Глава XVII СУДЬБА АПОКАЛИПСИСА

Глава XVII

СУДЬБА АПОКАЛИПСИСА

Книга заканчивается следующим эпилогом:

Я, Иоанн, видел и слышал сие. Когда же услышал и увидел, пал к ногам ангела, показывающего мне сие, чтобы поклониться ему; но он сказал мне: «Смотри, не делай сего, ибо я сослужитель тебе и братьям твоим пророкам, и соблюдающим слова книги сей; Богу поклонись». И сказал мне: «Не запечатывай слов пророчества книги сей, ибо время близко! Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще!»

Затем отдаленный голос, как бы голос самого Иисуса, отвечает на эти обещания и ручается за них:

«Се гряду скоро! и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его. Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, первый и последний. Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, чтобы иметь право на древо жизни и войти в город воротами. А вне — псы и чародеи, и любодеи и убийцы, и идолослужителн и всякий любящий и делающий неправду. Я, Иисус, послал Агнца моего засвидетельствовать вам сие в Церквах. Блаженны, кто хранит слова пророчества ниги сей! Я есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя!»

Затем голоса неба и земли скрещиваются и замирают в великолепном созвучии.

«Прийди!» — говорят Дух и невеста. — И слышавший да скажет «прийди!» Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром.

И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того Бог наложит язвы, о которых написано в книге сей. И если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей.

Свидетельствующий сие говорит: «Ей, гряду скоро!» Аминь. Ей, гряди, Господи Иисусе.

Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами.

Нет сомнения, что распространяемый от имени наиболее почтенного во всем христианском мире апостола Апокалипсис произвел на Церкви Азии весьма сильное впечатление. Многие подробности, ныне сделавшиеся неясными, были совершенно понятны современникам. В этих смелых предсказаниях близкой катастрофы не было ничего неожиданного. Не менее категорические слова, приписываемые Иисусу, распространялись постоянно и всеми принимались. Сверх того, в течение года события, совершавшиеся в мире, казалось, удивительно подтверждали все сказанное о смерти Гальбы и вступлении на престол Отона. Затем каждый день приносил какое-нибудь явное указание на разложение империи: бессилие Отона заставить признать себя всеми провинциями; Вителлий, отстаивающий свои титул вопреки Риму и Сенату; два кровопролитных сражения при Бедриаке; Отон, в свою очередь всеми покинутый; бой на улицах Рима, пожар Капитолия, который был зажжен сражающимися, откуда многие заключили, что Риму уже пришел конец, — все это должно было представляться удивительным подтверждением зловещих предсказаний Пророка. Разочарования начались только со взятием Иерусалима, с разрушением храма, с окончательным утверждением династии Флавиев. Но религиозное верование никогда не разрушается несбывшимися ожиданиями; сверх того, книга была темной, допускала во многих пунктах самые различные толкования. И уже немного лет спустя после ее появления старались отыскать во многих из ее глав смысл, совершенно отличный от того, какой в них вкладывал сам автор.

Автор заявлял, что Римская империя не восстановится и что иерусалимский храм не будет разрушен. По этим двум пунктам надо было найти какие-нибудь увертки. Что касается вторичного появления Нерона, то от этого не так скоро отказались. Еще при Траяне простой народ упорно верил, что Нерон вернется. Долго в народе хранилось воспоминание о числе зверином; один вариант этой аллегории распространился даже в западных странах, приспособившись к латинским цифрам: в некоторых экземплярах вместо 666 значилось 616, что соответствует латинской форме Nero Caesar (еврейский N, ноуд, значит 50).

В течение трех первых веков общий смысл книги сохранялся, по крайней мере, для некоторых начитанных людей. Автор сивиллиной поэмы, относящейся приблизительно к 80 году, если сам не читал пророчества с острова Патмос, то слыхал о нем. Он живет в мире совершенно таких же идей. Он знает значение шестой чаши. Для него Нерон является Анти-Мессией; чудовище бежало за реку Евфрат; оно вернется с тысячами воинов. Автор Апокалипсиса Ездры (произведение, которое определенно относится к 96,97 или 98 году) заметно копирует Апокалипсис Иоанна, прибегает к его символике, к его определениям, пользуется его языком. То же можно сказать о Вознесении Исайи (произведение II века), где Нерон, воплощение Велиала, играет роль, доказывающую, что автор имел понятие о числе зверином. Авторы сивиллиных поэм эпохи Антонинов равным образом вникают в загадки произведения Апостола, заимствуют из него утопии, и даже в том числе относящуюся к возвращению Нерона, решительно уже обветшавшую к тому времени. Св. Иустин, Мелитон, по-видимому, были почти вполне ознакомлены с этой книгой. То же можно сказать о Коммодиане, который (около 250 года) примешивает к своему толкованию элементы иного происхождения, но который ни на минуту не сомневается в том, что Нерон-Антихрист должен восстать из ада, чтобы вступить в последний бой с христианством, и который понимает разрушение Рима — Вавилона совершенно так же, как его понимали за двести лет до него. Наконец, Викторин из Петтау (умер в 303 году) комментирует Апокалипсис с довольно верным пониманием. Он прекрасно знает, что воскресший Нерон есть истинный Антихрист. Что касается числа звериного, то оно было, вероятно, забыто до конца II века. Ириней (около 190 года) грубо заблуждается по этому поводу, как и по многим другим пунктам первостепенной важности, и вместе с ним открывается серия химерических комментариев и произвольного символизма. Некоторые мелкие частности, как, например, значение Лжепророка и Армагеддона очень скоро были забыты.

