* * *

* * *

Распрощавшись со старыми друзьями, Николай Георгиевич и Павел направились к Кухтиным, проживавшим в том же поселке. По дороге Федосеев рассказал Павлу о том, что сам Кухтин после того, как переехал с Северного Кавказа, поселился в Подмосковье беспрепятственно, но по каким-то причинам, контакта со служителями ВСЕХБ не имел. Жил он в собственном большом доме, и когда братья-гости зашли на усадьбу, то увидели на всем хозяйстве печать больших забот.

Гостей Кухтин встретил сам, и так, как будто расстался с ними утром этого же дня. Глядя на него, Павел не заметил в нем каких-либо существенных перемен, все то же выражение, вечно делового человека. Может быть, обычные морщины и отметили своим почерком что-либо на лице, но оно было почти полностью покрыто рыжеватой растительностью. Более 10 лет Владыкин не встречался со старичком и жил представлениями, которые имел о нем в ранней юности. В прошлом Павел был увлечен в беседах и проповедях его мудреными словами о мудреных делах и, хотя от самого начала не имел к нему близкого расположения, но любил его слушать.

Гостей хозяин не удосужил горницей, но поместил в тесной спальной комнатке, и как Владыкин ни ожидал с его стороны расспроса, обычного в этих случаях, его не последовало; так же он воздержался и от молитвы. Тогда начал Владыкин:

— Николай Васильевич! Нам, отчасти, известно, что вы значительное время прожили на Кавказе; расскажите, как вы там прожили, о вашем служении и вашем возвращении.

— А что это вас так интересует? — настороженно спросил Кухтин.

— А как же это нас может не интересовать, ведь мы же с давних лет прожили в одной местности и в одной общине. Кроме того, вы остались почти единственным из проповедников старой Н-ской общины, — ответил Павел.

— Ну, что я вам расскажу, — начал он неохотно, — жил я там, на Кавказе, нес пресвитерское служение в общине; потом сложились обстоятельства так, что я вынужден был уехать обратно в Подмосковье. Вот, переехал сюда, построился, а теперь продаю и здесь; надоело все, да и силы нет; хватит, хочу переезжать в город, прочь от всех хлопот.

— Ну, а здесь, несете какое-нибудь служение в общине или по благовестию? — спросил Владыкин.

— А как же христианин может не нести служение? — ответил он вопросом на вопрос, — но ведь не обязательно в общине или по городам. Каждый сам за себя ответит и может служить Богу не обязательно открыто, как это ты имеешь в виду.

— Ну, ну! — прервал его Павел, — уж кому-кому, а вам это известно, что мы призваны свидетельствовать перед людьми. Христос сказал: "Кто исповедает Меня пред людьми…"

— Ну, знаешь что, Павлуха, ты молод учить меня, я сам знаю, что мне надо делать, — резко заметил Кухтин, — ты лучше расскажи, как там мать живет, да сам, где обитаешь?

Павел умолк; долго молчали и другие. Только хозяин старательно, но, как видно, бессознательно теребил свою бороду. Наконец, Владыкин очень коротко рассказал о своем прожитом, начиная от последней разлуки с отцом и кончая встречей теперь, с мамой и бабушкой. Закончил рассказ просьбой: не может ли старец поделиться духовной пищей — Библией, Евангелием, журналами, духовными книгами.

Кухтин вначале отказал, но потом вышел и принес большую стопку духовной литературы, среди которой была и Библия. Павел отблагодарил его, тщательно упаковал и сложил все в чемодан.

Федосеев, видя, что беседа становится все более натянутой, предложил закончить ее. Никто на это не возразил, только сам хозяин, извиняясь за невнимательность, спросил: не пожелают ли гости распить по чашке чая. Николай Георгиевич отказался и стал торопиться к выходу, приглашая за собой своего спутника, но Кухтин просил Павла остаться, мотивируя тем, что не все ли равно, где ему ночевать.

Владыкин подчеркнул, что для него это не все равно, но согласился остаться и, условившись с Федосеевым о завтрашней встрече, проводил его. Оставшись наедине, Павел решил продолжить прерванный разговор с Кухтиным:

— Николай Васильевич! Хоть ты и оборвал меня, но я не успокоюсь, пока не выполню всего, что лежит у меня на сердце. Ты почему так неохотно рассказываешь мне о своей жизни, тем более, что я молод, а где же мне учиться, как не от проживших жизнь старцев? Библия не скрывает ничего: ни худого, ни хорошего — повествуя о великих праведниках Божьих. Честный служитель так же не может прятать себя, так как он горит свечей на подсвечнике в служении своем, и живет на вершине горы, — так говорит Христос!

