Вольнодумствующий патер о Христе

Вольнодумствующий патер о Христе

Патер Ганс Кюнг — заметная фигура в мире католического богословия. Еще в тридцатичетырехлетнем возрасте он был привлечен папой Иоанном XXIII для работы на II Ватиканском вселенском соборе в качестве эксперта и личного советника папы по богословским вопросам. После собора Кюнг опубликовал ряд толстых книг. В своих богословских концепциях этот католический священник и профессор знаменитого Тюбингенского университета довольно последователен: он требует радикального обновления как вероисповедной доктрины католицизма, так и самой церковной организации. При папе Иоанне Павле II Кюнг за свое вольнодумство был лишен права преподавания теологии в Тюбингенском университете.

Обозревая историю христианства, Кюнг находит в ней огромное многообразие религиозных, общественно-политических и идеологических явлений: «Столетия мелких общин и больших организаций. Преследуемые становятся господствующими и, наоборот, подполье сменяется государственной церковью, после нероновских мучеников — константиновские придворные епископы. Монахи — ученые и церковные политики… Папские синоды и направленные против папства ре-формационные соборы. Золотой век христианских гуманистов как секуляризованных людей Возрождения и церковной ортодоксии реформаторов. Католическая и протестантская ортодоксия и евангелическое пробуждение. Времена приспособления и сопротивления, инноваций и реставраций, сомнения и надежды…»[213]. На что нужно ориентироваться в этом калейдоскопе явлений двухтысячелетней истории? Что надо признать главным и определяющим?

До сих пор, как явствует из всего хода изложения, правдивого ответа на этот вопрос в церковном учении и теологической литературе не было, во всяком случае его не было отчетливо слышно. Теперь этот ответ дается в разбираемой книге.

Главным и определяющим в христианстве является личность Иисуса Христа и ничто другое. Остается только разъяснить, каково содержание этого образа, и станет ясно, что значит быть христианином. Но это-то и оказывается трудным до невозможности.

Кюнг последовательно рассматривает различные возможные решения вопроса об образе Иисуса. Христос благочестия? Догматики? Мечтателей? Литераторов? Бесчисленны варианты этих образов, многообразен до абсолютной неопределенности даже канонизированный догматический вариант. Куда проще оказывается сказать, чем и кем не был Христос. Здесь Кюнг — в своей стихии; он мастер негативных суждений. Иисус не был священником, теологом, революционером, монахом, членом ордена, аскетом, ревностным исполнителем закона, он не отделялся от мира и не раздваивал мир наподобие кумранитов, не признавал иерархического порядка. Особенно категорически отрицает Кюнг социально-революционную ориентацию Христа. Спаситель, правда, ждал скорого конца существующего света, но ни в коем случае не считал возможным его уничтожение человеческими средствами. Он «проповедовал революцию ненасилия», и «аналогами ему можно считать в этом плане не Че Гевару и не Камило Торреса, а Ганди и Мартина Лютера Кинга» (стр. 181–182). Такое заявление обнадеживает; кажется, что-то позитивное собирается сказать автор… Но нет, он спохватывается и опять за свое: «Не философ и не политик, не священник и не социальный реформатор. Гений, герой, святой или реформатор? Но не был ли он радикальней всех реформаторов?» (стр. 198–199). Он был моральней моралистов, революционней революционеров. В общем «ясно одно: Иисус— другое!.. Ни с чем не сравнимое— тогда и сегодня» (стр. 203).

Из всего этого, однако, нельзя извлечь ничего для решения вопроса, что значит быть христианином. Автору такое положение тоже ясно: «Все, до сих пор сказанное, обрисовывает образ Иисуса больше (по сути дела, целиком. — И. К.) в негативном плане». В следующей за этим заявлением главе и решается такой немаловажный вопрос, как определение сущности Mitte — центра учения Иисуса Христа.

Таковым центром является предречение царства божия в ближайшем будущем. Неясно, имеется ли в виду это царство на небе или на Земле. Во всяком случае, это «не территория или область господства…, а власть Бога» (стр. 205). Опять начинаются негативные определения. Следует ряд пунктов на тему о том, чем царство божие не должно считаться. «Это не временное, от начала творения данное Богом господство иерусалимских иерархов… Не насильственно учреждаемая религиозно-политическая теократия или демократия зелотских революционеров… Не суд мести в пользу элиты совершенных, вроде ессев и кумранских монахов…» и т. д. К каждой из этих формул дан и позитивный контртезис, что фактически все-таки ничего не дает. Речь идет о «грядущем царстве Божием в конце времен», причем опять-таки остается непонятным, предусмотрено это царство на небе или на Земле. Во всяком случае в нем будет «непосредственное, неограниченное мировое господство Бога». Само это положение в состоянии вызвать недоумение, ибо, как известно, господство бога в мире никогда не ограничивалось религией и до сих пор. Остальные «позитивные» пункты столь же пусты: «Радостное благовестие безграничного добра и безусловного милосердия от Бога. Царство, где по молению Иисуса имя Божие действительно освятится, его воля проявится и на Земле, людям будет воздано во всей полноте, все вины простятся и все злое будет преодолено…» (стр. 206).

