* * *

* * *

Однажды, поздно вечером, бледный от волнения, зашел начальник прииска к Владыкину и заявил:

— Ну, Павел, я пришел к тебе с очень серьезным разговором. С нашего управления на Нижнем мне сообщили, что по приискам начала работать инспекторская комиссия по контролю выработки. Все ли у нас в порядке? Я пошел к прорабам в производственный отдел и, к своему ужасу, что же обнаружил? Вместо фактических выработок — заверительные записки на несколько тысяч кубометров грунта, проведенных авансом и, что в последующее время прорабство обязуется аванс покрыть. Но до сих пор еще не покрыто ни единого кубометра, и если комиссия это обнаружит, то это петля на шею, и мне — в первую очередь.

Поэтому прошу тебя, подумай, что делать? Ведь пострадают не только прорабы и десятники, но и очень многие забойщики, это кроме суда, еще и на два-три месяца на голодный паек придется сажать людей. Ты осмотри все, вникни и скажи, можно ли как-то спасти положение?

Павел, оставшись наедине, далеко за полночь просматривал всю техдокументацию, изыскивая возможности к предотвращению надвигающейся опасности. Такая возможность оказалось, но?… Ведь это же колоссальный труд, который потребует нескольких дней и почти бессонных ночей, а самое главное — опять же нечестность.

Душу охватила мучительная тревога — как быть? Перед самым утром, не раздеваясь, он повалился на койку и заснул, но с общим подъемом поднялся и вышел на крыльцо. Мысли, одна за другой, осаждали, воспаленную от бессонницы, голову: "Да зачем мне выгораживать этих пьяниц, злодеев, сотских да десятских, они на моих глазах избивали и загубили сотни измученных, несчастных людей?…

Так-то это так, но ведь к этому их понуждали непосильные нормы, спущенные свыше, а спирт — это единственная их награда за их, как они выражаются, "собачью должность".

…Вот, к примеру, Попов. Какой почет и богатство нажил он? Вместе с работягами замерзал и промокал, жил по-собачьи, и по-собачьи умер — это же обманутые люди, погонщики рабов из рабов.

Нет! — протестовало что-то в душе Владыкина, — как не виноваты? У них же был разум, а почему они не хотели страдать и умирать вместе со своим народом, с которым ели и жили, но губили невинных, спасая свою душеньку. Вот Моисей лучше захотел страдать со своим народом, нежели иметь преступное временное наслаждение. Нет, пойду к начальнику и скажу, что выхода нет, придется готовиться всем вам на суд, что пришло и ваше возмездие".

С таким решением Владыкин уже приготовился идти к начальнику, но в это время начался развод и, увидев, как сотни его товарищей в арестантских рубищах шли в забой, Павел остановился и задумался: "Сотские-то сотские, но ведь и эти несчастные пострадают, а я ведь вчера вышел из этих же рядов. Сегодня они, полуголодные, идут с надеждой что-то заработать, а если я не сделаю того, чего просил начальник прииска, то завтра их голодными выгонят в забой, и некоторые из них останутся без надежды возвратиться вечером на свои арестантские нары. Нет! Ради них я должен сделать, что могу, хотя бы это стоило большой жертвы: сегодня их судьбы и судьбы моих мучителей оказались в моих руках. Сейчас решения моего сердца ожидают не только люди, но и Господь. О, это экзамен для меня непомерно ответственный, а я увы, утратил дух молитвы. Что может быть отчаяннее для христианина, как не это положение?"

В памяти Владыкина предстала картина Гаранинского распределителя: кучка людей на площади, ожидающих решения их судьбы и он среди тех обреченных на истребление; человекоубийца "Монах", мучимый агонией смерти, и прильнувшие к земле люди, приговоренные к расстрелу…

Тогда их судьба решалась полковником Гараниным, сегодня судьба таких же людей и сотских, и подобных "Монаху", оказалась в руках Владыкина.

Павел содрогнулся от такого открытия, а еще больше от вопроса, который промелькнул в его сознании: "Если ты, сожалея о жертвах гаранинского произвола, желал тогда освободить их от нависшей над ними погибели, то какой приговор произнесешь над теми, кто сейчас прошел перед твоими глазами?"

Как волна прибоя, решение к спасению людей подняло Павла на ноги. "Да, но тот план спасения создавшегося положения, какой созрел у тебя в голове, есть грех укрывательства, — как гром раздалось в его сознании угрызение совести. — Ведь ты объявил себя христианином, вступая на этот путь страданий, не сгибаясь, все эти мученические годы пронес знамя любви Христа, а теперь, раз за разом, не опускаешь ли ты его все ниже и ниже?"

Душевные мучения клещами сжимали горло Владыкина, колени согнулись, и он, опускаясь, сел на ступени крыльца. "Что же делать?" — едва не сорвалось с его уст. Но как волны прибоя после своего приступа возвращаются с берега в море так и бурные мысли отступили от сердца Павла.

— Ну, как дела, Владыкин, что надумал? Есть ли выход из нашего положения?… — выйдя из-за угла, подошел к крыльцу начальник прииска, в тревоге осыпая Павла вопросами.

— Да вот об этом сам думаю, всю ночь не спал, — ответил ему Владыкин, — выход есть, но потребуется минимум неделя.

— Э нет, дорогой, какая тут неделя, уже на Нижнем идет проверка, — возразил ему начальник.

— Ну, а тогда придется не спать ни днем ни ночью, тут уже не знаю, насколько хватит меня, — ответил ему Владыкин.

