Глава 2. Первые годы Павла на Колыме

Глава 2. Первые годы Павла на Колыме

"…В черной мгле сокрыт путь суровый мой

Но вдали горит огонек живой…"

Мрачное предчувствие охватило душу Павла Владыкина, когда он, в порту, с борта теплохода "Джурия" вступил в колонну заключенных. Холодом веяло от сопок, еще покрытых снегом, хотя уже начался июнь месяц. Жадно лизали волны залива песчаные берега бухты Нагаево, засоренные водорослями и оголенными остатками древесины. Прижимаясь к скальным обрывам, по крутому каменистому берегу поднималась извилистой лентой дорога от порта к городу Магадан. По ней, нескончаемой вереницей считанных колонн, двигались заключенные в город, на пересылку. За перевалами, пестрея разнообразием рубленых бараков, складов и избушек, спускался вниз город, изрезанный траншеями и рвами, извилистым лабиринтом узких загрязненных улиц.

Кое-где, исполинами, возвышались основы строящихся каменных зданий и заводских корпусов. Широкой лентой, между котлованами и заборами, спускалось посреди города Колымское шоссе и, поднимаясь на окраине вверх, убегало в тайгу.

Еле волоча отцовский чемодан, Павел прибыл изнемогшим, наконец, на пересылку. Пребывание их здесь было краткодневным. В бане всем выдали лагерное обмундирование, при этом многие, обманным путем, лишились ценной домашней одежды. Одни, изможденные голодом, отдавали ее за булку хлеба, другие — оставляли и, обманутые, больше не возвращались к своим вещам.

Наконец, настал этапный день, и целую колонну (до 200-х человек) вывели, обрадовав тем, что их повезут на автомашинах. Разместившись в них, люди облегченно вздохнули и тронулись в путь. С самой пересылки уже было известно, что этап направляют в одно из отдаленных управлений. Однако, прибыв в поселок Атку, людей, хотя и покормили горячим обедом, но предупредили, что дальше проезд невозможен, и им придется идти пешком. Так делалось, прежде всего, потому, чтобы люди в Магадане не бунтовали и не прятались от этапа; притом, передвижение летом было, действительно, местами затруднительным, а местами, вообще, невозможным, так как трасса еще не была окончательно отделана.

Больше недели колонна передвигалась вперед, местами — на автомашинах, а, большей частью, пешком. Правда, дорога была людная, уже проделанная. На привалах был организован и отдых, и питание, так что сердце Павла стало несколько успокаиваться от тяжелого предчувствия.

Вскоре этап прибыл в поселок Хаттынах, где было Северное Управление Приисков. Оттуда заключенных должны были направлять по приискам. После дневного отдыха на долю Владыкина выпало — пробираться на прииск Штурмовой (по слухам — это было самое ужасное место).

Подняв людей рано утром, конвой сурово предупредил, чтобы никакой лишней тяжести с собой не брали: дорога будет очень тяжелая и дальняя, для проезда непригодная. Кто не послушает, пусть пеняет на себя. Из беседы с местными заключенными стало известно, что, по причине отдаленности от Магадана, здесь много совершается беззаконий. Конвой допускает страшный произвол, так как никакие жалобы никуда отсюда не доходят.

По выходе конвой, действительно, предупредил, что малейшее отклонение от дороги будет рассматриваться как побег, и им дано право применять оружие. Первые 6–8 километров люди двигались еще, в каком-то относительном порядке, но стоило им только свернуть в горы, немного отдохнуть, как физические силы стали буквально оставлять людей. С большим трудом этапники поднимались на ноги и двигались дальше. Спустя некоторое время, усталость стала совершенно одолевать путников, особенно тех, кто сразу не решился расстаться с личными вещами, но теперь все равно были вынуждены их бросать. Поэтому по краям дороги, попадались: брошенные ватные одеяла, зимняя одежда, даже валенки и пустые деревянные чемоданы. Но надорванные силы людей уже не восстанавливались. То и дело такие, изнемогшие, приостанавливались, рассчитывая потихоньку брести сзади.

Конвой с ожесточением набрасывался на них, угоняя их вперед, а некоторых, из несчастных, подгоняли борзые псы, сопровождавшие этап. Из-за отстающих, передние ряды то и дело останавливали, что приводило к раздражению и самих заключенных.

