7. Буддийский неудачник (II)

7. Буддийский неудачник (II)

4 ЯНВАРЯ 1985 года. У меня все еще был паспорт с вклеенной фотографией улыбающегося монаха, с загнувшимися уголками и меткой о выезде с Британской территории – Гонконга. Поезд, отделанный деревянными панелями, трясся и бряцал, пока мы добирались от станции Коулун до границы Китайской Народной Республики. Когда я не разглядывал за окнами потертые здания, стоящие вдоль дороги и едва различимые сквозь туман, я обращал свой взор на Сонгиль – или «Мартину», как она теперь просила себя называть, – сидевшую напротив меня. Наши колени сталкивались каждый раз, когда поезд проезжал очередную стрелку.

После отъезда из Сунгвангса мы совершили перелет из Сеула в Гонконг. Прежде чем возвратиться в Европу, мы хотели посетить монастыри Южного Китая, где традиция чань-буддизма (дзэна) впервые появилась во времена династии Тан (618–907 гг. н. э.). В свете информации о разрушениях в ходе «культурной революции», нам было любопытно, сохранились ли эти места. Во время ожидания виз в насквозь продуваемом коридоре в китайском посольстве до нас дошел слух, что власти недавно признали Лхасу «открытым городом»; это означало, что теперь можно было отправиться туда в качестве обычных путешественников. Когда мы спросили чиновников в посольстве, могли бы мы отправиться в Тибет, они покачали головами и посоветовали навести справки, когда мы прибудем в Китай. Мы выразили желание заключить брак в гонконгском здании муниципалитета, затем сели в поезд в Гуанчжоу (Кантон).

Гуанчжоу оказался мрачным городом. Краска на когда-то величественных зданиях докоммунистических времен облезла и пошла пузырями, повсюду на стенах были черные пятна грязи. В начале января было холодно и сыро. Люди бродили по улицам, завернувшись в темные плащи, в шляпах с наушниками, то появляясь, то вновь растворяясь в низко стелющемся тумане, в котором ощущался резкий запах угольной пыли. Местные жители, казалось, постоянно курили самокрутки или бесконечно лузгали семечки. Им также доставляло особое удовольствие громко отхаркиваться и плевать на землю. Китай походил на Индию, только в черно-белом цвете. Бедность и нищета, монотонность которых не прерывалась ни пятнами цвета, ни взрывами смеха, ни звоном храмовых колоколов. Хотя попрошаек не было. Немногие магазины, в которые мы заходили, были по большей части пусты, но люди казались сытыми и хорошо одетыми.

Сначала мы отправились в Наньхуаси, храм шестого патриарха чань, Хуэйнэна, к которому восходят все нынешние линии передачи дзэн. Именно здесь Хуэй-нэн спросил молодого монаха Хуэйдзяна: «Что есть эта вещь и как она здесь возникла?», – таким образом положив начало вопроса «Что это?», который я почти четыре года задавал себе в Корее. Наньхуа был потрепан временем, но в удивительно хорошем состоянии. Здесь жили около пятидесяти монахов в длинных, изодранных черных рясах. Идущие непрекращающимся потоком миряне распевали мантры и подносили благовония святыням. Нетленное тело Хуэйнэна в сидящей позе, покрытое блестящим черным лаком, с одним вытаращенным глазом, который смотрел искоса вниз на нас, все еще располагалось в Зале Патриархов в задней части храма.

Мы сели в автобус до близлежащего монастыря одного из последних великих мастеров чань династии Тан – Юньмэня. Юньмэнь прославился своим дзэном «одного слова». Когда его спросили: «Какое самое высшее учение Будды?» – он ответил: «Правильное утверждение». В другой раз он ответил: «Пирожок». Я восхищался его прямотой. Монастырь лежал в значительной степени в руинах. Когда мы пробирались по обвалившейся каменной кладке, было ясно, что его разграбили и разрушили. Разбитый колокол и фрагменты большого металлического Будды были с уважением помещены на небольшом расчищенном участке, но во всем остальном место казалось полностью заброшенным. Затем в полуразрушенном дверном проеме появился пожилой монах. Он представился досточтимым Фо Юанем, наставником. Его совершенно не смущали разрушения, и он повел нас на экскурсию по валунам, показывая, где были святыни, зал для медитации и кельи монахов, как если бы их физическое отсутствие было только временным неудобством.

