового брежневского руководства лица, ответственные за идеологию, не переставали говорить о своей обеспокоенности скептицизмом и «нигилизмом» молодого поколения, которое, как утверждал Брежнев, знало о великих подвигах советского народа только но кино. Пропаганда то и дело обличала пристрастие молодежи к джинсам и западной музыке. Партия восставала против несознательности, эгоизма, против стремления к приобретательству и накоплению.

В обществе все отчетливее проявлялось желание обратиться к своему прошлому, отыскать корни, восстановить традиции и историческую преемственность в культуре, разорванную большевистской революцией.

Внезапно родился интерес к древнерусскому искусству, к иконам и церковной архитектуре. Впрочем, власть пыталась направить этот интерес в безопасное русло, а то и просто подчинить себе. Так было создано Общество по охране исторических памятников, которое в скором времени стало насчитывать миллионы членов. Литература выдвинула новый тип героя. Прежних строителей будущего, статуи которых стояли на площадях — напряженные мускулы и устремленные вперед тела, — заменили тихие крестьяне и крестьянки. А ведь совсем недавно к ним относились с презрением, видя в них последних свидетелей нищей жизни, своего рода реликты прошлого, той цивилизации, которая исчезла, растворилась в коллективных хозяйствах. Этот литературный тип был введен, в частности, Солженицыным, в ту пору, когда его еще публиковали на родине, до падения Хрущева; он весьма часто встречался в литературе на протяжении всего брежневского периода. Героиня «Матрениного двора» — это образец смирения, самоотречения и милосердия. Бедная женщина, которую никто не замечал, была в действительности, как пишет автор в конце рассказа, «праведницей, без которой, как говорит пословица, не стоит ни одно село, ни город, ни вся наша земля».

Писатели, разрабатывавшие в своих сочинениях эту тему, могли издаваться в СССР. И в то же время за рамками официальной культуры развивалась, хотя, разумеется, в узких кругах, целая параллельная культура — со своими собственными «средствами массовой информации». Самиздат, затем тамиздат (так называли книги на русском языке, изданные за границей и тайно ввезенные в Россию), магнитиздат — песни, записанные на магнитофонные ленты, а потом на кассеты и циркулировавшие нелегально, как и книги самиздата. Сюда же нужно отнести выставки художников, устраивавшиеся на частных квартирах, концерты и показы фильмов в институтских клубах «для своих».

Диссидентство наконец пошло в гору. Оно никоим образом не было организованным движением, которое преследовало определенные цели, ибо главное место в диссидентстве заняла личность, отстаивающая свое право на инакомыслие. Об этом говорило и то имя, которое они сами себе дали: инакомыслящий. Так называли себя люди, рискнувшие в один прекрасный день нарушить правила поведения, предписанные режимом. Советский человек находился в таком состоянии, когда надо было непрерывно следить за самим собой, обуздывать себя и заниматься самоцензурой[103]. Механизм «двоемыслия» описан с клинической точностью английским писателем Оруэллом: «Знать и не знать, чувствовать себя вполне правдивым и говорить при этом тщательно сочиненную ложь, придерживаться одновременно двух мнений, взаимно друг друга исключающих… Применять логику против логики, отрицать мораль и одновременно ссылаться на нее… Сознательно привести себя в бессознательное состояние, а затем заставить себя забыть тот факт, что вы только что подвергли себя гипнотическому воздействию»[104].

Коммунистический режим стремился полностью подчинить себе все население. После официальных выступлений или докладов каждый должен был выразить свое одобрение, чтобы таким образом заявить о благонадежности. Надо сказать, что это далеко не просто — полностью отделить свое субъективное мнение от повторяемого чужого. Очень трудно жить, помня постоянно о таких «ножницах». Безусловно, в брежневские времена, по мере того как идеологические выступления все больше состояли из пустых формул, которые просто невозможно было непосредственно внедрять в жизнь, «ножницы» становились все меньше и меньше. Что, кстати, и объясняет, почему официальные призывы и установки утратили свое былое воздействие. При всем том, однако, люди вынуждены были повторять публично то, что им вдалбливали по радио и телевидению, в прессе и на собраниях. Чтобы избежать этих «ножниц» между тем, что говоришь, и тем, что думаешь, многие вступали в сделку с идеологией, пытаясь верить хотя бы в некоторые утверждения пропаганды, иными словами, думать почти то же, что и говорить.

