Культурные “памятники” русского богословия

Культурные “памятники” русского богословия

Поскольку у русских никогда не было никаких «Священных Писаний» и пророков, восприемников откровений Свыше[cdlxiv] — особый интерес представляют размышления множества русских людей, которые не были удовлетворены “христианским” богословием. Размышления и споры об образе Божием и о том, что представляет собой лад человеков и Всевышнего Бога по существу и по форме вопреки господствующим традициям возобновлялись вновь и вновь среди русских людей на протяжении всего периода после крещения Руси. Обратимся к некоторым высказываниям из разных источников культурного наследия.

Сперва обратимся к книге В.Б.Авдеева «Преодоление христианства (опыт адогматической проповеди)». Хоть по содержанию книга противоречива и взгляды автора по богословским вопросам далеко не всегда совпадают с нашими (а тем более общее представление автора о русском богословии не такое как у нас), не вдаваясь в противоречия, возьмём оттуда лишь цитаты, относящиеся к высказываниям разных русских людей из разных сословий об их отношении к Богу и библейскому христианству (выделения жирным и сноски наши):

«Потомственный дворянин Матвей Семенович Башкин ратовал за отмену холопства, кабальной зависимости и собственноручно порвал кабальные документы на своих крепостных людей. Иконы были для него теми же идолами, троичность Бога — нелепым измышлением, Христос — обыкновенным человеком, рожденным от земной женщины, а церковь в его представлении являлась чисто политической организацией — "собранием верных". Одним из первых на Руси, он направил полемический дар на борьбу с ядом покаяния, проповедуя индивидуальную ответственность [cdlxv].

Заметной фигурой среди еретиков был Феодосий Косой, ибо его "Новое учение" отличалось большим радикализмом и непримиримостью. Наибольшую злобу и ненависть отцов церкви вызывали его утверждения о «самобытности» всего сущего, об «извечности», а не божественной сотворенности неба, земли и всего живого [cdlxvi]. Крепостной мужик проповедовал постоянную смену форм жизни, самостоятельно толковал Моисеево пятикнижие, великолепно разбирался в широко представленной святоотеческой литературе. Совершенно замечательны его логические рассуждения о символе веры — кресте, ведь Бог должен ненавидеть крест [cdlxvii], так как на нем был убит его сын [cdlxviii], и, следовательно, поклонение куску дерева изначально противоречит вере, а не укрепляет ее. Народный вольнодумец видел вполне конкретную идеологическую функцию поста, обрядов, чудес и недоумевал, как можно поклоняться мощам и искать защиты у мертвых. Много внимания уделено им лживости института монашества, и даже идеологические противники признавали мужество и разум самостоятельного мудреца.

Поистине изумителен самобытный образ Дмитрия Евдокимовича Тверитинова, ставший неотъемлемой частью его свободолюбивого учения. Этот стрелецкий сын, выучившийся лекарскому делу еще в начале реформ Петра Великого, превратил свою жизнь в религиозный эксперимент. Как и у многих культурных самостоятельно мыслящих людей, неприятие догматических основ христианства началось у него при детальном изучении Библии. Сочетая постоянную медицинскую практику с анализом богооткровенных текстов, чем и снискал всеобщее уважение высших слоев общества, он пришел к парадоксальным, но исключительно правомерным выводам. Ему не составило большого труда понять политическую, а никак не сверхъестественную основу Великих соборов. Все предания отцов церкви он смело именовал "баснями человеческими". Его мнения о кресте, иконах и иной культовой атрибутике — новый этап русского иконоборчества. Новый потому, что создавался он не просто народным правдолюбцем, а человеком прагматического ума, умеющим анализировать последствия своих действий, и, что важно, отвечать за них самолично, как и подобает настоящему врачу. Это уже не сумбурные откровения блаженного старца, это ересь, выросшая до уровня самостоятельной концепции. Не будем забывать, что ересь — это значит по-гречески учение. "Бесполезно стучать лбом об пол перед крашеной доской, ведь легко заметить, что иконы горят и никакими чудесами от огня не спасаются, да и вообще вера в чудеса связана с помрачением народа. Смешно кланяться мощам святых и искать защиты у мертвецов. Да и много ли среди канонизированных в последние столетия подлинно святых, ведь никто из них с Богом-то в беседе не был". В его тетрадях целый отдел посвящен анализу проникновения сущности и духа языческих обрядов в структуру христианского миропонимания, и почитание святых ассоциировалось у Тверитинова с типичным проявлением Многобожия. "Нет ходатаев нам в Царствии Небесном, как и на земле, за все нужно отвечать самому". Теперь уже можно смело сказать: следуя устоявшейся еретической традиции, он отказывался видеть в Христе Божьего сына и направлял энергию своих логических выводов против церкви, ведь лик Господа в ней — обман. "Я сам — Церковь", — вот подлинный апофеоз его учения.

