За что преследовали христиан в языческом мире

За что преследовали христиан в языческом мире

— Но я знаю кое-что поважнее, чем умение преподать урок.

— И что же это?

— Умение извлечь урок.[870]

Г. К. Честертон

Феномен гонений на христиан в Римской империи обычно понимается совершенно неправильно. Прежде всего, ничего «нормального» (мол, все новое гонимо) в нем не было. Римская империя — это правовое государство, и в нем не преследовали ни философов (как бы их взгляды ни отличались от императорских), ни иноземные секты (культ персидского Митры был весьма популярен в римской элите), ни народы, верующие не по-римски. Даже евреи, считавшие языческих (следовательно, и римских) богов за демонов, не подвергались религиозным преследованиям. По признанию еврейского историка, «римляне никогда и никого, кроме христиан, не подвергали преследованиям по религиозным причинам»[871].

На монетах императора Септимия Севера встречается изображение персидского божества Митры. А сам Септимий, прибыв в Александрию, охотно поклонялся местному богу Серапису. И при этом же императоре из той же Александрии был изгнан св. Климент. И на закон этого же императора, изданный в 202 г. и запрещавший переход в христианство, ссылались судьи, приговорившие к смерти учеников Оригена…

Почему? Откуда такая ненависть — и причем не у худших, а у лучших римских императоров? (Одним из самых ревностных гонителей христиан оказался философ на троне Марк Аврелий). Причина — в самих христианах. Если бы христиане согласились, подобно теософам, считать, что «имя Бога» не важно, что Бог «многолик» и что поэтому можно поклоняться и Зевсу, и Митре, и Осирису, и Христу одновременно — гонений не было бы. От христиан не требовалось отречения от Христа. От них требовалась лояльность по отношению к официальным языческим божествам. Мученица Татьяна пострадала при императоре Александре Севере. Мать Александра — Юлия Маммея — была христианкой. Он сам считал себя христианином. В его домашней молельне стояло изображение Христа (наряду с изображениями Авраама, Орфея, Аполлония)[872]. Но настоящую христианку он предал пыткам. Именно за отказ поместить Христа «среди» других богов. Татьяна была убита императором-«христианином» за отказ от теософской «веротерпимости».

Уклонение христиан от почитания «отечественных богов» воспринималось как угроза для всего общества: а вдруг боги прогневаются за то, что их не чтут? «Когда гражданину поручалась государственная должность — ее занятию предшествовал допрос, исполняет ли он обязанности своего наследственного культа, чтит ли могилы своих предков. Этот допрос вызывался опасением, как бы, в случае его нерадения, гнев богов не отразился также и на успехе той государственной деятельности, которая была ему вверена»[873]. Христиан же называли «атеистами», безбожниками за их отказ чтить олимпийцев. И понятно, что происходившие бедствия толпа приписывала нечестивым христианам и кричала: «Христиан — львам!».

Иудеи смогли как-то договориться с властями — и их не трогали. Какой бы странной ни казалась язычникам религия евреев — религиозных гонений на иудаизм в Римской империи не было. Да, иерусалимский храм был разрушен римлянами — но при подавлении восстания в Палестине. Акция политического устрашения и возмездия за восстание все-таки не есть религиозное гонение. До восстания же, согласно рассказу еврейского историка Флавия, «римские императоры во все времена окружали храм почетом и умножали его сокровища»[874]. С точки зрения язычников религия иудеев была хоть и странной, но понятной: иудеи, казалось им, чтут местного бога Палестины, чтут своего племенного божка — и это вполне законно. Хотя иудеи не почитают наших богов — но их бог все же имеет свою землю и, значит, входит во вселенскую номенклатуру Ваалов. Религия иудеев не была вполне понятна римлянам (прежде всего — незримостью их Бога и отказом от почитания иных божеств). Но все же это была традиционная религия одного из народов Империи, а потому Иегова автоматически становился как бы одним из божественных покровителей имперского благополучия. Иногда раздражение римлян вызывал иудейский прозелитизм среди язычников — но просто за верность своей национальной религии иудеи никогда не притеснялись.