Диссиденты же, напротив, пошли в противоположную сторону. Они решили говорить и действовать так, как они думают, рискуя (может быть, не сразу, но совершенно определенно) быть пойманными в хитроумные сети репрессивных органов. Это могло выражаться в неприятностях на работе, ночных анонимных звонках по телефону, угрозах, постоянном наблюдении из черных машин, которые день и ночь напролет стоят перед вашим домом, допросах, обысках. Поединок между человеком и могучим репрессивным аппаратом СССР требовал необыкновенной силы воли. Но героизм таил в себе опасность дестабилизации личности, и это оборачивалось иногда против самой личности — случалось, что борьба становилась самоцелью[105].

Поэтому среди диссидентов были и такие, кто, проявив удивительную смелость, не смог привыкнуть к нормальной жизни после возвращения из неволи.

Государство довольно долго играло с человеком в кошки–мышки, затем следовал арест, обвинение, допросы. КГБ оказывал на всех моральное, а при случае и физическое давление. Дальнейшее было предопределено: суд, приговор, и человек отправлялся в ГУЛАГ. Борьбу с диссидентством поручили ЮАндропову, который возглавил КГБ, с тем чтобы ликвидировать последствия десталинизации. Процесс Синявского и Даниэля стал первым из целой серии политических дел[106]. КГБ силился выбить из обвиняемых признание и «чистосердечное раскаяние», как в старые добрые сталинские времена, но достичь этого удавалось редко. Тогда использовали новую форму репрессий: обвиняемых помещали бессрочно в специальные психиатрические больницы, где «пациентов» нашпиговывали сильными нейролептиками и кололи им инсулин в больших дозах.

Тем временем движение протеста, которое начало формироваться на процессе Синявского и Даниэля, не прекращалось. Опытные диссиденты прилагали все усилия, чтобы придать гласности каждый арест, каждый процесс и каждый случай помещения в психиатрическую лечебницу по политическим мотивам. Создавались группы по защите прав человека. В 1974 году благодаря усилиям Солженицына был основан Русский общественный фонд помощи политическим заключенным и их семьям.

Две крупные фигуры оказали существенное влияние на ход этой борьбы. Во–первых, А. Солженицын, который сравнил себя с человеком, стоявшим на коленях и постепенно, по ходу всей своей жизни, выпрямлявшимся в полный рост, с человеком, заговорившим во весь голос после долгих лет вынужденного молчания[107]. Он первым посмел начать лобовую атаку на советскую идеологию и неоднократно призывал не участвовать во лжи. Свой вызов властям он выражал все громче, а появление книги «Архипелаг ГУЛАГ» произвело эффект разорвавшейся бомбы. В 1974 году Солженицын был арестован и насильно изгнан из страны.

Вторым был А. Сахаров. Он принадлежал к числу советских ученых самого высокого ранга, которых режим лелеял, стараясь удовлетворить малейшее их желание. Но однажды Сахаров почувствовал (вернее, он чувствовал это всегда), что все то обилие благ, которым соблазняют его душу, есть прах, что душа ищет правды[108]. Он отказался от всех привилегий и целиком отдался борьбе за права человека. Присутствовал на всех политических процессах, оставаясь за дверями, если его не пропускали внутрь. Со всей страны люди разных национальностей приходили к нему за помощью.

На борьбу с диссидентством КГБ понадобилось пятнадцать лет. Кроме репрессий в этой борьбе органы использовали и другое средство.

