МУДРЕЦЫ ВЕТХОГО ЗАВЕТА
МУДРЕЦЫ ВЕТХОГО ЗАВЕТА
Человеческая мудрость и Премудрость Божия. Иерусалим, 420–400 гг. до Р.Х.
Книги Библии, написанные между 400 и 200 гг. до Р.Х., говорят о напряженной духовной жизни: о спорах, исканиях и новых поворотах религиозной мысли. Притчи, Иов, апокалиптические писания, Экклезиаст подобны пикам подводного хребта, подножие которого скрыто в глубинах вод. По ним мы можем хотя бы отчасти судить о том, чем жил тогда Израиль.
Мудрецы спокойно делали свое дело: собирали древние притчи, слагали псалмы и поэмы, составляли антологии. Для них важнее всего было не опровергать кого–то, а делиться своими думами о человеческой жизни и ее путях. Так возникла Книга Притчей Соломоновых.
Один современный писатель заметил: когда переходишь от чтения Пророков к Притчам, кажется, будто спускаешься с неба на землю. И в самом деле, эта книга содержит главным образом мысли о семейной жизни и воспитании детей, о занятиях горожан и земледельцев, о дружбе и честности, бедности и богатстве, трудолюбии и праздности.
За житейскими сентенциями книги стоит нечто гораздо большее, чем кажется на первый взгляд. На примере Притчей мы видим, как Откровение, не ломая естественного хода человеческой мысли, медленно проникает в ее недра и в конце концов приводит к познанию воли Творца.
У греков мудрость подчас сама по себе считалась добродетелью. В Книге Притчей, наоборот, именно добродетель почитается истинной мудростью, ибо мудр не тот, кто имеет много знаний о мире (что это в сравнении с самим миром?), а тот, чья жизнь согласуется в велениями Божиими. Нарушение Его воли есть безумие или род самоубийства.
При этом мудрец вовсе не склонен считать добро «естественным» и легким. Он слишком хорошо знает предрасположенность человеческой натуры ко злу. Людям отнюдь не свойственно повиноваться голосу совести и разума.
Этот библейский реализм не позволяет мудрецу искать источник нравственности в самом человеке. Опорная точка этики должна находиться выше, в сверхприродном мире. Выбирая между добром и злом, которые человек обнаруживает в себе, он должен следовать добру как закону, установленному Творцом. Подлинная мудрость неотделима от веры, от стремления выполнять заповеди. Мудрость как исполнение велений Сущего противостоит греху и немощи в человеческом бытии.
Уже не первый раз в дни скорбей и сомнений обращался Израиль к Сущему. И вот снова он возвышает голос, чтобы говорить со своим Господом. Этот поразительный диалог мы находим в самой трагичной и героической книге Библии, книге, носящей имя Иова.
Иов. Иудея, ок. 400 г. до Р.Х.
Книга Иова, поражающая глубиной мысли и поэтической красотой, издавна привлекала богословов и философов, художников и поэтов. Ее перелагал Ломоносов, Гёте использовал ее сюжет в прологе своего «Фауста», Пушкин говорил, что в этой книге заключена «вся человеческая жизнь»; он специально изучал еврейский язык, чтобы переводить «Иова».
Почему страдает невинный?
Великие греческие трагики — современники автора Книги Иова — чаще всего искали ответа на этот вопрос в идее родового возмездия или в тайном, пусть даже неосознанном, грехе (как то было с Эдипом). Индийцы ссылались на перевоплощение и Карму[68]. Ничего подобного нет в Книге Иова. Она отрицает наследственную вину, а в прологе Сам Ягве признает героя «непорочным, справедливым, богобоязненным и далеким от зла» (Иов 1:8). Бог как бы гордится его верностью и, указывая на Иова Сатане, называет его Своим «служителем». Тем самым вопрос о трагической судьбе праведника поставлен в предельно ясной, безоговорочной форме.
Иов — не помазанник, не пророк, не мученик, взявший на себя грехи людей; он просто человек, один из многих. Поэтому все попытки видеть в нем прообраз Христа лишены основания. Единственное, что выделяет Иова, — праведность. И не она ли должна была, согласно общепринятым взглядам, оградить его от всякого зла? Между тем он — безупречный и чистый — подвергается самым жестоким испытаниям. Значит ли это, что человек не может больше рассчитывать на справедливость? Кто же в таком случае Он, Вершащий пути мира, и какое место Он предназначил на земле человеку? Иов как бы говорит от лица Авеля и всех идущих за ним жертв.