А у Бога христиан земли-то и было всего — кусок скалы под Его распятием… И кроме того, в то время, как иудаизм мог выжить без прозелитизма, сохраняясь лишь в семейном кругу, христианство, порвавшее с иудейской средой и обязанное возвещать Евангелие «во свидетельство всем народам», не могло существовать без прозелитизма. Апостолы не могли просто между собой обсуждать евангельские события. Они были посланы рассказать о них всем — и иудеям, и язычникам. И очень скоро выяснилось, что и те, и другие видят в христианстве угрозу своим национальным традициям.

Сначала римские власти видели в христианах лишь обычных иудейских миссионеров. Но очень скоро сами иудеи рассеяли это ошибочное мнение языческих властей, и пояснили, что христианских проповедников не следует путать с правоверными иудеями. В течение многих десятилетий иудеи с легким сердцем доносили римлянам на смутьянов и еретиков — христиан. Тем самым они, с одной стороны, свидетельствовали властям о своей лояльности, с другой — боролись с «ересью», возникшей в их собственной религии. Лишь много позднее (по сути только в третьем веке) инициатива гонений на христиан стала исходить прежде всего от самих имперских властей, а не от иудейских общин.

Именно эти события сформировали антииудейский фон христианского мышления (а отнюдь не Евангельский рассказ о распятии Христа иудеями, на чем акцентировали внимание проповедники и исследователи антисемитизма XIX–XX веков).

И если уж сегодня браться за покаянный «иудео-христианский диалог», то надо говорить не только о европейских гетто, но и об иудейских доносах на христиан в первые века нашей эры[875]; не только о еврейских погромах в Европе Нового времени, но и о том, как иудеи вырезали христианское население Иерусалима в 614 году (после взятия города персами). И возмущаться надо не только антисемитскими газетками, но и теми словесными погромами христианства и христианской культуры, которые нередки у еврейских публицистов[876]. И то, и другое — подлость и преступление. Но осуждение этих низостей должно, очевидно, быть взаимным…

Так вот, когда донос на христианина поступал в римскую администрацию, дело должно было быть заведено и доведено до судебного разбирательства даже при личном нежелании того или иного благородного чиновника марать руки христианской кровью. Непосредственно христиан обычно обвиняли в нарушении закона об оскорблении царского достоинства. Логика понятна: если христианин считает религию Олимпа ложной религией, а именно богам Олимпа поклоняется император, значит, христианин считает императора демонопоклонником. Кроме того, христиане имели дерзость не верить в божественность императорской генеалогии (Цезарь производил свой род прямо от Венеры).

В результате диалог между судьей и христианином вполне мог совершаться в таком тоне: «Я знал твоего отца, еще когда тебя не было на свете. Мы служили с ним в одном легионе в Сирии. И тебя я помню еще мальчиком. И вот теперь я должен разобраться в обвинениях, поступивших против сына моего друга. Ты обвиняешься… В общем, — говорят, что ты христианин. — Да. — Знаешь ли ты, что воин не может быть христианином? — Я знаю, что христианин может быть воином, я знаю, что если я погибну, защищая свой город от набега варваров, мой Бог не лишит меня награды. — Воин прежде всего защищает императора и святыни своего народа, своих богов. А ты отрекся от веры наших предков. — Они не боги. Не они создали наш мир, не они искупили людей от вечной смерти, не они страдали на Кресте. — Послушай, боги не могут страдать! Но если тебе угодно верить в бога, позорно распятого на кресте, в бога-нищего, в бога-бродягу, в бога, избитого бичами, никто тебе не мешает. Каждый волен выбрать себе своего бога. Но при этом не забудь почтить и общих богов нашего народа. — Они не боги: идолы, демоны, вымыслы, существа, которых вы сами создали по своему образу и подобию. Я не принесу им жертвы. — Слушай, ты же понимаешь, я не хочу тебя казнить. Думай, как хочешь. В конце концов и наши философы и поэты смеются над похождениями олимпийских богов. Но закон есть закон. С именами этих богов на устах Рим стал величайшей державой мира. Стоит ли смущать народ, забывая древние святыни? Ты только устами произнеси исповедание, а в сердце думай как хочешь. — Нет, Бог один и един. Я не буду кланяться идолам. — Ну, хорошо, мы здесь одни. Ради твоего отца я запишу твое имя в список людей, которые проявили благоразумие и принесли надлежащие жертвы нашим богам и императору. Ты только публично не заявляй впредь, что ты христианин. Ступай».