Начиная с 1970 года в СССР развернулась бурная антисемитская кампания. Несмотря на это, под давлением международного общественного мнения власти ежегодно давали разрешение на эмиграцию в Израиль определенному числу советских евреев. Многие люди, не имевшие ни малейшего отношения к еврейской нации, пытались использовать этот канал для выезда из страны. Чтобы навсегда покинуть Советский Союз, необходимо было сначала раздобыть себе приглашение из Израиля. Порой сам КГБ подталкивал людей к эмиграции, чтобы таким способом избавиться от некоторых диссидентов. Им без обиняков предлагали на выбор: «Либо вы добровольно едете на запад, либо мы устроим так, чтобы вас, не спрашивая согласия, отправили на восток». Иными словами, в лагерь или в ссылку.

Репрессии особенно усилились после вторжения советских войск в Афганистан в 1979 году и по случаю Олимпийских игр в Москве 1980 года. Именно тогда А. Сахаров был выслан на жительство в город Горький, под надзор. Высшей точки репрессии достигли после смерти Брежнева в 1982 году, когда во главе партии встал Андропов.

За годы, прошедшие после падения Хрущева, заметно изменилось отношение людей к религии. В одном из самиздатовских текстов, датированных началом восьмидесятых годов, автор предлагал такой эксперимент: расспросите десяток ваших друзей, заведомо неверующих, и спросите их, существует ли Бог. Они вам не раздумывая ответят: «Нет, Бога нет!» Затем, поразмыслив минутку, девять из десяти добавят: «Бога нет, но что?то, конечно, есть…» Это свидетельствует, продолжает автор, не об их суеверии и не о предосторожностях «на всякий случай», но о чувстве более глубоком: люди полагают, что существует духовная реальность вне видимого мира. Только не осмеливаются назвать это Богом. Сделать это им так же трудно, как первый раз осенить себя крестом. Однако у них появилось чувство, которое обязывает, если, конечно, имя Бога произносится без насмешки, к серьезному размышлению. Это только первый шаг, он повлечет за собой целый ряд других, и рано или поздно человек придет к пересмотру всей своей жизни. Люди, которые говорили, что существует нечто неосязаемое, добавляли обычно: «У каждого своя вера». Часто под этим понимались духовные принципы, моральные правила, определявшие, что хорошо и что плохо, но также и некоторые религиозные идеи, в целом довольно смутные, но содержащие порой и вполне определенные убеждения, например касательно того, что ребенка надо крестить, родителей и близких отпевать в церкви, а над могилой ставить крест.

Отказавшись от проекта коллективного будущего, индивидуум замыкался в себе, его заботили главным образом карьера и личный комфорт, но многие начинали задумываться о цели и смысле существования. Не все ставили перед собой эти вопросы четко, но в их отношении к вере, религии, Церкви все явственнее чувствовалось нечто новое. Презрение и насмешка уступали место любопытству, даже уважению[109]. «Молодежь наша, — писал А. Левитин, — часто безрелигиозна, часто заражена антирелигиозными предрассудками, вследствие которых она рассматривает религию как порождение темноты и невежества. В ней, однако, нет антирелигиозного фанатизма и озлобления ее дедов, и все попытки профессиональных антирелигиозников во времена Хрущева раздуть антирелигиозный фанатизм окончились полным провалом. В ней нет и полного нежелания знать или замечать религию, в ней нет того холодного, презрительного равнодушия, которое характерно для отцов. Средний представитель молодого поколения относится к религии со смешанным чувством недоверия и интереса»[110].

Молодые люди стали носить не только джинсы, но и кресты — к великому огорчению газеты «Комсомольская правда», органа коммунистического союза молодежи. Разумеется, газета обличала это явление, объясняя его — весьма странным образом — успехами атеизма: «Что религия — это опиум для народа, знают все. Для большинства молодых эта формула столь очевидна, что ее смысл не доходит до глубины их сознания. Разве не в этом причина, по которой часть молодежи «открывает» религию не как обскурантизм, а как красивое прошлое, как привлекательный обряд? Над современной, полированного дерева мебелью стены украшены иконами. А тот или иной надевает крест, конечно, как предмет искусства, как дань моде…»[111]

Вот еще знак того, что отношение к религии изменилось: «коммунистические» надгробные памятники в форме пирамиды или обелиска, увенчанные пятиконечной звездой, в эти годы начали понемногу выходить из употребления. На кладбищах над многими свежими могилами вновь стали появляться кресты. В конце 70–х годов в СССР неожиданно возник новый обычай: множество людей на Пасху отправлялись на кладбища. В Москве, например, дошло до того, что городским властям пришлось организовывать специальные автобусные рейсы[112].