На глазах Павла один из отстающих, в изнеможении, опустился на землю. Конвоиры вначале проклинали его за то, что он долгое время не мог расстаться с огромным, почти пустым чемоданом, потом, оставшееся тряпье его, отдали другим, а его, не сумев поднять, стали избивать ногами.

Несчастный, вначале умолял сжалиться над ним, но не получив никакого сочувствия от них, обхватил голову руками и, упав на землю, притих. Убедившись окончательно в том, что человек, действительно, обессилел, колонна оставила его (избитого и окровавленного) и двинулась вперед.

Владыкин и рядом идущие с ним были озабочены судьбой брошенного человека, предполагая, что он, отдохнув, как-нибудь возвратится назад, но один из старых арестантов, расчесывая густую бороду, объяснил:

— Хм, как бы не так, воз-вра-тит-ся! А вы не знаете того, что после нас идут оперативники с собаками — это уж их добыча.

— Ну, и что же? — продолжал Владыкин, — они убедятся, что человек изнемог, поднимут его и возвратят, ведь человек-то не виноват…

— Э, парень! Какой ты наивный, поднять-то поднимут, но не возвратят. Вот послушай, если далеко не уйдем, то услышишь выстрел — вот это и будет избавление несчастному, а оперативнику — награда за то, что выловил беглеца. Если бы не так, то здесь полколонны сели бы на дорогу.

Павел вспомнил свой разговор в Облучье с евреем в кожаном костюме и с ужасом представил себе положение оставшегося. Не прошло и часа, как позади, где-то в отдалении, действительно, раздался выстрел и гулким эхом рассыпался по ущелью. Многие этапники оглянулись назад, может быть, догадываясь о случившемся.

"Не отягчайте себя заботами житейскими…", — вспомнились Владыкину слова Христа.

"Вот так и путь христианина, — опустив голову, думал про себя Павел, — сколько путников в Небесную страну не дошли до конца, придавленные заботами житейскими".

Пройдя несколько шагов, как по команде, почти половина этапников, в отчаянии, опустилась на землю, а кто-то из них крикнул:

— Стреляйте лучше здесь всех, чем поодиночке! Старший, из конвоя, подошел к людям и спокойным тоном объяснил:

— Хлопцы, не больше, как через километр мы выйдем на перевал, там отдохнем и пообедаем, а оттуда дорога будет лучше и пойдет вниз. Ночевать нам здесь нет смысла, лучше, пользуясь луной и короткой ночью, будем идти вперед, отдохнем на месте.

Люди, поверив его словам, помогая друг другу, поднялись и тронулись вперед. Действительно, не дальше, как через километр, они пришли на перевал, где посеревший ноздристый снег, оставшийся еще от лютой зимы, стоял стеною. Солнце закатилось за сопки и прощальными, бледно-зелеными лучами медленно гладило полярное небо. Долина, отчетливо вырисовываясь при последних лучах, теперь медленно погружалась в ночной полумрак. Один за другим, в одиночку и кучками, вспыхивали электрические огоньки. Прямо под перевалом начинались поселки и на десяток километров растягивались вниз, по долине ключа Штурмовой: Энергичный, Верхне-Штурмовой, Средне-Штурмовой и Нижне-Штурмовой.

Этапники расположились на просохшей полянке, в стороне от тракта, и, ежась от вечерней прохлады, кутались в то, что у кого сохранилось. Вскоре запылал костер из сухого, обгорелого сланника, к нему подошли вьюченные лошади: с флягами супа и мешками хлеба. На перевале отдыхали долго, пока люди не покушали и, ободрившись, не приготовились к дальнейшему походу. Шли всю ночь, которая, фактически, была светлая и ото дня отличалась только тишиной. Но эта тишина Павлу Владыкину казалась страшной.

Налево от трассы, по дну долины, располагалось жилье и немногие технические сооружения. Громоздясь одна над другой, посреди долины возвышались горы переработанной земли, гальки. Между ними, подобно легендарным слонам с опущенными хоботами, стояли промприборы, белея свежей древесиной, упираясь 20-30-ти метровыми колодами в изрытую землю. Причудливой ребристой лентой тянулись сплотки, поддерживаемые снизу всякими замысловатыми сплетениями плотничьих сооружений, доставляя потоки речной воды на промприбор, для промывки золотоносной породы песков.

