4. Преследование и сопротивление
4. Преследование и сопротивление
Потом начались облавы.
Евреев на улице сгоняли вместе и увозили на грузовиках.
“На работу”,— говорили немцы.
Но когда потом начали забирать и увозить женщин и детей, каждый понял, что это не на работу. Какую работу могли выполнять младенцы? Или это делалось из сочувствия, чтобы семьи оставались вместе?
Этому никто не верил. Люди уже хорошо знали, что немцы совсем не собирались проявлять к евреям дружелюбие. И чем дальше, тем хуже.
— Евреев обвиняют во всем и везде,— сказал отец,— Фрицы обращаются с ними, как с отбросами. А мы против этого бессильны. Как посмотришь, что они делают с этими людьми! Это просто стыд и срам!
Когда он потом рассказал, что сам видел издали в еврейском квартале, сердце Фрека сжалось. Его пронзила такая боль, что ему захотелось громко кричать.
Он, собственно, не хотел думать об этом, но в подсознании постоянно трепетала мысль: что будет с Салли?
Дома у Салли все так изменилось.
Сколько радости у них было раньше. Не только еврейский юмор, но больше всего его всегда привлекала теплая атмосфера в этой семье.
— Салли — вылитый отец,— как-то сказал отец Фреку,— веселый парнишка.
Да, но это было прежде. И от этого мало что осталось. Случаи, когда ему удавалось рассмешить Салли, можно было сосчитать... Порой Фрек из-за этого не мог уснуть.
Однажды, а точнее 25 февраля 1941, — и ни один переживший это амстердамец когда-либо его забудет — к ним вбежал взволнованный дядя Фрека.
— Все, мы бастуем! — тяжело дыша, сказал он.— Больше мы терпеть не будем! Мы фрицам покажем!
— Что мы им покажем? — спросил отец, пододвигая своему брату стул, чтобы тот сел.
— Нет, я садиться не буду, я сразу пойду дальше. Мы будем бастовать!
— Немцы вас убьют! — с испугом воскликнул отец.
— За одну забастовку они весь Амстердам не перестреляют,— ответил дядя Виллем. Но трезвое замечание отца немного остудило его.
— Я не знаю, на что они способны, они ни перед чем не останавливаются,— сказал отец.
— В любом случае, трамваи уже не ходят...— сказал дядя Виллем.— В северном районе на всех предприятиях призывают к стачке. Городские мусорщики, вероятно, тоже будут участвовать. Смотри, у меня с собой листовки для распространения.
— Будь осторожен,— предупредила мама,— Мне кажется, что мы уже достаточно видели, чтобы знать, на что фрицы способны. Разве ты думаешь, что они просто так с этим смирятся? Забастовка во время войны?! Как такое могло прийти вам в голову!
— А что, допускать, чтобы они просто так уволакивали людей?
— возбужденно спросил дядя Виллем,— Ты бы видел, как они выволакивают несчастных из домов!.. Разве их еще недостаточно истязали? И что собираются фрицы дальше с ними делать?
— Я думаю так же, как и ты,— успокаивающе проговорил отец.— Но может, я немного трусливее.
— Или разумнее,— сказала мама.
— Может, это иногда одно и то же,— вздохнул отец.— Сердце подсказывает, что так нельзя и что нужно что-то предпринимать в ответ. Что нельзя просто так оставлять своих ближних на произвол судьбы... Но когда посмотришь на то, что ты можешь сделать против этого, то ведь это — ничего.
— Ну да! — вскипел дядя Виллем.— Протестовать — это мы можем!
— И ты думаешь, что они испугаются?
— Может и нет, но тогда мы, по крайней мере, что-то сделали!
— в отчаянии воскликнул дядя Виллем.
— Будут убитые,— предупредила мама.
Тогда все замолчали...
— Я так же боюсь, как и вы,— вдруг сказал дядя Виллем растерянно,— Но если мы ничего не станем предпринимать, то я больше не могу посмотреть в зеркало. Мне стыдно за самого себя. Хоть я и боюсь, но показать я это не хочу... А теперь я пойду дальше.
