* * *

* * *

После гибели "Рыжего" мучения на разводе прекратились. Люди беспрепятственно, спокойно расходились по своим забоям, совершая труд по силам. Некоторое облегчение почувствовал и Павел, тем более, что он ежедневно подрабатывал себе на пропитание. Так, однажды, идя поздно вечером со своего заработка сытым, с краюшкой хлеба за пазухой, он подумал; "Вот, наверное, этим Господь и улучшает мое положение, хоть один раз в день, я могу покушать досыта".

Подходя к лагерю, он со счастливым сознанием пощупал сокровище на своей груди и про себя решил: "Этим хлебом я делиться ни с кем не буду, скушаю его сам, пусть люди добывают себе сами". Но бедный юноша не знал, что таким заключением навлек на себя тяжелое испытание и, что именно в эти дни, проходили экзамены его христианской духовной зрелости.

— Эй, мужичок, зайди сюда! — крикнули ему с вахты, когда он проходил ворота. — Это что у тебя такое? — распахнув бушлат и забирая хлеб, спросил дежурный… И не дождавшись объяснения, сразу вынес решение:

— Подрабатываешь?.. Бегаешь из забоя на Нижний?… Надо в забое добывать себе 150–200, тогда будешь есть хлеб с маслицем и спать в теплом бараке, а коль не хочешь, придется пожить "птенчиком" (штрафная порция).

Списав все установочные данные, Владыкина отвели в полуподвальное помещение — погребец, служащий на прииске карцером. Карцер был набит до отказа заключенными, половина из них состояли из подобных ему, кто осмеливался добывать себе пропитание, а часть из урок-воров, пойманных за разные преступления.

Единственная маленькая печурка догорала последними поленцами дров от суточной нормы, и бедные люди, сгрудившись на земляном полу, должны были впотьмах и холоде коротать ночь, пока не решится их судьба.

Для Владыкина эта ночь была не просто бессонной, а ночью, в которой все моральные и физические муки собрались вместе. Прежде всего его душу мучило то заключение, какое он вынес, идя с булкой за пазухой: "Этим хлебом я делиться ни с кем не буду…"

Кроме того, оставшись около заиндевевшей стенки карцера, через два-три часа он так замерз, что не владея собой, колотился мелкой дрожью всем телом, а сквозь зубы все сильнее раздавалось, своего рода, бессмысленное завывание.

Один из привилегированных, около печки, воров, подходя к параше, заметил его и, растолкав товарищей, усадил Павла около печки на сене, да еще и угостил его кружкою суррогатного кофе. Вскоре бедняга отогрелся и, не помня себя, крепко заснул. Проснулся уже, когда дежурный, открыв дверь, тормошил полузастывших людей и силою выволакивал их из карцера. Через полчаса, не позже, конвоир с винтовкой на плечах вывел их за зону лагеря и, беспорядочной ватагой, направил вверх по дороге, на сопку. Там, в 3-х километрах от прииска, закрытый со всех сторон от людских взоров, располагался штрафной лагерь заключенных под названием "Свистопляс".

Сколько находился здесь Владыкин, до этого случая, ничего не знал о существовании этого таинственного местечка. Теперь со всеми вместе завели его в охраняемую зону лагеря, которая состояла из двух бараков и рубленного деревянного сарая — карцера, в углу зоны. Все остальные постройки: кухня, кладовые, медицинский пункт и контора — находились за зоной.

Всех их подвели к карцеру и, объяснив условия содержания, водворив в помещение, закрыли под замок. Условия были следующими: все, кроме следственных заключенных, утром выгонялись на работу, где обеспечивались питанием, одеждой и обувью, а те, которые после 2-х недельного срока от работы не отказывались, переводились из карцера в бараки. Население "Свистопляса" состояло, главным образом, из уголовных преступников, которые на приисках совершали кражи, убийства и систематически не выходили на работу. Всем им проводилось следствие и суд, на котором некоторым увеличивались сроки лишения свободы, а иных приговаривали к смертной казни — расстрелу.

Жутью сдавило сердце Владыкина, когда утром их вывели во двор. Карцер был срублен из бревен, а два ряда двухэтажных нар и полы были из грубо обтесанного накатника. После предварительной уборки помещения, прогулки и умывания, их вновь закрыли под замок, затем вскоре принесли штрафную норму хлеба и соленой рыбы. Во время раздачи Павел увидел вдруг, как из-под нар с трудом, на локтях вылез человек. В обросшем, немытом лице он с трудом узнал командира звена подводных лодок, с кем он когда-то познакомился, еще на прииске. Несчастный, каким-то безумным взглядом окинул окружающих, лежа на полу, протянул руку за пайкой хлеба и приглушенным могильным голосом попросил, чтобы кто-то сменил ему хлеб на папироску. Кто-то безвозмездно бросил ему горящий окурок, и он скрылся опять под нары.

Сосед по нарам объяснил Павлу, что его бросили сюда за то, что он систематически, месяцами не выполнял норму, а впоследствии совсем не мог выходить на работу. Под нары его поместили из-за того, что он не в силах ухаживать за собой.

Владыкин вспомнил, каким цветущим, одетым в форму, он видел его, полного надежд, что сумеет доказать свою правоту и невиновность и, освободившись, отомстить злодеям. Теперь — это был человек, буквально, смешанный с грязью, беспомощный — такой глубины падения Павел еще не видел.

Со многими другими Павел вышел на работу, и сколько было сил, нагружал и вывозил тачки с мороженым грунтом. К своему удивлению, и сверх всякого ожидания, он не слышал никаких окриков и даже (он ожидал, что уголовники будут бить его) — было все наоборот. Урка-бригадир подошел к нему от костра и коротко заявил:

— Ты, парень, не надрывайся, здесь никому не нужны твои подвиги, устал — иди вон, погрейся, отдохни. Пока будешь выходить на работу — пайка тебе обеспечена.

Действительно, в обед, как прокричал гудок, все пришли на кухню и каждый, стоя в очереди, получил приличную норму хлеба и котелок густого супа. Почти то же самое повторилось и вечером, по окончании работы. Но, войдя в зону, Владыкин увидел у ворот, как двое мужчин на носилках понесли человека. Павел без труда в несчастном узнал того самого командира (как он когда-то рекомендовал себя). Мертвой хваткой, он держал на груди нетронутую пайку хлеба. Немигающие глаза безразлично, недвижимо смотрели в небо. Без единого движения он, вытянувшись, лежал на носилках. Редкие конвульсии пробегали по губам полуоткрытого рта.

Грязная, порванная тельняшка на исхудалой груди была единственным свидетелем его прошлой принадлежности к морской службе. Выкатившаяся слеза была последним прощальным знаком этого человека, отходившего от земного берега. За ворота вынесли его, уже бездыханным трупом…

Павел много видел смертей, все они глубоко волновали его, после каждой из них, он ожидал свою, но при виде этой — он поднял глаза к небу и произнес:

— Боже, какая это ужасная смерть!…