— Может быть, спиртик поможет, Павел?

— Ну что вы, гражданин начальник, спиртик помогает только скорее попасть в могилу да в тюрьму, да на мерзкие дела идти, — возразил ему Павел. С этими словами Владыкин поднялся, зашел в комнату и погрузился в работу. Занимался он неотрывно, упорно. Отвлекался только пообедать или перевести дух за кружкой чая. Перед обедом с каким-то узлом зашел к нему прораб:

— Как успехи твои, Павлуша? Мне начальник шепнул, что ты решился выручить нас из беды! Получается чего или нет? Я вот тут собрал тебе кое-что, вижу ты бедновато выглядишь! На-ка, погляди! — развязав большущий узел, он начал раскладывать на койке брюки, сорочку, пальто и другие вещи.

— Нет-нет, дружище! Бывает, что людские судьбы возами золота не окупишь. Я не продаюсь и не покупаюсь, — подойдя, резко возразил ему Владыкин. Единственное, что мне нужно от тебя, хоть теперь оставь меня в покое. С этими словами Павел, отвернувшись, продолжал работать.

— Ну, уж это ты напрасно, я от всей души пришел поделиться с тобой — ведь это же не ворованное, а свое, — обидчиво объяснил прораб.

— Откуда оно у тебя, свое? С плеч какого-нибудь профессора снял, за один-два дня отдыха от забоя, или за пайку хлеба у голодающего, — с гневом, поправил его Владыкин. — Ты подошел бы ко мне с одеждой, когда я в лохмотьях замерзал в забое, а ты, небось, с палкой подходил тогда, последнее дыхание выбить. Иди и подумай теперь о себе и своей судьбе, да о судьбе своих товарищей.

Слова, высказанные Павлом, настолько соответствовали действительности, что посетитель, немедленно собрав свои пожитки, поспешил выйти из комнаты. Так, вдвоем с сотрудником, Владыкин днем — без перерыва, а ночью — без сна распутывали техническую документацию.

Только начальник прииска с тревогой наведывался и справлялся о ходе работы и, видимо, в душе не надеялся на положительный исход. Наконец, рано утром, после двух бессонных ночей и предельно напряженных дней, Павел, окончив работу, вышел и направился к дому, где жил начальник прииска с семьей, чтобы обрадовать его благополучным разрешением образовавшейся неувязки. То ли и он не спал, наблюдая в окно, то ли случайно, но Владыкин увидел его, как он сам шел к нему навстречу и, с тревогой в голосе, спросил:

— Что случилось, Павел, ты ко мне?

— Да, к вам, успокоить вас — все закончено и приведено в полное соответствие, — еле выговаривая слова от переутомления, ответил Владыкин.

— Да что ты? Неужели?… Павел! Наверное, есть Бог… Да ты понимаешь… — тискал он огромными ручищами щуплую фигуру юноши, обмякшую от изнеможения. — Ведь и жена моя, бедная, не спала все эти дни. Ты же понимаешь, я и не подозревал о том подвохе, какой подготовило мне прорабство, да и не попадал я никогда в такой переплет. Меня просто это не касалось: я же механик, ну, а сюда перевели вот — начальством. Ведь ты понимаешь, сколько бы за эту туфту присудили, а, может быть, даже расстреляли; за расхождение в замере больше 4–5% — суд, сыше 7 % — расстрел. Вон, на соседнем прииске, пять человек отдали под суд. А ведь меня (только что) предупредили по селектору, что комиссия сегодня едет к нам, ну я к тебе… а ты сам идешь навстречу. Правда, Павел, есть Бог! — взволнованно, топчась на месте, проговорил начальник.

— Да, начальник, Бог есть всегда, да мы вспоминаем Его, когда грянет беда, — ответил понурив голову Владыкин.

— Это верно, парень… Ну ладно, идем ко мне, жена сейчас покормит тебя, да ты, наверное, ляжешь спать, ведь мерить будут без тебя…

Завтрак был действительно "генеральский", на столе было и то, что Павел видел только на картинках, но утомление было настолько велико, что Владыкин, едва проглотив попавшееся под руку и запив горячим чаем, отказался совсем бодрствовать. Пошатываясь, он еле добрел до своей койки и, упав на нее, немедленно заснул крепким сном. Перед обедом его разбудили…

Незнакомец, отрекомендовавший себя инспектором, предварительно частично осмотрев документацию, вежливо попросил Владыкина пройти с ним на место выработки с инструментом. По задаваемым им вопросам, Павел определил в нем опытного мастера своего дела.

В котловане инспектор осмотрел рейки и сам прибор, предложил Владыкину встать за инструмент, от чего Павел в смущении пытался отказаться, но инспектор, настояв на своем, взял рейку и, вместо рабочего, сам прошел по местности. Честность в работе Владыкина, его быстрота ему очень понравились. Вычислив отметки, он сличил их по каталогу и, не обнаружив расхождений, поручил Павлу докончить замер до конца и представить данные в управление. Затем, высказав несколько лестных комплиментов в адрес Владыкина, пожал ему руку и также вежливо распрощался. Переданные результаты замера оказались в норме, о чем в этот же вечер объявил начальник прииска, но все это — Павла нисколько не обрадовало. В душе что-то опускалось все ниже и ниже. Он знал: раз он сделал эту уступку — впереди где-то, его будет ожидать печальный конец. "Не устою!" — таким выводом закончил он свои мысли. "Уже не устоял!" — ответило что-то в его душе.