Трудно почувствовать всю глубину отчаяния Иова, если не знать иудейских представлений той эпохи о человеке. Для Библии человек — не «пленный дух», но целостное живое существо, единство духа и плоти.
Когда разрушается связь духа и плоти, человек, по мнению иудеев, фактически исчезает. Египетские жрецы, греческие философы и последователи индуизма уже давно прониклись верой в то, что бытие личности не кончается с последним вздохом. Пусть они понимали посмертие по–разному, но это было обширное духовное пространство, которое развертывалось перед человеком, сознававшим себя бессмертным.
Ветхий Завет этой перспективы был долго лишен. Свет веры озарял для иудея только земной мир. Подлинной жизнью в его глазах обладал один Сущий. Все остальное получило от Него лишь временное бытие. Смерть возвращала плоть земле, а душу увлекала в царство теней, куда не проникал свет Божий.
Отсутствие веры в бессмертие приводило к осознанию ценности жизни и земных дел. Если человек хотел познать полноту бытия в отпущенный ему срок, он должен был творить добро и удаляться от зла. Здесь, пока он жив, он и пожинал плоды им совершенного. Эти жесткие рамки явились одним из величайших духовных испытаний Израиля, но в то же время они предохраняли его от мечтательного спиритуализма. Так садовник иногда ограждает со всем сторон растение, чтобы укрепить его.
Кто знает, не имеет ли ослабление чувства бессмертия в наши дни такого же провиденциального[69] смысла? Ведь верой в иной мир слишком часто злоупотребляли в ущерб нравственным требованиям религии. Характерно, что Евангелие мало говорит о посмертии, хотя оно постоянно подразумевается. Это значит, что мысль о вечности не должна вытеснять у людей мысли о нравственных задачах временной жизни.
Иов — человек, который ничего не знает о Священной истории и не хочет слышать о грядущих поколениях. Он вопрошает Бога о себе. Раздавленный горем и лежащий в пыли, на самом деле он стоит во весь рост. Иову было бы легче, если б он знал, что виновен. Но он сознает свою правоту, и это самое ужасное. Ведь он считал, что Бог не мог так поступить с ним. А раз это случилось — то рушится все… Он один, абсолютно один — во власти снедающей его боли.
В Книге Иова уже содержится весь «карамазовский» бунт против Бога и мира, в ней дан и полный набор экзистенциальных[70] характеристик человека. Он хрупок, ничтожен, задавлен страхом и неуверенностью. Мир для него полон ужаса; это кошмар, от которого невозможно пробудиться.
В своих жалобах и обвинениях Иов доходит до самого края пропасти; кажется, что вот–вот он сорвется, и тогда ничего не останется, кроме бунта.
Самое непостижимое, что этот человек, призывавший Бога на суд, оставался все же человеком веры.
Со дна бездны Иов обвиняет Бога в жестокости, втайне надеясь, что ошибается.
Доверие Иова составляет самую суть его отношения к Богу. Хотя и разум, и чувства говорят ему, что все вопли напрасны, он не перестает взывать. Молчание Неба не может поколебать праведника.
И вот внезапно из налетевшей бури раздается глас Господень.
Явившись Иову, Бог не снимает покрова с тайны. Значит ли это, что ответов вообще не существует? Нет, но в данном случае все объяснения были бы неуместны.
Иов мог бы услышать о бессмертии человека, о воздаяниях в вечности, о воскресении, но ведь его мучило и иное: почему Бог допускает зло в мире?
В речах Ягве мы находим лишь едва уловимый намек на ответ. Он говорит только о том, что автор знает. А знает он пока одно: мысль человека не в силах вместить всех замыслов Провидения.
Все пути Творца направлены на конечное благо мира, сколь бы загадочными они ни казались людям.
По существу к этому сводится весь монолог Ягве. Но гораздо важнее для понимания книги — реакция и ответ самого Иова на Богоявление. Он «кладет руку свою на уста» (Иов 39:34), склоняется в смирении и благоговении. Почему?