Досточтимый Фо Юань посоветовал нам посетить Ченьдзю-си, монастырь на горе Юнь-чю в провинции Цзянси, недалеко от города Наньчана. Автобус довез нас до глухой деревни. Местные жители показали на затянутую туманом гору и сказали нам, что это и есть место, где жили монахи. Когда мы поднимались по окруженной бамбуком дороге, взбирающейся по склону, начал падать снег. Позади нас плелся фургон, полный улыбающихся монахов, которые предложили нам подняться на вершину, где лежал монастырь, окруженный пахотным полями. Будучи стертым с лица земли в 1960-х, Ченьдзю-си был теперь совершенно новым комплексом богато украшенных зданий и храмов, некоторые из которых все еще находились на стадии строительства.

Нас отвели к мастеру чань досточтимому Лан Яо. Это был высокий, почтенный человек, сурово предложивший нам следовать за ним. Он повел нас через низкий дверной проем в затемненное помещение. Когда наши глаза привыкли к сумраку, мы увидели приблизительно сорок монахов, сидевших в медитации на высокой платформе из грубой древесины, которой были отделаны и стены зала. Это были старики, небритые, высохшие, одетые в заплатанные платья и рясы. Некоторые потягивали чай из чаш. Угостив нас бульоном из грубого риса и грибов, монахи отвезли нас на фургоне до ближайшей железнодорожной станции с краткой остановкой в отделении полиции, где мы дали объяснение по поводу целей нашего приезда. Монахи нервничали. Они могли получить выговор или того хуже, если бы позволили нам остаться у них еще подольше.

В 1985 году Китай только начинал избавляться от негатива былых времен Красных гвардий и диктатуры Мао Цзэдуна. Мы отправились на север в Лоян, где осмотрели монументальные статуи Будды и сотни пещерных храмов и святилищ, которые вырезались в течение столетий в горах Лунмэнь. Они прекрасно сохранились.

На горе Сун мы посетили монастырь Шаолинь, связанный с первым патриархом чань: странным и загадочным Бодхидхармой. Он тоже восстанавливался и постепенно возобновлял свою двоякую роль центра буддийского паломничества и священного места всех любителей китайских боевых искусств. (Гонконгская киностудия недавно возвела неподалеку точную копию этого монастыря.)

Возвратившись в город Лоян, мы отправились в Национальное бюро безопасности и сделали запрос, можно ли посетить Лхасу. Не моргнув глазом, учтивая женщина-чиновник выдала каждому из нас разрешение на поездку, поставив на нем штемпель Лхасы. Мы пересмотрели наши планы так, чтобы попасть в древний город Сиань, и путешествовали поездом в течение двух дней, пока не достигли Чэнду, столицы западной провинции Сычуань. Оттуда мы взяли билет на первый самолет в Тибет.

Когда мы ступили на гудронное покрытие лхасского «аэропорта» – в то время он представлял собой узкую взлетно-посадочную полосу с несколькими серыми, военного образца крошечными зданиями, – мы были поражены удивительным контрастом между пыльными, бесплодными холмами вокруг и светлым голубым небом позади них. Солнце, светило ясно, и это немного смягчало резкий ветер на моих щеках. Когда я говорил, я обнаруживал, что мне не хватает воздуха в легких, чтобы закончить предложение. Окончания слов терялись в хрипе, когда я, задыхаясь, жадно вдыхал больше кислорода.

В полупустом ИЛе Мартина и я были единственными иностранцами или «чужаками», как наши разрешения на внутренние поездки описывали нас. Другие пассажиры самолета были китайскими чиновниками, одетыми в одинаковые зеленые костюмы «Мао» и в шляпах; ни один из них, казалось, не испытывал трепета от того, что они побывают на знаменитой Крыше мира. Лхаса была объявлена «открытым» городом тремя месяцами ранее. До тех пор вы могли посетить ее только по завышенной цене и только в составе строго контролируемой туристской группы. Теперь по неизвестным причинам власти решили позволить отдельным неконтролируемым лицам путешествовать в Лхасу, квартироваться в дешевых местных гостиницах и – хотя формально это и не разрешалось – обследовать окружающую сельскую местность, которую тибетцы были только рады показать им.