Юноша выходил от правителя, и на площади тут же в полный голос свидетельствовал о своей вере: «Вам скажут, что я отрекся. Не верьте, я не кланялся идолам! Я — христианин». Вновь схваченный — он кончал свою жизнь от удара меча или под пыткой.

Три века — с середины первого века христианской эры и до середины ее четвертого века — христианство было гонимо Империей. То в одной провинции, то в другой, а то (как, например, при императоре Декии) по всей Империи сразу поднималась волна преследований, разрушались храмы, арестовывались епископы, священники, просто верующие люди. Раб-христианин не казался слишком незаметной фигурой для ареста, но и офицера или патриция не могло спасти от кар их высокое положение в обществе, если они становились христианами.

Языческий суд предлагал христианам до боли знакомые нам отговорки: «Только словом произнеси отречение, а в душе имей веру, какую хочешь. Без сомнения же, Бог внемлет не языку, но мысли говорящего. Так можно будет и судью смягчить, и Бога умилостивить». Так св. Василий Великий передает увещания палачей, обращенные к мученику Гордию[877]. Рассказывает св. Василий и о мученике Варлааме, ладонь которого насильно держали над языческим жертвенником, положив на нее сверху горящий ладан — в надежде на то, что «Свидетель Евангелия» не выдержит жжения и сбросит с руки ладан — прямо на жертвенник[878] … Такова была «цена слов и жестов». Цивилизация, для которой слова обесценились, уже не имеет права именоваться христианской. А люди, которые между делом, даже по дороге в православный храм, готовы вкусить кришнаитский «прасад», пожертвовать рубль на любой «религиозный» сбор и воскурить палочку с экзотическими восточными запахами перед любым ликом, даже не понимают, с каким ужасом и болью смотрели бы на их поведение апостолы и мученики ранней Церкви.

Это Рамакришне все равно — впадать в экстаз перед изображением Будды или Христа, в созерцании демонической Богини Кали или теософской Матери Мира[879]. Но христианин предпочтет мученичество такой «широте». Это настолько непреложный закон монотеистического богопонимания, что даже Ориген протестует против «многоимянности» Бога. «Многие держатся еще того мнения, что имена предметам усвоены произвольно и не имеют с существом их внутренней связи. Оттого многие полагают, что безразлично так ли говорить: „Я почитаю высшего Бога“ или же „Юпитера“ или „Зевса“, или же так: „Почитаю и прославляю солнце или Аполлона, луну или Артемиду, жизненную силу земли или Деметру, или другое что-либо, о чем говорят греческие мудрецы“. Против таких возражаем… Нечего тому удивляться, что демоны свои имена переносят на высшего Бога; это они делают для того, чтобы воздавали им почитание как бы высшему Богу. Такое употребление имен языческих идолов для поименования истинного Бога у нашего „служителя“ (Моисея), и у пророков, и у Христа и у апостолов не обычно» (Увещание к мученичеству, 46). «Лучше муки претерпеть и умереть, чем дозволить себе это» (Против Цельса, 4,48; 1,25).

Не менее семи учеников Оригена приняли казнь за исповедание Евангелия. И Ориген их не остановил, но напротив, укреплял в решимости сопротивляться языческому поклонению[880].

У христиан был очень легкий путь к успеху. Надо было лишь сказать: «мы пришли объединиться со всеми. Мы почитаем Христа, но, конечно, понимаем, что Ему же можно поклоняться и в культах других религий». Тогда не было бы мучеников. И не было бы христианства. Тогда осталось бы неуслышанным предупреждение Христа: «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо!» (Лк. 6,26).