На глубине 1-2-5-ти метров от поверхности долины располагались огромные котлованы-забои, где на самом дне добывался золотоносный грунт и тачками, вручную, доставлялся на промприборы.

Рано утром этап пришел к прииску Средне-Штурмовой, где для Павла Владыкина начались новые страницы страдальческой жизни. Зона лагеря была неохраняемая и только местами обозначалась колючей проволокой, натянутой на жидкие невысокие стойки.

Новичков остановили около столовой, посреди лагеря. Ударом о кусок подвешенной рельсы было извещено о выводе заключенных на работу. Павел, увидев загорелые здоровые лица рабочих-забойщиков, несколько успокоился, заключив, что голод не коснулся этого поселка. Вскоре их разместили, по несколько человек, по баракам. Соседом с ним, по нарам, оказался человек, который по каким-то мотивам не вышел на работу. При знакомстве он назвал себя "Серегой", что как-то не соответствовало его жиденькой бородке и, сравнительно, зрелому возрасту. К удивлению Владыкина, сосед отбывал заключение за воровство, но в лагере, как он выразился, ему навязали политическую статью.

Серега очень скупо, с некоторым надмением познакомил Павла с жизнью и условиями заключенных. Из разговора выяснилось, что голодных на прииске нет, хотя пайки и не хватает. В лагере можно свободно покупать повидло, кетовую икру, соленую рыбу, а, кто выполняет норму более 130 %, получает еще дополнительно "красную тачку", т. е. дополнительные продукты.

Кроме того, зарплата у забойщиков очень высокая, и у них на сберкнижках хранятся большие суммы; что нормы выполнимы без особого труда, только надо иметь общий язык с "сотским", т. е. десятником и бригадиром. Рабочий день для заключенных был определен в 10 часов, а в воскресенье каждый имеет право гулять по горам, в окрестностях лагеря и ходить в гости на соседние прииски.

Первым долгом (после устройства в бараке) Владыкин написал письмо матери с описанием всех подробностей, затем на припрятанные деньги купил в ларьке доступное пропитание, а в остаток дня — осматривал расположение поселка и окружающую природу. Далеко на востоке он особенно долго смотрел на перевал, откуда они прибыли. "Будет ли когда-нибудь тот день в моей жизни, когда я еще раз перейду его с тем, чтобы оставить эти мрачные места?" — подумал он.

Пришедшие вечером рабочие совершенно безучастно отнеслись к Павлу, развлекаясь, кто как мог, в своей компании. Многие были заняты картежной игрой, проигрывая огромные суммы денег. Никого из знакомых он не встретил. По лагерю всюду сновали люди, занятые какими-то своими делами, казалось, что пережитые ими лишения, вытравили из души все то, что определяло в них человека.

Поздно вечером бригадир (со своими помощниками) принес в барак ворох продуктов — "красную тачку". Владыкин полуголодными глазами глядел на то, как бригадники разбирали со стола свои порции — сливочного масла, сгущенного молока, сахара, мясных консервов, белого хлеба — и прятали в свои тумбочки. Ни один из них не догадался, хотя крошкою из всего этого, поделиться с Павлом, он был совершенно чужим для окружающих. Бригадир, только после дележки, остановился на ходу против него и, поглядев пьяными глазами, объявил:

— Ты, парень, завтра на развод выйдешь вот с этим звеном, — указал он рукой на соседа. — Питание у нас в бригаде стахановское, поэтому жми, чтобы не отставать, 140 % дай как штык, хоть душу вон, а сейчас я тебя записал в список на спирт, но пить тебе его вредно, понял?! — повелительно проговорил он и, под хохот бригадников, вышел из барака.

Выйдя на работу, Павел был удивлен, что в забое было большое скопление людей, и все они спешили, обгоняя друг друга, выполнить данное им задание. В числе других получил его и Владыкин. "Сотский" Попов сделал какое-то измерение, ногою указал начало разработки, и "вперед — хоть до зоны", — иронически заметил он.

Вереницей, друг за другом, люди торопливо гнали огромные тачки с золотоносным грунтом на эстакаду, а там, с шумом опрокинув в вагонетки, бегом спешили в забой обратно. Среди них был и Павел. Напрягая все силы, он старался дойти до намеченного ему места, чтобы пораньше кончить свою норму, с явным перевыполнением. Он знал маркшейдерское искусство в замере грунтов, знал и "лукавые" проделки десятников (сотских).