Мощеная дорога от аэропорта до Лхасы все еще не была завершена. Наш автобус подпрыгивал и качался из стороны в сторону по полям, переправлялся вброд через реки и трясся по разбитым сельским дорогам, пока с грехом пополам не въехал на мост через реку Кьичу. Первый взгляд на золотые крыши дворца Потала, блестевшие в отдалении, все еще вызывал мистический трепет, о котором сообщали те, кто сумел добраться до Лхасы во времена старого Тибета. Когда мы приблизились к предместьям города, перед нами предстала суровая реальность современного китайского пограничного города. Мы въехали в город по занесенным снегом бульварам, вдоль которых стояли функциональные бетонные общественные здания и многоквартирные дома. По пути к автобусной станции мы не видели ни одного храма или монаха. Только трепещущие повсюду молитвенные флаги выдавали, что буддизм все еще играл значительную роль в жизни современного города и его населения.

Как и в Китае, разрушение монастырей и храмов в Лхасе и в округе было неравномерным. Чжоу Энь-лай приказал армии защищать определенные здания исторического и архитектурного значения, такие как дворец Потала, против ярости Красной гвардии, в то время как другие ключевые символы тибетского государства, например монастырь Ганден, были полностью разрушены. В некоторых случаях храмовые здания освобождались от всех религиозных объектов и превращались в зернохранилища, склады или жилые помещения. Основной храм Лхасы, Джоканг, был чудовищно осквернен и использовался, как мне сказали, в качестве бойни для свиней, хотя само строение полностью сохранилось. Когда я убедил тибетского консьержа позволить мне попасть в Рамоче, второй храм Лхасы, я увидел, что религиозные росписи остались на месте, но все статуи были убраны и заменены большим портретом Мао Цзэдуна. Похоже, храм использовали как центр коммунистической идеологической пропаганды и учебных собраний.

Как только тибетцы с удивлением узнавали, что я владею их языком и когда-то жил в Дхарамсале с Далай-ламой, они уводили меня в сторону и изливали передо мной свои гнев и боль из-за вторжения в их страну жестоких китайцев. Китайцы хотели только одного – разрушить всю тибетскую культуру, при этом сажая в тюрьмы или казня всех, кто сопротивляется «освобождению» от «феодального рабства». Но звучали и другие голоса. Один человек, подслушав, как я осуждаю китайцев, сказал спокойно: «Вы знаете, не только китайцы все разрушали. Тибетцы это тоже делали».

Так как была зима и работы на земле приостановились, сельские жители собирались в Лхасу со всей страны, готовясь к Лосару, новогоднему празднику. Когда мы обходили Баркор – улицы в старом городе вокруг Джоканга, – мы оказались в медленно движущейся толпе простых, но благочестивых людей в традиционных одеждах; иногда одежда была представлена лишь халатом из шерсти яка, подпоясанным вокруг талии. Они вращали молитвенные барабаны, бормотали молитвы, почтительно простирались на земле, как если бы китайская оккупация каким-то образом прошло мимо них.

Мое пребывание в Лхасе стало завершением моего знакомства с Тибетом. Теперь я мог близко познакомиться с местами, из которых Далай-лама и геше Рабтен бежали в эмиграцию. Тибет больше не был воображаемым мной (романтическим) видением, возникавшим из (ностальгических) воспоминаний. Здесь, на крыше дворца Потала, теперь ставшего музеем, располагались покои молодого Далай-ламы, в которых он проводил холодные зимние месяцы. Здесь он занимался со своими наставниками. Здесь стояла его кровать, здесь был его алтарь, здесь он принимал гостей. Апартаменты были, по моему мнению, чрезмерно украшены вычурной и аляповатой парчой, но здесь я становился ближе к этому молодому монаху в очках, который в свое свободное время мог выходить на плоскую крышу и наблюдать в телескоп за своим народом на улицах деревень, лежащих внизу.