Итак, именно отказ апостолов и их последователей признать наравне с Евангелием правоту язычников привел их к казни. Язычество предложило христианам компромисс с собою — в виде гностицизма. Церковь отказалась. И тогда, по точному выражению В. Болотова, «язычество прибегло к гонениям, требуя компромисса[881]».

Мученичество христиан заставило язычников задуматься: «оказывается, что-то такое есть в мире религии, что нам незнакомо… Почему эти христиане так любят своего Христа? Мы же за свою Астарту не умираем…». Кровь мучеников действительно стала семенем Церкви.

Победа Церкви над Империей — это победа религиозной серьезности над легкомыслием, победа честности над религиозным китчем.

Но ни одна победа не удерживается автоматически. В современном, уже вроде бы вполне секулярном мире вновь торжествует идеал обязательной религиозной всеядности. Всеверие и многоверие объявляются «широтой взглядов». Верность Христу — «узким фанатизмом».

Вновь самой массовой религией (по крайней мере в России) становится язычество. Можно обмануть профессиональных социологов (и они, поверив на слово гражданам, будут утверждать, что большинство верующих России сочувствует православию). Но нельзя обмануть тех, кто имеет дело не со словесными заверениями, а с деньгами. Нельзя обмануть книготорговцев. Так вот, на одну книгу о православии, продающуюся на уличных прилавках, приходится не менее двадцати книг по оккультизму и язычеству (без учета романов «мистических ужасов»). Гороскопы, учебники по йоге и медитациям, мистические трактаты от Древнего Египта до Кастанеды, да плюс неоязычники типа Хаббарда.

Да, есть люди, которые нашли свое место в Православной Церкви. Но гораздо быстрее, чем число прихожан в православных храмах, увеличивается в последние годы в России число сторонников языческих практик и различных христианских и околохристианских сект.

В России не осталось человека, который не слышал бы за минувшие шесть лет, что православие — это духовная сокровищница России. Большинство россиян с этим суждением искренне согласились. Да, всех убедили, что духовность — это хорошо, что «дорога к храму» не должна зарастать травой, что в духовной сокровищнице православия действительно немало сохранено и накоплено. Теперь скажите — где я могу получить свою долю из этой сокровищницы?

Если подойти к человеку на улице и спросить: скажите, а что именно Вы узнали за последние годы о православии — в ответ будет тишина… Почти никто не вспомнит ни какого-то запомнившегося ему отрывка из житий, ни поразившей его притчи, ни открывшейся ему богословской мысли… Еще меньше людей смогут привести случаи, когда к непосредственным добрым делам их подвигла услышанная проповедь или глубоко пережитое Богослужение.

Я не знаю, сколько верующих в России. Но однажды во вполне обычной школе я спросил старшеклассников: какие у них есть основания считать себя представителями вида «Homo sapiens»? Ведь разумный человек должен соотносить свои убеждения со своими поступками. Большинство ребят на прямой вопрос о вере признали себя верующими. Но на следующий вопрос ответом было уже молчание. А вопрос был простым: «Скажите, у кого из вас хоть раз в жизни была ситуация, когда ты хотел сделать какую-то гадость, но в последний момент остановился, вспомнив, что Бог этого не велит?»… Здесь — критерий веры человека. И если руководствоваться им, то окажется, что мы живем не в стране возрождающегося православия или ислама, но в стране победившего оккультизма. Мало кто в ситуации выбора заглянет в Евангелие или в Коран, спросит священника или муллу. Но совету астролога или гороскопа, колдуна или «экстрасенса» последуют охотно. И это — тоже показатель глубочайшего нравственного кризиса страны: стремление получить мистику, очищенную от всякой этики, зайти к тайнам небес через заднюю дверь — без собственного духовного труда.

Увы, истребление нескольких поколений религиозных мыслителей и богословов привело к забвению о том, что у разума есть свои права не только в светской, но и в религиозной сфере. Две пары категорий описывают ход духовной работы: молитва — и мысль; благодать — и свобода. Урежьте в одной из этих пар хоть одно крыло — и вот уже готовый инвалид духовного труда. Секта как раз и значит — «отсечение».