Теперь нужно остановиться, чтобы сменить тон и подготовиться к осмыслению жизни и учения Федора Подшивалова, ибо ничего подобного в нашей духовной словесности нет…

По рождению этот человек был в полном смысле слова вещью, которую хозяева передавали друг другу, повинуясь воле нелепого барского каприза. Его жизнь порождает метафизический трепет, а каждое свободолюбивое высказывание на ее фоне шокирует несказанно. Философия и религия в самых возвышенных тонах его повествования вплетаются в канву адской подневольной жизни, образуя яркий рисунок идейной конструкции, титанической и неповторимой. Крепостной, сын крепостных, ему неоткуда было впитать те благородные и вместе с тем смелые понятия, что он изложил в своем учении…

Голод, побои и унижения были вечным уделом этого человека, а однажды его очередная хозяйка, теперь уже заморская госпожа из просвещенной Европы, била своего слугу столь остервенело, что кровью перепачкала всю комнату. Видя, что от такой жизни он долго не протянет, очередной владелец Федора перевел крепостного на более легкую работу, отдав его учиться кулинарному делу. "Откуда еще глупость взята продавать и покупать тварей, подобных самим себе? Откудова этот манер взяли? Должно быть, от Иосифовых братьев, которые продали брата своего Иосифа в Египет" [cdlxix].

Остается только гадать, как Федор Подшивалов мог в подобных условиях, будучи чужой вещью, прочесть и составить собственное мнение о Священном писании и еще множестве серьезных книг, не всегда пригодных даже для ума его хозяев: Мильтон, Вольтер и многие другие. Анализируя его поиск необходимой литературы, можно смело утверждать, говоря современным языком, что он умел правильно работать с первоисточниками, конспектировать. Он работал не как случайно украдкой исхитрившийся раб, а как вдохновенный заинтересованный профессионал. Вот это уже выше понимания просвещенного двадцатого столетия, и можно только поклониться памяти крепостного философа Федора Подшивалова, чей сильный ум был чем-то сродни уму Эзопа — тоже великого философа-раба.

"Черта или Сатаны, который бы мучил в аду народ за грехи, никогда не было. Это было только для того верующим сказано, чтобы они надеялись на будущее. Ибо это для того было еще сказано, чтоб удобнее всякого, во Христа верующего, свободнее привести к повиновению господам и чтоб они без всякого упорства мучились… Для чего, как рассказывает Евангелие, чудесно родился Христос? Для того только, чтобы быть мучиму и распяту на кресте, и чтобы весь род человеческий пострадал, подобно ему. Только он мучился, может быть, 12 часов, а весь род человеческий должен мучим быть 1829 лет и семь месяцев. Хорошо же он над нами подшутил! Мы носим на себе крестное его знамение за то… что вывел нас из одного заблуждения и ввергнул во вторую напасть, не менее ужасную. И велел нам мучиться, то есть: на том свете заплатят! Заплати мне здесь — а на том пущай господину заплатят. Знайте, что теперь аду и раю нету, да никогда его и не бывало, и надеялись мы на них совсем напрасно" [cdlxx]…