Из Поталы можно увидеть монастырь Сэра: плотную группу белоснежных зданий на голых, каменистых холмах, возвышающихся на северной стороне долины Лхасы. Когда геше Рабтен бежал из Сэра в марте 1959 года, монастырь был домом приблизительно трех тысяч монахов. Теперь здесь жили не больше сотни человек, большинство из которых были шумными детьми и подростками. За ними наблюдала горстка пожилых лам, которые недавно возвратились в монастырь, пережив двадцать или больше лет лагерей и принудительных работ. Все среднее поколение, представители которого обычно служат учителями и администраторами, отсутствовало. Один старый монах, узнав, что я учился у геше Рабтена, упрашивал меня остаться у них и обучать детей. Я отыскал Техор Кангцен, жилой корпус, в котором геше жил с двадцати лет. Теперь там жил только старый травмированный монах, который, смахивая слезы, сказал, что с нежностью вспоминает моего учителя.

За день до нашего самолета в Чэнду мы поднялись в четыре утра и присоединились к группке дрожащих тибетцев, стоявших на соседнем углу улицы, где, как я знал, была остановка для ежедневного автобуса в монастырь Ганден, приблизительно в двадцати милях к востоку от города. «Автобус» оказался грузовиком с открытым кузовом. Мы вскарабкались на него и поехали, цепляясь за борта трясущейся машины. Ледяной ветер хлестал наши тела, а пальцы ног и рук цепенели от холода. Ганден был основан в четырнадцатом веке Цонкапой, основателем школы Гелуг. В отличие от Сэра, этот монастырь был построен в естественном углублении на верхних склонах горы, приблизительно на несколько десятков метров выше долины Кьичу. Грузовик ревел, с трудом взбираясь по извилистой дороге к монастырю. Когда заря занялась над холмами, припорошенные снегом руины Гандена предстали перед нами как ряд гнилых зубов. Тибетцы объяснили, что хунвэйбины приказали местным жителям разрушить монастырь до последнего камня. С тех пор восстановили только десять зданий. И вместо пяти тысяч монахов, которые прежде жили в этом шумном монашеском городке, мы встретили только горстку пожилых мужчин, которые каким-то образом сумели выжить среди обломков.

Потери тибетцев были чудовищными. Власть и влияние Далай-ламы и его окружения распространялись на территорию равную по площади всей Европе. Как высшие духовные лица школы Гелуг они управляли Тибетом как сострадательным буддийским государством с семнадцатого столетия. Внезапно в результате далеких от них политических переворотов, они оказались выброшенными на обочину истории.

Веками почитаемые ритуалы и мольбы к божествам, защищавшим Тибет так долго, больше не работали. Защитники, казалось, покинули Тибет. Многие предполагали, что это какая-то отвратительная карма приносит свой плод. Так как остальная часть мира смотрела на происходящее с безразличием, Далай-лама и его последователи вынуждены были покинуть свою драгоценную землю и отправиться по снежным пикам в эмиграцию.

Краткая гражданская церемония нашего с Мартиной бракосочетания прошла после возвращения в Гонконг. Свидетелями были наши друзья, Питер и Николь, тоже бывшие монах и монахиня, которые женились и теперь работали в Коулуне. Два дня спустя мы улетели в Англию.

Когда мы отправились поездом в Девон, мы понятия не имели, подойдет ли нам жизнь в экспериментальном, основанном на всеобщем согласии и равноправии сообществе молодых европейцев и американцев. Мы привыкли к иерархичной и упорядоченной простоте монашеской жизни. В сравнении с ней то место, в котором мы собирались жить, казалось довольно анархическим. Мы оказались частью небольшой миграции западных буддистов в Девон, многих из которых привлекали окрестности Тотнеса наличием здесь Гайя-хауса, ретрит-центра Випассаны в деревне Денбери. Гайя-хаус был основан в 1983 году Кристофером Титмассом и Кристиной Фельдман, с ними обоими я познакомился задолго до этого, еще в Дхарамсале, когда я занимался с г-ном Гоенкой. Кристофер был монахом в Таиланде в 1960-е, но снял с себя сан в 1975 году. Кристина была одним из первых учеников геше Рабтена в Индии, но впоследствии посвятила себя практике випассаны.