В присутствии Господнем все вопросы отпали сами собой. Выразить эту тайну оказалось не под силу даже такому великому поэту, как автор Книги Иова. Творение его прекрасно именно этой недосказанностью и целомудрием.
Книга Иова не отрицает Божией справедливости; она лишь показывает, что не все объясняется только воздаянием. В этом ее огромное значение в истории Ветхого Завета. Она была создана, когда старое богословие переживало трагический кризис.
Экклезиаст. Иудея, ок. 350 г. до Р.Х.
Книга Иова свидетельствует о брожении умов и жарких спорах, волновавших Израиль, когда мыслящие люди пытались найти разрешение жгучих проблем, избегая ссылок на Закон и Священную историю. В напряженной духовной борьбе сталкивались противоположные точки зрения. Но даже и на этом фоне свободных дискуссий Экклезиаст мог показаться книгой вызывающей.
«Род уходит, и род приходит, а Земля остается навек.
Восходит солнце, и заходит солнце, и на место свое поспешает…
Все — одна маета, и никто рассказать не умеет, —
Глядят — не пресытятся очи, слушают — не переполнятся уши.
Что было, то и будет, и что творилось, то и творится,
И нет ничего нового под солнцем. Бывает, скажут о чем–то: смотри, это новость!
А это уже было в веках, что прошли до нас».
(Еккл 1:4–10)
Охваченный каким–то жестоким наслаждением, вглядывается поэт в картину вечного круговорота. Кажется, что он забыл все, о чем возвещали пророки Израиля. Это мироздание, которое созерцает человек, лишенный света Откровения… В этом мире жизнь теряет смысл и значение.
Главное, что отличает этику Экклезиаста от этики пророков, — это ослабление уз между религией и нравственностью. Пророки черпали в вере силу для проповеди действенного добра. Человечность и вера были для них неотделимы. Здесь же этой связи столь ясно не ощущается.
У Экклезиаста нет вдохновения, даруемого верой, и ему остается рассчитывать лишь на обычные земные радости.
Но именно тут он терпит самое жестокое поражение. Все, что манило и соблазняло его, на поверку оказалось «суетой».
Он построил себе прекрасные дома, посадил виноградники, цветники, сады, среди которых били фонтаны. Он накупил рабов и наложниц, окружил себя певцами и певицами. Глаза его день и ночь радовали сокровища.
«Ни в чем, что очи мои просили, я не отказывал им,
Ни от какой я радости не удерживал сердце…
Но оглянулся я на дела, что сделали руки мои,
И на труды, над которыми трудился, —
И вот, все — суета и погоня за ветром!»
(Еклл 2:10–11)
Этот мрачный припев о суетности лейтмотивом проходит через всю книгу.
Представление иудеев о том, что Сущий — все, а человек ничто, приняло у Экклезиаста крайнюю, отрешенно–холодную форму. Бог кажется равнодушным к миру, которому Он предоставил кружиться по предписанным законам без всякой цели. Неизвестно даже, желает ли Он блага своим творениям. Даже когда человек надеется, что есть какой–то нравственный миропорядок, он ошибается. Нет настоящей награды добрым, да и сама награда в этом мире — что она, как не суета сует?
Едва ли во всей литературе еще найдется книга с таким безысходным мирочувствием. Без пафоса, спокойно и беспристрастно Проповедник уничтожает все опоры жизни, оставляя людям лишь жалкое подобие надежды. Ведь именно благополучие в этой жизни считалось обещанной Богом наградой. Но если этот единственный дар отравлен, — к чему он?
На первый взгляд кажется непостижимым, как могла подобная книга попасть в Библию. Известно, что учители иудейства много спросили, прежде чем решились дать ей место рядом с творениями мудрецов, Пророками и Законом. Тем не менее они это сделали.
Иерусалимский философ поднес людям чашу с горьким напитком, но то был напиток исцеляющий. Уверенность в том, что высшее благо ограничено земными пределами, была преградой на пути израильской религии. Экклезиаст разрушил это препятствие.
Ценность воды по–настоящему познается в пустыне, жажда вечности пробуждается, когда человек отдает себе отчет о мимолетности земного. В этом заключается великий смысл отрицательного опыта Экклезиаста.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.