Есть в истории религии вещи, с которыми христианство несовместимо. От этого факта нельзя отгородиться привычным интеллигентским рефлексом — «ах, как Вы нетерпимы!». Никакая «терпимость» не сможет отменить тот факт, что Пушкин не писал «Стихов о советском паспорте».

Нетерпим ли учитель, если он указывает ученику на недопустимость перевирания фактов? Если Вовочка уверен, что «Евгений Онегин» начинается со слов «Мой тетя самых честных правил» — должен ли учитель похвалить его за творческий подход или постараться все же принудить его к пониманию правил русского языка?

Пантеизм Рерихов не совместим с персонализмом Библии. Понимание Христа как просто «Учителя» не согласуемо с учением самого Христа. Имморализм восточной мудрости не сможет найти места в христианской этике.

Поэтому, когда я читаю лекции в МГУ, я предупреждаю слушателей: в некотором смысле я хочу лишить вас свободы. Вы вправе думать иначе, чем православие, вы можете понимать само Евангелие и смысл христианской жизни иначе, чем православие, наконец, вы просто можете говорить и писать, что хотите. Но одного вы не можете делать — в этих случаях вы не можете выдавать коктейль своих мыслей за православие. Если кто-то, хоть один из вас, согласен с тем пониманием Бога, человека, мира, которое я вам раскрываю — я буду рад. Но на всех вас по окончании моих лекций будет наложено одно ограничение: уже зная, каковы основные принципы православия, вы не будете иметь нравственного права выдавать за православие что-то другое.

Считается ли узколобым фанатиком историк философии, объясняющий разницу между методом философствования Канта и Августина? Почему не обвиняют в нетерпимости философа, который пишет диссертацию на тему о противоположности воззрений Достоевского и Ницше? Когда Алексей Лосев показывает, что платонизм эпохи Возрождения мало что общего имел с учением самого Платона — никто же не называет его за это узколобым фанатиком! Ну вот так же, исторически, фактически, документально несовместима теософия с апостольским христианством…

Так и я попросил бы не обвинять меня в «нетерпимости». Между разными философиями и разными богословскими системами лежат различия, которые не зависят от настроения и воли исследователя. Как бы ни хотелось кому-то, чтобы все были одинаковы, но между буддизмом и христианством действительно немало радикальных различий. Если я буду о них молчать — они от этого не исчезнут.

Призыв к сопоставлению — это прежде всего призыв к работе мысли. Легкость, с которой на астральной почве рождаются секты типа «Богородичного центра» и «Белого братства», дает повод отнюдь не лишний раз напомнить: входя в Церковь, снимают шляпу, а не голову. Обретение веры не означает, что отныне за ненадобностью можно сдать ум в камеру хранения. Зримое ныне всеми возникновение и исчезновение новых и новых сект подтверждает старую, как Церковь, истину: вся мощь догматики и традиции, мощь церковного разума и авторитета противостоят не свободе мысли, а свободе фантазии. Церковь выпестовала научный эмпиризм в качестве средства в борьбе с суевериями и мифологиями. Как известно, ничто так не объединяет, как наличие общего врага. Сегодня очевидно стратегическое союзничество Церкви и науки, просвещения духовного и светского. У веры и науки появился общий мощный враг: суе-верие.

Много было грехов в жизни церковных людей. Но двухтысячелетний опыт показывает, что все, что в поисках большей «чистоты» и «мистичности» отрывалось от Церкви, уходило в пески фантазий, антиисторизма и бес-культурья. Этот факт кому-то может показаться скучным и прозаичным, а мне он кажется радостным. Век за веком приходили новые гностики и теософы, уверяющие, что нашли способ преодолеть «узость» Евангелия. И из века в век оказывалось, что из мира христианской культуры есть только одна дверь — назад, в язычество. На этой двери могут меняться вывески и орнаменты, она может быть обита очень разными цитатами (она может называться даже «материализмом»). Но за ней человек найдет не простор небес, а все ту же душную и истоптанную прихожую, в которой для человека как раз и нет места[882] …