Мы поселились в одноместном номере на верхнем этаже Шарпхэм-хауса, где мы провели первые шесть лет нашей совместной жизни. Кроме нескольких книг, у нас не было, практически, никакого имущества. Со времени моего первого приезда в прошлом году, Северное сообщество Шарпхэма выросло с пяти до восьми участников. С появлением Мартины и меня нас стало десять. Наша общинная жизнь состояла в совместных утренних и вечерних медитациях, поочередной работе на кухне и в огороженном стеной огороде, уборке, многочасовых еженедельных встречах, на которых мы усердно старались разрешить наши конфликты максимально сострадательно и неагрессивно, и участии в программах еженедельных бесед, медитационных дней и семинаров выходного дня.

Морис и Рут Эш, владельцы Шарпхэм-хаус и учредители Фонда Шарпхэм, жили внизу. Морис недавно уволился с должности председателя соседнего Фонда Дартингтон Холл и стремился преобразовать имение Шарпхэм в образец более духовного и экологичного образа жизни. Но ни Морис, ни Рут не были буддистами. Вдохновленные своим недавним посещением фермы Грин Галч, сельскохозяйственной дзэнской общины в Калифорнии, они решили, что буддизм из всех религий мира лучше всего подходит для реализации целей Фонда Шарпхэм. Одной из этих целей было – «обновить дух» английской сельской жизни. Крестьяне, которые в течение многих лет пасли свой крупнорогатый скот и овец на холмах вокруг имения, скептически относились к этим попытки. Они назвали нас «духами».

Я приехал в Великобританию г-жи Тэтчер без денег и особых умений, у меня за плечами были только шесть месяцев работы уборщиком на асбестовом заводе тринадцать лет назад. Оставив монашескую общину, я больше не мог рассчитывать на помощь других буддистов. Благодаря практике в различных буддийских традициях, я больше не отождествлял себя с какой-либо определенной школой, и у меня не было естественного «дома» в буддийском мире. Несмотря на многие годы изучения буддизма, у меня не было научной степени в этой области, которая позволила бы мне преподавать в школе или университете. Так как условием для проживания в Шарпхэме было то, чтобы никто не получал государственного пособия, я перебивался случайными лекциями, проводил семинары и ретриты, писал статьи для буддийских издательств, служил в качестве капеллана в местной тюрьме и работал на ферме. Мартина находилась в подобной ситуации. Она была монахиней в течение десяти лет, и у нее тоже не было ни образования, ни навыков работы. Вдобавок к скудному доходу, который приносили нам наши совместне уроки, она получала небольшую зарплату, подрабатывая администратором у Рут и Мориса.

Я никогда не жалел, что принял решение вести обычную мирскую жизнь. Напротив, я испытывал облегчение. Больше я не выделялся на общем фоне. С бритой головой и в экзотической монашеской рясе, особенно в секулярной, не-буддийской культуре Швейцарии, я чувствовал себя белой вороной. Я осознал, что мое решение стать монахом было в значительной степени прагматическим; оно позволило мне подробно изучать и практиковать буддизм. Как сильно ни пытался я убедить себя в обратном, не думаю, что у меня действительно было монашеское призвание. В течение моих лет я часто чувствовал себя самозванцем. Кроме того, жизнь в сельской простоте и добровольной бедности в общине в Шарпхэме позволяла мне и Мартине сосредоточиваться на нашем обучении и медитации почти так же, как если бы мы оставались девственными монахами.

Со времен Будды целибат обязателен для каждого буддийского монаха и монахини. Одиночество монашеской жизни считается необходимым условием для любого, кто стремится достичь нирваны. Если кто-то искренне хочет посвятить себя буддийской практике Дхармы, то нужно следовать примеру Будды и отказаться от семейной жизни, чтобы ничто не отвлекало от реализации своего высшего предназначения. Только в Японии и некоторых тибетских тантрических сектах монахов заменяет женатое духовенство. В остальных же частях буддийского мира – в Юго-Восточной Азии, Китае, Корее и Тибете – монахи хранят целибат.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.