Но вот, кажется, в этой словесной пустыне проглядывает оазис некоего социального содержания: «Царство, где по Иисусовым обетованиям, наконец, бедные, голодные, плачущие, угнетенные будут удовлетворены, где страдания и смерть исчезнут» (стр. 206). Однако, в чем конкретно будет выражаться это удовлетворение голодных и угнетенных, не говорится, так что оазис оказывается миражом.

Автор сам понимает, что ничего вразумительного из его описания царства божия не получается, и во вступлении к новому потоку отвлеченных понятий («полная справедливость, неограниченная свобода, нерушимая любовь, всеобщее примирение, вечный мир») признается, что «царство может быть не описано, но только представлено в образах». А образы это такие: «Новый союз, взошедший посев, зрелый урожай, великая трапеза, царственный праздник» (стр. 206). Пожалуй, здесь теряется грань между позитивным и негативным, ибо реального смысла не содержит не только последнее, но и первое.

Сильнейшее затруднение представляет для автора и вопрос о том, когда же наступит это вожделенное, хотя и непонятное, царство божие. Сначала идет лаконичный и выдержанный в общем стиле загадочной неопределенности ответ: «В абсолютном будущем». Иначе говоря, до наступления царства божия может пройти сколь угодно много времени. Но Иисус-то ведь предсказывал, что оно наступит при жизни современного ему поколения! И сие пророчество не оправдалось не только тогда, но и на протяжении последующих двух тысячелетий. Выходит, Иисус ошибался? С неожиданной прямотой Кюнг признает это конфузное обстоятельство и переключается на пространные рассуждения, из которых должно вытекать, что ничего страшного для христианского благочестия в этом нет. Человеку свойственно ошибаться, и «если Иисус из Назарета действительно был человеком, он тоже мог ошибиться». После этого следует ряд выпадов против теологов, которые «боятся ошибки больше, чем греха, смерти и дьявола» (стр. 208).

И все-таки надо как-то затушевать тот факт, что основатель христианства мог ошибаться. Следует длинное казуистическое рассуждение о том, полностью ли подходит здесь понятие ошибки. Ведь речь идет, рассуждает Кюнг, только о «космическом знании», а погрешность в этой плоскости не может считаться просто ошибкой. Наша планета и человечество имели начало, что подтверждается и наукой, должны будут иметь и конец, каковой, несомненно, связан с наступлением царства божия. И уж если так, то «понятие ошибки выглядит в этой связи как недифференцированное и даже просто неподходящее» (стр. 209). Вот так можно превратить черное в белое, и наоборот.

Ошибался Христос в сроках или не ошибался, важно, что царство божие обязано наступить. Это должно, видимо, означать, что исчезнет то многообильное зло, которое омрачает жизнь людей. Здесь мы сталкиваемся с вопросом, который всегда был для богословов камнем преткновения, он и теперь мешает Кюнгу воздвигать его теологические построения. Речь идет о несовместимости факта страданий в мире с учением не только о том, что этот мир создан разумным до абсолютного совершенства богом, но и о том, что человеческие грехи искуплены и сами люди спасены пришествием Иисуса Христа. Разве два тысячелетия, прошедших после этого избавления и спасения, в какой-либо мере сделали более светлой жизнь людей? Кюнг знает, что этого не произошло.

«От Иова до наших дней» человек спрашивает: почему я страдаю? Оставаясь без ответа, этот вопрос режет под корень не только учение о боге и его промысле, но и догмат об избавлении, осуществленном богом при помощи страданий Иисуса Христа. Ибо картина страдающего человечества, как сильно и метко характеризует ее Кюнг, «кричит к небу, — нет, против неба!» (стр. 419).

Дошло ведь до того, что люди решили взять свою судьбу в собственные руки. Стали думать, что вместо Бога-Спасителя должен выступить сам себя спасающий и освобождающий человек и что человек вместо Бога должен стать субъектом истории. Это не нравится Кюнгу. Ни технологическая, ни политико-социальная революции не могут спасти человечество. Весьма пространно на большом количестве страниц (28–47), но без особой убедительности доказывается бесполезность борьбы людей за ликвидацию социального и прочего зла.

А кто же должен осуществить это спасительное для человечества дело? По глубочайшему замыслу божию, как гласит христианская догматика, это должен был совершить Христос своим воплощением в человеческом образе и самопожертвованием. Но в том, как это происходило, Кюнг находит сомнительные пункты.

Прежде всего непонятно, для чего все это было нужно. Богослов признает несколько странным тот способ ликвидации последствий первородного греха, каковым явилось жертвоприношение Иисуса. Августин Блаженный и папа Григорий Великий рассматривали смерть Иисуса как выкуп, внесенный богом-отцом дьяволу. Ансельм Кентерберийский придал этому юридически оформленный вид: раз преступление совершено, должно последовать и наказание. Для древних и средневековых юридических представлений это подходило, но при чем тут евангельская любовь, милосердие и т. д.? Перед нами не откровение божественной истины, а отражение исторически ограниченных представлений людей определенной эпохи. Но мы-то ведь живем в другую эпоху! Современному христианину, стало быть, вовсе, по Кюнгу, не обязательно в это верить.

Однако Иисус жил, настаивает Кюнг, и в его личности, в его проповеди содержится центр, сердцевина христианского учения. И как ни относиться к фактической стороне дела (а автор много раз подчеркивает свое пренебрежительное к ней отношение), верующий хочет знать, что все-таки происходило с объектом его веры.