В те же годы заметно возрос интерес к йоге, парапсихологии, аномальным явлениям, неопознанным летающим объектам, астрологии, оккультизму, словом, ко всему тому, что представляет собой суррогат веры. И это стало еще одним проявлением растущего стремления людей к духовному. Им всегда внушали, что в церкви можно увидеть только старушек. Но и бабушки теперь были уже не те, что прежде! Женщины, которым в годы индустриализации и коллективизации было лет по двадцать, до старости следовали общим атеистическим курсом, а дорогу в церковь нашли лишь в преклонном возрасте, выйдя на пенсию, когда их уже ниоткуда не могли ни исключить, ни уволить.

Со всей очевидностью религия перестала быть достоянием старых необразованных женщин. Молодежь, интеллигенция, не только женщины, но и мужчины тоже обратились к Богу.

Состав присутствующих на богослужениях в семидесятые годы заметно изменился. В Москве и Ленинграде ходить в церковь было не так опасно, как в провинции. И хотя немолодые женщины по–прежнему составляли большинство, число мужчин, особенно молодых и среднего возраста, значительно возросло. Люди в возрасте от 18 до 30 теперь составляли в церквах заметную группу.

Те, кто пришел к вере, не получив домашнего религиозного воспитания, а часто и против воли семьи, составляли примерно третью часть присутствовавших на службах в обеих столицах[113].

«Когда вы видите свежие непривычные лица, уже неприметно вписавшиеся в пейзаж православных храмов в крупных городах, то можете быть уверены, что это не бабушки затащили сюда своих подросших внуков, что те сюда пришли сами, едва ли получив какой?либо толчок извне… В семьях новообращенных атеизм не выветрился еще, вероятно, с тридцатых годов. Они пришли сюда из внутренних биографий, они вышли из истории своих душ», — так пишет Владимир Зелинский в одной из работ о путях нового поколения христиан, к которому принадлежит он сам[114].

Все чаще и чаще в Москве крестились дети коммунистов и даже старых чекистов. И еще, как сообщал А. Левитин, дети из еврейских семей. Он с удивлением отмечал, что эти юноши и девушки, еще совсем недавно не думавшие ни о какой религии, становились христианами, что обычно вызывало резкие конфликты с родителями, нередко доходившие до разрыва.

Их обращение большей частью совершалось стихийно[115]. Толчком для одного становилось чтение Достоевского, для другого — Бердяева, для третьего — изучение икон, для четвертого—упражнения по системе йогов. Одна студентка рассказала, что, занимаясь йогой, она случайно наткнулась на учебник, в котором предлагалось непрерывно, автоматически, без всякого выражения повторять «Отче наш» — так, как полагается повторять мантру. Она была потрясена. «Не то чтобы моим глупым умом, но всем своим существом я поняла, что Он существует»[116].

Один священник рассказывал, что до сих пор не может объяснить свое обращение: почему к двадцати годам он начал ходить в церковь, почему однажды после литургии осмелился подойти к священнику и попросить крестить его? Его семья решила, что юноша переутомился, измотан, сошел с ума, наконец, и должен лечиться. Он пытался найти объяснение. Может быть, он обрел веру благодаря молитвам своей прабабушки. Может быть, это произошло потому, что он полностью отверг официальную коммунистическую доктрину вместе с ее «священными» авторами. А возможно, из?за того, что слишком рано и слишком сильно полюбил Достоевского и В. Соловьева. «Со стороны поглядеть — все рождаются и умирают довольно просто и почти одинаково… но уверен, ни один наш рассказ о чьем-то рождении или смерти нимало не соответствует внутреннему опыту… Таков и путь каждого к Богу, каждое крещение, полагаю. Типология и социология сами по себе, а жизнь души сама по себе… Почему и как пришел — не знаю»[117].