"Все наши законы взяты от Иисуса Христа [cdlxxi], ибо он основаны на мучении… Итак, если бы не надеялись на будущее, а разрешали бы здесь, наверное, лучше бы было. А то все упование наше возлагаем на будущие два мнимые царства — ад и рай — выдуманные Иисусом и на всю его путаницу [cdlxxii]"…

"Человек родится совсем не для того, чтобы он мучился или кто бы его мучил, а человек единственно для того родился, чтобы он украшал природу и землю, и прославлял бы создателя своего, и был бы в совершенном виде человека для украшения природы"…

"Только прошу вас моим Богам, равно и вашим, не бунтоваться [cdlxxiii], тот, кто скорее уверует, тот и без бунта почувствует свободу внутреннюю и душевную. Ведь тут тягость, кажется, небольшая, сказать, что не верую больше Христу и его святым, и матерям божиим и исполнить, что сказал"».

В 1907 г. появилась опера Н.А.Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Один из главных героев оперы — дева Феврония — олицетворение чистоты и непорочности, несущая сокровенное русское народное мировоззрение, веками непонятное чужеземным мудрецам. Феврония показана как человек, пребывающий выше обрядности официального православия и несущий в себе непосредственную живую религию (обоюдосторонне направленную жизненно осмысленную связь человека и Бога) в неизбывном единстве эмоционального и смыслового строя её души. Она — единственный человек во всей опере, обладающий этим качеством, которое выражается в том, что действия её во всех обстоятельствах безошибочны, т. е. не усугубляют проблем, а разрешают их.

Другой главный герой Всеволод Юрьевич — государственная власть. Всеволод — ВСЕм ВОЛОДеющий. Юрьевич — по имени основателя Москвы Юрия Долгорукого. Ничего не понимает. Охотится на медведя, т. е. на русского мужика, согласно сложившейся во всём мире иносказательной традиции.

Китеж — многоуровневая иносказательная взаимовложенность понятий. С одной стороны, столица державы, несущая полную функцию управления. С другой стороны, Китежей два: Малый и Великий. Малый Китеж захвачен врагом, а Великий врагу не видим. Видимо только отражение его красоты и величия в зеркальной чистоте озера.

Малый Китеж — общественное сознание, замусоренное и испоганенное библейским агрессором; Великий Китеж — идеал уровня русского общественного “подсознания”, сохранивший целостность и чистоту. Он скрыт туманом с золотистым блеском от всех, кто утратил целостность мировосприятия, но отражение его объективного присутствия в жизни видимо реально в окружающей действительности.

В конце государственность — Всеволод объединяются с народным мировоззрением — Февронией. Золотой библейский туман рассеивается и открывает Великий Китеж — и столицу, и русское общественное подсознание, воплотившее в жизни свойственные ему идеалы.

На вопрос княжича: «Ты скажи-ка красна девица, — Ходишь ли молиться в церковь Божию?» — Феврония отвечает:

Княжич Всеволод

…

Ты скажи-ка, красна девица, -

Ходишь ли молиться в церковь Божию?

Феврония.

Нет, ходить-то мне далёко, милый…

А и то: ведь Бог-то не везде ли?

Ты вот мыслишь: здесь пустое место,

Ан же нет — великая здесь церковь, -

Оглянися умными очами

(благоговейно, как бы видя себя в церкви).

День и ночь у нас служба воскресная,

Днём и ночью темьяны да ладаны;

Днём сияет нам солнышко (, солнышко)[cdlxxiv] ясное,

Ночью звёзды, как свечки, затеплятся.

День и ночь у нас пенье умильное,

Что на все голоса ликование, -

Птицы, звери, дыхание всякое

Воспевают прекрасен Господень свет.

“Тебе слава во век, небо светлое,

Богу Господу чуден высок престол!

Та же слава тебе, земля-матушка,

Ты для Бога подножие крепкое!”

Княжич Всеволод (смотрит на Февронию с изумлением).

Ай же ты, прекрасная девица!

Дивны мне твои простые речи,

Всё о радости, весельи красном.

Люди старые иначе молвят:

“Не зарись на радости земные,

На земле-то нам скорбеть, да плакать”.