В конце дня Попов, залихватски, замерил его выработку и, с деланным недоумением, заметил, что Владыкин не выполнил и 100 %. Очень досадно было Павлу перетерпеть этот наглый обман, с каким он встретился с первого же дня. Крикнув бригадира, он сделал замер до первичного ориентира, а затем до конца выработки — данные промера не совпали с записями в книжке Попова, и тот удивился, что его "тайны" известны кому-то еще.

— 152 % — торжественно объявил Павел, наспех подсчитав выработку.

— Эге, парень, ты видно много знаешь, но мелко плаваешь, здесь из тебя душок мы выбьем, приморить тебя надо, пр-и-м-о-рить, — процедил сквозь зубы "сотский" Попов и, метнув на Владыкина взгляд "молнией", перешел к соседнему забою.

— Васек! Здесь не надо… все в порядке, я сам промерил, — остановил Попова бригадир и со злобой зыкнул на Павла:

— А ты, напрасно, тачку опрокинул, премудрый пескарь, 40 % еще мне вынь да положь, иначе я из тебя душок выбью. Не дашь — солдата вызову, с "доходягами" до ночи будешь торчать в забое. Павел покорился несправедливому приказанию и принялся работать дальше, но вскоре к нему подошел сосед по забою и с участием объяснил Владыкину:

— Ты брось, парень, тачку свою, неужели ты не понимаешь, что горбом здесь ничего не заработаешь; здесь две силы, которыми все кругом двигается и сама жизнь: туфта и блат. Туфта — это приписка, обман, с чем ты сегодня столкнулся, а блат — это знакомство, но бесчестное. Тут заведенное колесо: сколько в зоне остается блатных и при них личных дневальных, сколько в каждой бригаде картежников — они же добычу делят с бригадиром, десятником и прорабом. А мы, "стахановцы", думаешь и в самом деле ежедневно даем 140 %? Да мы давно бы кровью истекли, как вон, рядом в забое, некоторые глупцы. За все это расплачиваются ку-би-ки, вот те самые, что у тебя сегодня Попов оторвал. Кубики — это все: деньги, красная тачка, спирт, стахановский и рекордный паек, а самое главное — за-че-ты, понял? А где их добыть? Вон видишь этих "доходяг", что ветки с сопки спускают? Раньше — это были богатыри, давали натурой 150–200 %, а теперь — сактированы, потому что из их 200 % оставляли им 80-100 %, а потом и того меньше.

Да, и нас вот возьми, начисляют нам на получку, по 1500–2000 рублей, а себе мы оставляем, самое лучшее, 400–500, остальное — идет все на блат, да на туфту.

Вся эта жуткая правда тучей остановилась над головой юноши, и Павел лучше приготовился к грому и молнии, чем быть участником в этих мерзких делах. В ближайшее воскресенье он решил поискать братьев и, не найдя их в своем лагере, после обеда пошел на Верхний. В первом же бараке ему дали адрес одного человека в лагерной кубогрейке. Павел пошел туда. Его встретил невысокий пожилой мужчина, с редкой рыженькой бородкой.

— Мир вам! — приветствовал Павел.

— С миром, брат, — ответил ему кубогрей; освободив ведро из титана, он поставил его на топчан и потянулся к Павлу с приветствием.

— Я со Среднего, — объяснил Павел, — на днях нас пригнали этапом, я не нашел у себя никого из "наших" и решил придти сюда. Сегодня Воскресение, и хотелось бы, хоть немного, побыть вместе, давно уже не видел "своих".

Зовут меня Павел Владыкин, я еще не крещен, но Господь помиловал меня.

— Очень приятно, брат милый, какой ты еще юный, сохранил бы Господь, в сердце твоем, упование на Него, ох, как многие здесь не выдерживают, гибнут душою и телом. Но ты надейся на Бога, Он поможет и сохранит. Меня зовут Иваном Петровичем Платоновым, я из Ленинграда, был там в общине, изредка проповедовал, малограмотный я. Дома остались жена и детки, а сам — вот здесь. Нас здесь четверо: братья собираются у меня, мне ведь здесь отойти нельзя ни днем ни ночью, грею кипяток на весь лагерь. Вот мы иногда соберемся, побеседуем, помолимся, а иногда и попоем, да уж, больно, начальство ненавистное — гоняют, а если так вот застанут — вместе за молитвой — то и в карцер посадят. Меня уже сколько раз хотели снять, да не найдут добросовестного на мое место.