Французский священник Жак Лёв, сам обратившийся в зрелом возрасте, несколько раз приезжал в СССР, когда это было трудно и требовало большой осторожности, приезжал специально, чтобы встретиться с христианами. Он был потрясен тем, что от них услышал: большинство из них обратилось к Богу неожиданно, без какого?либо предзнаменования. «Я встречал мужчин и женщин от двадцати до тридцати пяти лет — живых, умных, образованных, нередко это были ученые, это были отнюдь не избранники судьбы и в то же время далеко не самые несчастные, люди, выросшие в атмосфере, стерильно очищенной от всякой религии. Имя Иисуса было им так же чуждо, как чуждо для нас имя какого?нибудь индийского божка. Но в один прекрасный день они «схватили» Бога, подобно тому, как можно схватить грипп, не зная, где, от кого и как… Эти люди однажды во время прогулки или занятий йогой полностью уверовали в Бога, и не в какого?то теоретического Бога как в понятие, а именно в личного Бога.

Это открытие ими Бога можно сравнить лишь с тем призывом, который был услышан Авраамом: «Пойди…» (Быт. 12,1). Авраам тут же пускается в путь. Путь этот долог. То же самое происходило с этими людьми. Где отыскать христианина, которому можно довериться, кого попросить, чтобы тебя крестили, но так, чтобы власти узнали об этом? Где найти Библию? Порою на преодоление этого пути уходили годы, и лишь затем он завершался крещением»[118].

Познакомиться со священником было делом достаточно рискованным, особенно в провинции. Кроме того, из?за своего происхождения, образования, полученного в семинарии, и вынужденной изоляции обычный священник мог оказаться плохо подготовленным к встрече с новым поколением верующих, которых от традиций Церкви отделяла настоящая пропасть. Священников, умевших разговаривать с этими людьми, жаждущими живого слова, которое непременно соответствовало бы их личному опыту, было немного.

В Москве 60–х годов таким был отец Всеволод Шпиллер, пользовавшийся большим уважением, особенно среди интеллигенции[119]. Бывший эмигрант, возвратившийся в Россию после Второй мировой войны, он был человеком большой культуры и независимого ума. На пассии в воскресные вечера, во время Великого поста, в его церковь Николы в Кузнецах стекалась многочисленная толпа и внимательно слушала каждое слово.

В эти же годы в районе, далеком от центра города, служил отец Дмитрий Дудко, крестивший немало взрослых. Его проповеди, простые и доступные, привлекали много народу. Он стал особенно известен после того, как в 1973 году каждую неделю по субботам, по окончании всенощной, стал проводить беседы, во время которых свободно отвечал на любые вопросы верующих. Людей здесь собиралось очень много, и это вызвало раздражение гражданских властей. Год спустя они потребовали перевести его в какой?нибудь приход подальше от Москвы.

Расположенная недалеко от Кремля церковь Ильи Обыденного в течение всех этих лет была для многих надежным местом духовного окормления. Служившие здесь священники, особенно отец Владимир Смирнов[120], делали свое дело скромно, но необычайно полезно.

В своих духовных поисках кое?кто из молодежи находил для себя наставников среди мирян, способных руководить духовной жизнью не формально, а в рамках чисто дружеского общения. С прежним пылом, который не ослабили годы ГУЛАГа, исполнял эту роль Анатолий Левитин. Однако в 1969 году он был вновь арестован и, отбыв три года в лагерях, выслан из страны. По–другому поступала одна старая дама по имени Ольга Николаевна[121]; к ней, в ее комнату в коммунальной квартире в одном из районов старой Москвы, приходили многие неофиты, которых она приобщала к жизни в Церкви.