И уйти бы мне в пустыню вовсе, -

Эх, да удаль-молодость помеха:

Просит молодецкого веселья.

Феврония (очень ласково и проникновенно, взяв его за руку и глядя в очи).

Милый, как без радости прожить,

Без веселья красного пробыть?

Посмотри: играют пташки все,

Веселится, скачет зверь рыскучий.

Верь, не та спасёная слеза,

Что с тоски-кручинушки течёт,

Только та спасёная слеза,

Что от Божьей радости росится,[cdlxxv]

И греха мой, милый, ты не бойсь:

Всякого возлюбим, как он есть,

Тяжкий грешник, праведник-ли он;

В каждой душеньке краса Господня.

Всяк, кто стрелся [cdlxxvi], того Бог прислал;

В скорби он, так нам ещё нужнее.

Приласкай, хотя был лиходей,

Радостью небесною обрадуй,

(уносясь мыслью).

А и сбудется небывалое:

Красотою всё разукрасится,

Словно дивный сад процветёт земля,

И распустятся крины райские.

Прилетят сюда птицы чудные, —

Птицы радости, птицы милости, —

Воспоют в древах гласом ангельским,

А с небес святых звон малиновый,

Из за облаков несказанный свет…

В приведённом диалоге через княжича Веволода выразилось официальное церковное мировоззрение, а через Февронию — живая внеритуальная вера человека Богу по совести.

Благодаря открытому выражению обеих позиций опера обрела особую значимость в Русской культуре и оказалась знаменательной в истории России.[cdlxxvii] Но российский правящий класс — основной потребитель оперного искусства — тогда оказался самонадеянно глуп и счёл оперу после её первых постановок «вялой», «чрезмерно серьёзной по содержанию», «холодно-рассудочной» или «елейно-мистичной», «недостаточно строгой по отношению к предателю Гришке-Кутерьме».[cdlxxviii]

Кратко поясним сказанное Февронией. С точки зрения богословия по совести Русской цивилизации в этом мире все без исключения по их сути — посланники Всевышнего к их окружающим, в чём-то праведные, в чём-то ошибающиеся искренне, а в чём-то, возможно, и лицемерящие либо из алчности, либо из страха. Вследствие этого Бог не избирает никогда и никого для того, чтобы исключительно избранный Им вещал истину всем остальным, кому Бог якобы отказал в Своём непосредственном обращении к ним. Бог не отказывает никому, но не каждый выросший в неправедной культуре способен принять и донести до других Его обращение.

Но не получив праведного воспитания в не вызревшей пока ещё культуре человечности, многие под воздействием гнёта культурной среды, культивирующей в их психике всевозможные страхи, предубеждения и ущербность, под воздействием разнородных привязанностей, сами уклоняются от сокровенных (от других) обращений к ним Бога непосредственно через их совесть; они не внемлют опосредованным обращениям к ним Бога через других людей, через памятники культуры и жизненные обстоятельства. И по этим же причинам они отмахиваются от даваемых Свыше непосредственно им крупиц истины как от назойливо лезущих в глаза мошек, давят их, и не видят необходимости поделиться доставшимися им крупинками с окружающими; либо трусят внятно согласиться с известными им истинами даже во внутреннем мире каждого, а не то что бы огласить их открыто в обществе, когда они противоречат сложившейся традиции, поддерживаемой всеми средствами неправедной культуры, поддерживаемой так или иначе всеми и каждым в обществе: выступить против сложившейся традиции — возможно обречь себя на жестокую смерть или на длительную жизнь отверженного и гонимого всеми. Поэтому в длящуюся историческую эпоху у одних (и таких подавляющее большинство) миссия наместничества Божиего и посланничества Его к другим людям извращается до неузнаваемости, другие смогли её выполнить более или менее успешно, придав направленность течению локальных и глобального исторического процесса на многие века (таких единицы, и о некоторых из них человечество помнит как о пророках — монополистах на оглашение истины; и многие из их числа сами были искренне убеждены в таковом своём исключительном значении).