Братья, наверное, уже где-нибудь сидят, я сейчас подброшу в титан, да и отведу тебя.

Павел так был рад, что нашел своих братьев, а когда сошлись вместе, да поприветствовались друзья, душа как-то совсем ожила. Долго и сердечно молились они вместе и потом особенно, с глубоким чувством пропели: "Не тоскуй ты, душа дорогая…"

В беседе братья познакомили его с другими братьями, рассказали ему, что на Нижне-Штурмовом, до самого освобождения работал поваром на лагерной кухне, многим известный, брат Иоган Галустьянц, что брат Иоган часто посещал их, ободрял и много делился толкованием из Откровения Иоанна Богослова, рассказывал о том, сколько жутких моментов пережил он от блатных, когда те требовали от него, чтобы он неограниченно снабжал их самыми ценными продуктами с кухни, как он в ответ на это, под ножом убийц, проповедовал им Христа распятого, а в котелки наливал только то, что было положено; как они впоследствии, провожая его на "материк" домой, обнимали как родного отца, благодаря за добрые, спасительные слова и его твердость в вере.

С ним вместе был также на прииске очень грамотный брат — Володя Шичалин, который также много посещал здесь братьев, по приискам, и даже сестер, пока их не убрали на женские лагеря. Но и он совсем недавно освободился, и с первым пароходом уехал домой.

Кроме того Павла научили, где и кого разыскивать на его прииске. Уже вечером, с великой радостью, он возвращался на свой прииск с решением — до конца быть верным Господу.

Но тучи над его головой сгущались все темнее и темнее. Он не имел ничего дополнительного к своему пайку, и его силы быстро таяли. Со стахановского питания его вскоре перевели на ударное, а через месяц ему "еле-еле", по выражению бригадира, отхлопотали производственное. Практически — это просто голодный паек, при непосильном изнурительном труде.

В дополнение ко всему прочему, получил он письмо от Луши, матери своей, и как он понял, письмо предсмертное. Писала под диктовку матери, видимо, медсестра. Оно было коротко, но потрясающе:

"Павлуша, отца взяли и от него "ни слуху ни духу". Я лежу при смерти, страшно и описывать, из меня выкачали 10 литров гнойной жидкости. Ребята остались одни, бабушка совсем не показывается из Починок, Федька пропал без вести, жена его умерла, остался полон дом сирот. Может быть, хоть тебя, Бог возвратит к детям. Господь с тобою. Мама".

Голодный, изнемогающий от ужасного труда, Владыкин почувствовал себя совершенно одиноким. Как-то раз, накладывая в тачку породу, Павел пошатнулся и упал вместе с ней. Бригадир, проходя, увидел это, зверем взревел, потрясая кулаками над Владыкиным:

— Что, до-вел се-бя? Теперь червяком ползаешь по земле, ух гад… Убирайся из моей бригады, ищи смерти сам себе, не вводи меня в грех, в-ста-вай, го-во-рю! — глумился над несчастным, обезумевший человек.

Павел, пошатываясь, подошел к ручью, обмыл липкую глину, затем возвратился к опрокинутой тачке и застыл, не зная, что делать. Из нависших темных туч холодными струями низвергался дождь и, как плетью, хлестал заключенных. Промокшая спецовка леденила исхудалую грудь и спину.

Павел осмотрелся кругом, ища какое-либо убежище: но бедные арестанты, спрятавшись либо под опрокинутыми тачками, либо накинув на голову и плечи, единственный пиджак-робу — предоставили себя буйству стихии. Павлу казалось, что дождь проходил полыньей и остановился над ним, размывая глину в опрокинутой тачке. Он попытался поднять ноги и ступить на деревянный трап, но глинистая масса так цепко ухватилась за его башмак, что силы для этого не нашлось. Под струями дождя, блистающими точками, сверкали крупицы золота как в забое так и в выпавшем из тачки грунте.

Павел с отвращением посмотрел на это сокровище и тихо сказал:

— Вот она какова, цена этого проклятого, презренного металла!