— Лишь бы это хорошо закончилось,— вздохнула мама, когда он ушел.
— Это никогда хорошо не кончится,— сказал отец,— но я им восхищаюсь. Я не думаю, что они чего-то добьются от немцев, но бывают моменты, когда просто иначе нельзя. Если ничего не делаешь, то чувствуешь себя предателем по отношению к ближним.
— А только что ты пытался удержать его от участия,— удивилась мама.
— Да ты что? — ответил отец,— Ведь он мой брат. Я не хотел бы, чтобы с ним что-то случилось.
Отцу надо было сходить в центр города, и он взял с собою Фрека. Мама не хотела, чтобы они вышли на улицу, когда везде в городе бастуют. Не успеешь оглянуться и сам уже попал в заваруху, а если начнут стрелять... Никогда не знаешь заранее, что может случиться.
Но дело было безотлагательным, и отец обещал ей быть осторожным, нигде не вмешиваться и как можно скорее вернуться домой. Фрек считал прогулку интересной, но и немного жуткой.
Люди на улице были возбужденными. Было заметно, что что-то назревало.
С молниеносной быстротой весть распространилась по городу.
— Ну, забродило,— пробурчал отец,— напряженность такая, что хоть ножом режь.
Они шли по улице, на которой находились трамвайные пути. На островке безопасности стояла группа кондукторов, взволнованно разговаривавших друг с другом. Были здесь и обычные люди.
И вдруг из-за угла показался трамвай. Со скрежетом на повороте он завернул на улицу. Тут поднялся большой шум.
— Почему он едет? — спросил Фрек,— они ведь бастуют?
— Этот нет, ты же видишь,— сказал отец.— Может он один из тех, кто не осмелился участвовать. Или нацист, тоже возможно.
Мужчины перешли с островка безопасности на рельсы и заставили трамвай остановиться. Потом они взобрались на вагон и принудили водителя выйти из кабины. Он не сопротивлялся, так как против такого превосходства сил все равно ничего не мог сделать.
А потом... Фрек не мог поверить своим глазам. Потом они встали в ряд вдоль трамвая и начали под громкие крики раскачивать его, пока он не опрокинулся набок и с большим грохотом перевернулся.
Прибежали полицейские. Забастовщики не обращали на них внимания.
— Бежим! — приказал отец. Он хотел быстро уйти отсюда прежде, чем начнется расправа.
Но вот уже по улице мчались вооруженные военные на двух мотоциклах с коляской. Это были люди из пресловутой немецкой полиции. Во мгновение ока улица опустела. Куда люди так быстро делись, для Фрека осталось загадкой. Видимо, жители соседних домов, рассчитывая на разгон, оставили двери приоткрытыми.
Но нескольким мужчинам меньше повезло. Они пытались спастись бегством и этим только привлекли внимание немцев, которые быстро догнали их на своих мотоциклах.
Раздались громкие вопли. Фрек увидел, как троих мужчин схватили и швырнули на мостовую. Когда они захотели вскочить, их стали топтать ногами и бить прикладами.
— Еврей! — услышал он крики немцев.
Арестантам приказали лежать на животе, и к своему ужасу Фрек увидел, как один фашист поставил свой тяжелый сапог на затылок одной жертвы. От объявшего его страха Фреку стало дурно. На дороге он увидел кровь. Он дрожал, хотел кричать. Сказать, что это подло, что не надо так, нельзя так...
— Пошли,— сказал отец хриплым голосом и потянул его за собой.
Теперь солдаты повернулись к ним.
— Мах шнелл, лос![3] — закричали они и угрожающе замахали винтовками. Это значило, что им нужно было убираться.
Фрек бежал за отцом, как во сне. Без слов от ужаса.
Внутри у него все рыдало. Он чувствовал себя таким беспомощным. И он знал, что отец чувствовал то же самое. И дядя Виллем. И трамвайные рабочие. Собственно, каждый.