Но Богу принадлежит вечность, и потому Он может ждать до тех пор, пока культура цивилизации вызреет до человечности, пока все освободятся от страхов, и настанет царство истины вследствие того, что каждый будет без страха с любовью и по совести наместником Божиим на Земле.

М.М. Пришвин в повести «У стен града невидимого. Светлое озеро» (1909 г.) продолжает тему града Китежа и русского богословия. Пришвин приводит русский богословский разговор мужиков на берегу Светлого озера:[cdlxxix]

«Назади, думал я, Христос-адвокат, русский, простонародно-церковный, а теперь он — слово, перелетевшее девятнадцать веков истории над церковными маковками.

— Чей ты? Какая твоя вера? — теснятся вокруг проповедника.

— Поклоняюсь господу в духе и истине.

— А святых отцов почитаешь?

— Нет, не почитаю.

— Иконам поклоняешься?

— Нет, не поклоняюсь. И вы не кланяйтесь идолам, ни деревянным, ни медным, ни серебряным. Поклоняйтесь в духе и истине и — будете сынами божиими.

…

— Кто же был, по-вашему, Христос? — спрашивают баптисты немоляк.

— Христос — слово, он — дух.

— А как же в духа гвозди вбивали?

— Мысленное ли дело, — смеются немоляки, — в духа гвозди вбить. Это были два завета пригвождены: ветхий и новый. Вот как нужно понимать. У нас духовная мудрость, Христос — дух.»

У историка В.О.Ключевского есть афоризм, в сложившихся обстоятельствах прямо относящийся к выбору веры: «Нравственное богословие цепляется за хвост русской беллетристики». И как показала дальнейшая история ХХ века, нравственное богословие по совести Русской цивилизации действительно нашло выражение не в трудах философов или богословов, а в художественном произведении — романе М.А.Булгакова «Мастер и Маргарита», который многие воспринимают в качестве «гимна демонизму». Но это не «гимн демонизму», а Евангелие беззаветной веры Богу по совести, предложенное обществу не в форме иссушающего душу и мысли философско-богословского трактата, а в иносказательно-символической форме романа-притчи.[cdlxxx]

Пилат: «- А теперь скажи мне, что это ты всё время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?

— Всех, — ответил арестант, — злых людей нет на свете» (“Мастер и Маргарита”, гл. 2).

И из этого ответа развивается всё богословие Русской цивилизации: провозглашаемое булгаковским Иешуа и открыто им проповедуемое учение о всеобщей доброте людей не знает исключений как по отношению ко всем людям в совокупности, так и по отношению персонально к каждому. Обоснование утверждения «злых людей нет на свете» также просто: «Эти добрые люди (…) ничему не учились…»

Иными словами, зло — в порочной культуре, где не выработано праведного воспитания и, где люди учатся истине ошибками жизни образуемого ими ВСЕМИ общества, — объективно неизбежно,[cdlxxxi] вследствие чего возлагать за него ответственность на кого бы то ни было из них объективно неуместно, т. е. такого рода обвинения несправедливы и сами неправедны, что бы ни сотворил кто-либо из людей и кто бы его в этом ни обвинял. Но это не соглашательство со злом и не требование быть покорным ему. Понимание факта изначальной доброты всех людей должно обязывать каждого к преображению себя и культуры общества в целом.

И соответственно все вероучения, в которых есть место аду как месту нескончаемого мучения грешников с точки зрения богословия Русской цивилизации — ошибочны или заведомо ложны.

Утверждение «злых людей нет на свете» — просто констатация факта, сокрытого в глубинах бытия Мироздания, осознание которого обязывает каждого, кто понял это, выработать и дать людям истинное учение о жизни, на основе которого неискоренимо проявится свойственная всем им доброта.

Единственному Всевышнему Богу — Русскому Богу всех людей, Всемогущему Творцу всего и вся, Вседержителю — свойственна всеобъемлющая совокупность совершенства — Любовь и выражающая её Милость к Своему творению, исходящая изначально от стадии Предопределения Им бытия всего тварного.