Едва дождевые струи немного стали утихать, из-под эстакады, в парусовом плаще, выбежал "сотский" Попов и прокричал на весь забой:

— Что стоите, дождичка испугались? Не сахарные, не размокнете, видите, дорожка пустая, пески, пес-ки на ко-ло-ду!

И бедные люди, как бы очнувшись, спотыкаясь и скользя, потянули тачки с породой опять на эстакаду. Павел видел, что бригадир, оставив его, подошел к Попову и что-то ему сказал. Увидев теперь десятника у эстакады, он решился пойти к нему и заявить, что в забое больше работать не может, будь что будет.

— Десятник, что хотите со мной делайте, но больше в забое я работать не могу, — заявил Владыкин, подойдя к нему.

— А куда я такого красавца дену, к себе, за пазуху, что ли возьму? Мамочки нет здесь, ра-бо-тать нуж-но! — бросил ему Попов на ходу и пошел к эстакаде.

Потом, пройдя несколько шагов, остановился и, с каким-то лукавым огоньком, бросил Владыкину:

— Впрочем, подожди, есть для тебя работа, но смотри, если и там не удержишься, то сам палкой буду гнать тебя до самого изолятора. Иди сюда! — скомандовал он ему, — вот видишь, как вагонетки идут на гору из-под эстакады? Вот этой муфтой, наклепанной на стальном тросе, они цепляются за рожки, приваренные к вагонетке. Трос часто полощется, и муфта выскакивает из рожков, а вагонетка катится вниз и, ударившись в нагоняющую, делает аварию. Ты будешь здесь дежурным, как увидишь, что вагонетка сорвалась, лови ее на следующую муфту и провожай опять в гору.

Павел вначале был очень рад, но потом понял, что его поставили на такое место, где он, рано или поздно, должен будет погибнуть при катастрофе. Однако, не видя никакого иного выхода, согласился и встал на дорожку в указанном месте. Работа ему очень понравилась, особенно, когда канат по каким-либо причинам останавливался. Тогда он, поднявшись на возвышенное место, подолгу наблюдал за трассой, по которой его привели летом на прииск. Днем и ночью, почти беспрерывно, двигались по ней изможденные этапники с перевала и распределялись по приискам. Вспоминая пережитые им моменты, Павел, во многих из этапников, видел себя. Многие из них останавливались и на Среднем. Вечером, после работы, он со страхом всматривался в прибывших, желая увидеть кого-нибудь из верующих, но перед ним проходили: профессора, инженеры, врачи, директора предприятий, артисты и режиссеры, высший и средний ком. состав из армии и флота — можно сказать, самый цвет интеллигенции; верующих в этой среде не попадалось. Все эти несчастные заключенные были в крайне отчаянном положении. Истощенные мучительным этапом, они бродили по прииску, чтобы обменять дорогостоящие предметы: обувь, одежду, костюм на булку землистого, не пропеченного хлеба, кусочек сахара или сливочного масла, но увы — это почти не удавалось.

Голод молниеносно распространялся по всей долине Штурмового, начиная от Верхнего, кончая Нижним. И это объяснялось, главным образом тем, что запасы питания были израсходованы очень быстро, по причине притока людей (на которых продукты не были рассчитаны). Скоро норма питания была доведена до голодной, т. е. едва хватало по 300, потом и по 200 граммов суррогатного хлеба на человека.

Обезумевшие от голода, люди набрасывались на дневального, несущего хлеб из каптерки в бригаду, и расхищали его открыто, среди дня. Однажды Владыкин был свидетелем потрясающего события:

Отряд заключенных, охраняя дневального, доставлял в барак утренние пайки хлеба. Выскочив из-за угла, голодный, оборванный, грязный человек, расталкивая людей, подбежал к дневальному, схватил две пайки хлеба и, закрыв голову телогрейкой, упал на землю, с жадностью, поглощая добытое. Весь охранный отряд, из пяти человек, набросился на несчастного и, избивая его ногами, пытались отнять похищенное, однако, это им не удалось. Избиваемый, окровавленными руками, защищал лицо, поедая остатки, частью уже, раскрошенного хлеба. Отнятая же охраной часть была настолько перепачкана землей, что они с отвращением бросили ее обратно, оборванцу, на землю, и это было им, моментально, съедено.