Отец С. Желудков жил в Пскове, но регулярно приезжал в Москву. В 1968 году в его руки попало письмо группы диссидентов, находившихся под судом, с призывами о помощи. Письмо это сильно его взволновало. И вот в ту же ночь он увидел во сне Папу Иоанна XXIII, умершего пять лет назад, который сказал ему, указывая на диссидентов: смотри, это хорошие люди, но среди них нет священника. С этого момента отец С. Желудков примыкает к правозащитному движению и, по существу, становится свидетелем от лица Церкви среди диссидентов[122].

Неофиты сумели найти нескольких монахов, известных своей доступностью и приветливостью; среди них были настоятель Псково–Печерского монастыря[123] и отец Таврион в Латвии[124].

Главной трудностью в жизни неофитов оказалась их изолированность. В привычной для себя среде, где им зачастую приходилось скрывать свое обращение, они, непонятые окружающими, почти не общались в повседневной жизни с теми, кто разделял их веру. Что же до Церкви, то там практически не было общинной жизни. Закон недвусмысленно запрещал прихожанам устраивать какие бы то ни было собрания, особенно молитвенные и для изучения Библии; равно была запрещена любая благотворительная деятельность. Чтобы как?то исправить положение, некоторые миряне проявили инициативу.

Сандр Рига, латыш, живший в Москве, поначалу вел беспорядочный образ жизни. Вера пришла к нему внезапно. После крещения он очень скоро почувствовал губительность разделения христиан. И вот, начиная с 1971 года, вокруг него, католика, начали собираться новообращенные христиане разных конфессий. Они регулярно встречались маленькими группами на квартирах. Это движение стало называться «экумена», хотя его участники практически не вели диалогов об экуменизме, как это бывает на Западе, а старались сосредоточиться на общей молитве, взаимопомощи и делах милосердия. Сандр Рига и его друзья способствовали раскрытию смысла и важности общинной жизни для всех христиан[125].

Александр Огородников родился в 1950 году в семье коммуниста. К вере он пришел, увидев фильм Пазолини «Евангелие от Матфея» на просмотре в Московском институте кинематографии, где он учился и откуда его не замедлили исключить. Антиконформизм привел его поначалу к хиппи, но затем он крестился в Православной Церкви и организовал религиозно–философский семинар. Группа, состоявшая из молодых неофитов, собирались постоянно, чтобы усовершенствовать свои познания в области религии, но главное, им страстно хотелось жить «христианской общиной, соединенной любовью». Бывшие участники семинара и сегодня вспоминают, как много получили они от такого общения.

Новообращенных подстерегало немало искушений. Одним нужно было самоутвердиться, и они проявляли чрезмерную активность, принимая ее за подлинную христианскую жизнь. Другие видели в христианстве идеологию в надежде противопоставить его советской идеологии. Третьи искали, как бы спрятаться от советской действительности, и устраивали себе убежище из веры. Наконец, были и такие, кто путал эстетическое чувство, проснувшееся в них от созерцания красоты богослужений, с духовной жизнью. Это приводило порой к глубоким потрясениям.

После отстранения Хрущева от власти прямые и массовые нападки на Церковь прекратились, однако преследования продолжались, пусть и в более скрытой форме, когда главным рычагом стало административное давление. В 1965 году Совет по делам Православной Церкви был преобразован, на его основе создали Совет по делам религий, который получил еще более широкие, исключительные права. Примерно в то же время решено было создать при райсоветах комиссии, которым поручалось наблюдать за деятельностью священников и приходов. Были приняты также постановления, направленные против «нарушений законодательства о религиозных культах».

Новая Конституция 1977 года, хотя и не явно, а целым рядом ссылок на марксизм–ленинизм, возводила атеизм в ранг государственного вероисповедания. К верующим продолжали относиться как к гражданам второго сорта, объекту для разного рода дискриминаций. Если чьи?либо религиозные убеждения становились известными, человек этот мог быть уверен, что ему будет закрыт доступ ко многим профессиям и что его карьера под вопросом. Если в Москве и Ленинграде люди могли ходить в церковь, не подвергаясь большому риску, но в других местах все было не так. В тех городах, где действующих храмов было один–два, жители не могли посещать богослужения незамеченными, а огласка была чревата разнообразными неприятностями. Так, если молодожены венчаются в церкви или родители крестят ребенка не таясь, то за этим, как правило, следует выговор на работе и обработка на разных собраниях.