— Так ты что, — прервал его собеседник, — считаешь меня нечестным служителем? А почему я тебе должен доложить обо всем? Ты кто такой? — со свойственной обидчивостью, воспламенился Кухтин.

— Кто я такой? Отвечу, — начал Павел — с детства до юности ты знал, кто такие я и мой отец; теперь я изгнанник за истину Божию и обитатель Крайнего Севера. А почему ты должен мне все о себе рассказать? Потому что мы с тобой, прежде всего, члены одного Тела; во-вторых, я не хочу считать тебя нечестным служителем, поэтому и ответь мне: честно ли ты расставался со своей общиной на Кавказе? И почему ты здесь не несешь никакого служения, честно ли это?

— Ты мне скажи, ты что… — раздраженно начал Кухтин, — судить меня собираешься? Ты что, следствие наводишь?… Почему это я нечестно расстался с Кавказом? Что я ограбил что ли кого, или кому должен остался?… Почему я здесь живу нечестно? Слава Богу, до сих пор еще своими руками хлеб добываю, еще и семью кормлю и не прошу ни у кого, Христа ради; а что не проповедую, так здесь и без меня полно — кафедру не поделят между собой; и вообще, ты напрасно со мной этот разговор затеял, не нам судить друг друга, не тем более, тебе меня. Поэтому оставь… У меня и без того горя хватает, дети, вот, покоя не дают. Мало того, что ордой объедают старика, еще и внучат понаведут, не знаешь, куда деваться, еще и денег требуют; а тут, вот, старухе ногу отрезали… Понял?… Ничего я тебе не отвечу больше, — закончил он, отвернувшись в окно.

— Ну, тогда я тебе скажу, — начал опять Владыкин, — чтобы не оказаться виноватым перед тобой и Богом, будешь ты слушать или не будешь, а скажу: во-первых, с Кавказом ты расстался, хоть и никого не ограбил, но церковь оставил в слезах, бросив без надзора, а кое-кого и сиротами. Разве ты не знаешь, что по твоим свидетельствам арестовано несколько братьев? — Знаешь!

Ко всему этому, ты оттуда не уехал, а убежал. Здесь ты, правильно, своими руками добываешь хлеб; но это будет делом Божьим тогда, когда вторую часть из стиха будешь выполнять, т. е. "чтобы было из чего уделять нуждающемуся". Ты это считаешь делом Божьим? У тебя лари от продуктов ломятся, а рядом, в полкилометра — семья узника и старики Власовы от голода пухнут, а ведь, вы были когда-то в одной общине, да и теперь в одной. Да что там говорить, в полукилометре; вот, прямо к тебе в дом пришли, из твоих братьев, с которыми ты более десятка лет не виделся, а ты, на ночь глядя, голодным проводил Николая Георгиевича.

Теперь я скажу, почему ты не несешь никакого служения. Во ВСЕХБ ты видишь частичное отступление, а ты научен от начала правильным путям Божьим. Идти прямым путем и служить Господу — тюрьма, боишься, тем более, что еще в Архангельске дал подписку, поэтому и со ссылки был возвращен.

Слушая все эти обличения, старец молчал, а голова его с каждым фактом опускалась все ниже и ниже, потом, наконец, он, тяжело вздохнув, ответил:

— Этого, Павлуха, мне еще никто не говорил… и я не ожидал, чтобы кто сказал. Возражать тебе на это не буду, но подумать обо всем этом надо.

— Не сказал бы и я тебе, Николай Васильевич, если бы ты был посторонним человеком, да если бы я не имел побуждения от Господа. Закончу одним: лучше быть судимым теперь друг другом, чем судимым Богом, с миром сим.

Беседу они закончили молитвой, уже совсем поздно; Кухтин молился очень кратко, просил у Бога милости, чтобы поправить свои пути. После молитвы отнесся к Владыкину дружелюбно. Поужинав, легли спать вместе. Утром, по пробуждении, Павел заметил, что хозяин возвратился из какого-то похода; впоследствии узнал, что с кошелкой продуктов, рано утром он побывал у Власовых.

Провожая после завтрака Павла, убедительно предлагал на дорогу деньги, но Владыкин отказался, как не имеющий в этом нужды.

Спустя несколько лет, Владыкин посетил Кухтина еще. Доживал он свои дни совершенно одиноким, в тесной комнатушке, у дочери в городе. При встрече еле разобрал его речь — он жаловался на дочь, что та морит его голодом; а она, в свою очередь, проклинала отца, что он уже почти при смерти, но не решается отдать денежные сбережения, находящиеся у него на сберкнижке. С печалью, он покинул их, не имея побуждения обмолвиться ни единым словом. По свидетельству, смерть его была мучительной.