Работники идеологического фронта стремились оградить детей от всякого религиозного влияния. Семейный кодекс, утвержденный в 1968 году, обязывал родителей давать детям коммунистическое воспитание, то есть непременно атеистическое. Один советский юрист так комментировал это положение: «Закон не запрещает родителям самим обучать своих детей религии. Но о каком воспитании может идти речь тогда, когда некоторые верующие родители внушают им мысль о божественном происхождении всего сущего, в противовес подлинно научным знаниям, полученным детьми в школе?»[126]

Наконец, религиозная литература издавалась, как и прежде, весьма и весьма ограниченно: несколько литургических книг для духовенства, ежемесячный «Журнал Московской патриархии», время от времени Библия или Новый Завет, причем тиражи были столь незначительны, что книги эти (их никогда не продавали в книжных магазинах) по–прежнему оставались недоступными большинству населения.

В защиту верующих, ставших жертвами репрессий, правозащитники писали письма и обращения. Отец Г. Якунин создал в 1976 году Христианский комитет для защиты прав верующих. За пять лет этот комитет по каналам самиздата распространил более четырехсот документов, в которых приводились сведения о посягательствах на свободу совести в СССР.

То и дело раздавались голоса, обличавшие пассивность иерархии перед властью. В частности, громкий резонанс вызвало письмо, написанное в 1972 году Солженицыным Патриарху Пимену, который незадолго до того сменил Алексия I, умершего в 1970 году[127].

Начиная с 1979 года антирелигиозная политика вновь заметно усилилась. Власть, казалось, вдруг осознала, что у молодежи пробуждается религиозное чувство, и решила противодействовать этому. Кроме того, чтобы московские Олимпийские игры 1980 года проходили без инцидентов, посчитали нужным удалить из столицы всех нежелательных персон. И наконец, общим ужесточением идеологии сопровождалось вторжение в 1979 году советских войск в Афганистан.

Прежде всего, власти попытались напугать и нейтрализовать активных христиан. Были арестованы о. Г. Якунин и другие члены Христианского комитета по защите прав верующих, несколько участников семинара Огородникова (сам Огородников уже был в Сибири), о. Д. Дудко. В июне 1980 года христианские круги испытали неприятное изумление: о. Д. Дудко появился на экранах телевизоров и публично покаялся в своей прошлой деятельности. Его духовные дети были смущены. Он уже прошел через ГУЛАГ, однако во второй раз, после нескольких месяцев заключения и моральной обработки, не устоял. На следующий день после выступления по телевидению его выпустили на свободу.

В те же годы была организована целая серия процессов. Двое из обвиняемых признали свою вину и отделались тем, что были осуждены условно. Кто бросит в них камень? Они просто переоценили свои силы: ведь именно они за пятнадцать лет до этого упрекали отца Александра в том, что он чересчур осторожничает. Один из них дошел до того, что сказал о. Александру: мы принадлежим к разным Церквам. Но остальные держались стойко и были приговорены к нескольким годам лагерей и ссылке. На суде в своем последнем слове о. Г. Якунин достойно и спокойно воздал благодарение за то, что ему позволено было принять участие в защите верующих. Огородникова судили повторно, и во время суда он проявил бесстрашие — бросился к окну, широко раскрыл его и обратился с речью к друзьям, стоявшим снаружи. Оба продолжали борьбу в ГУЛАГе, в частности объявляли голодовки, требуя, чтобы им разрешили читать Библию.

В годы после смерти Брежнева репрессии по всему антирелигиозному фронту усилились. До 1987 года никакой передышки для верующих не наблюдалось.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.