После примирения между государством и Церковью, в IV веке, значение Апокалипсиса было сильно поколеблено. Греческие и латинские ученые, уже не отделявшие судьбы христианства от судьбы империи, не могли признать боговдохновленной столь мятежную книгу, в основе которой лежит ненависть к Риму и предсказание конца его царства. Почти вся просвещенная часть Церкви Востока, получившая воспитание в эллинском духе, питает отвращение к сочинениям тысячелетников и иудео-христиан и объявляет Апокалипсис апокрифической книгой. Но книга эта уже заняла в Новом Завете, греческом и латинском, столь сильную позицию, что ее невозможно было из него изгнать. Для того, чтобы освободиться от затруднений, которые она вызывала, пришлось прибегнуть к экзегетическим уловкам. Однако очевидность была подавляющая. Латинцы, менее восстановленные против учения тысячелетников, нежели греки, продолжали отождествлять Антихриста с Нероном. До времени Карла Великого в этом отношении руководствовались некоторого рода преданием. Св. Беат из Лиебаны, комментировавший Апокалипсис в 786 году, утверждает, правда, допуская в этом отношении много непоследовательностей, что Зверь, о котором говорится в главах XIII и XVII и который должен, вновь появиться во главе десяти царей с тем, чтобы уничтожить город Рим, есть Нерон-Антихрист. И даже у него есть один такой момент, где он всего в двух шагах от принципа, который в XIX веке привел критиков к истинному вычислению императоров и к определению времени сочинения этой книги.

Но лишь в XII веке, когда средневековое богословие углубилось в схоластический рационализм, очень мало считавшийся с преданиями св. Отцов, смысл видения Иоанна оказался совершенно скомпрометированным. Иоаким Флор может считаться первым, который смело перенес Апокалипсис в область беспредельной фантазии и старался открыть тайну всей будущности человечества в причудливых образах злободневного произведения, которое само ограничивает свой горизонт тремя с половиной годами.

Химерические комментарии, к которым привела эта ложная идея, дискредитировали эту книгу совершенно незаслуженно. Благодаря более здравой экзегетике, в наши дни Апокалипсис снова занял то высокое место, которое ему принадлежит в Священном Писании. Апокалипсис в известном смысле есть печать пророчества, последнее слово Израиля. Раскройте древних пророков, например, Иоиля, на описании «дня Иеговы», т. е. о той великой сессии, которую время от времени открывает верховный Судия дел человеческих для восстановления порядка, беспрестанно нарушаемого людьми, и вы найдете здесь зародыш видения на Патмосе. Каждая революция, каждая историческая конвульсия приобретала в воображении еврея, упрямо отрицающего бессмертие души и добивающегося установления на земле царства справедливости, значение провиденциального удара, прелюдии еще более торжественного и более окончательного суда. При каждом таком событии выступал пророк, восклицавший: «Трубите трубою на Сионе… ибо наступает день Господень; ибо он близок…» Апокалипсис представляет собой продолжение и венец этой странной литературы, составляющей славу исключительно Израиля. Автор его — последний великий пророк; он стоит ниже своих предшественников лишь настолько, насколько он им подражает; но это та же душа, тот же дух. Апокалипсис является почти единственным примером гениальной подделки, оригинальной компиляции. Если исключить два или три вымысла, принадлежащих самому автору и отличающихся чудной красотой, то весь ансамбль поэмы состоит из штрихов, заимствованных в предшествующей пророческой и апокалиптической литературе, особенно у Иезекииля, у автора книги Даниила, у двух Исаий. Христианский Пророк — истинный питомец этих людей; он знает их произведения наизусть, он берет из них их последние выводы. Он родной брат, только отличающийся меньшей ясностью и гармоничностью, удивительного поэта времен вавилонского пленения, второго Исайи, светлая душа которого проникнута за 600 лет вперед всей благодатью, всем благоуханием будущего.

Подобно всем народам, обладающим блестящим литературным прошлым, Израиль жил образами, освященными его древними, его восхитительной литературой. Его писатели творили почти только обрывками древних текстов; в частности, христианская поэзия не ведала иного литературного приема. Но когда чувство искренне, форма, в которую оно выливается, даже при всей ее искусственности приобретает красоту. «Слова верующего» являются по отношению к Апокалипсису тем же, чем был Апокалипсис по отношению к древним пророкам, и между тем «Слова верующего» представляют собой книгу действительно сильную; ее нельзя перечитывать без глубокого волнения.

Догматы той эпохи, как и ее стиль, отличались некоторой искусственностью, но они отвечали глубокому чувству. Весь прием богословской разработки заключался в смелом перетолковывании, при помощи которого каждая фраза древних произведений, заподозренная в том, что она имеет отдаленное отношение к туманному идеалу, прилагалась к царству Мессии и к Иисусу. Так как экзегетика, лежавшая в основе этих мессианских комбинаций, была весьма посредственной, то странные творения, о которых мы говорим, нередко вызывали крупные противоречия. Это в особенности заметно в местах Апокалипсиса, относящихся к Гоге и Магоге, если их сравнить с параллельными главами Иезекииля. По Иезекиилю, Гог, царь земли Магог, придет «после многих дней», когда народ Израильский возвратится из плена и снова водворится в Палестине, и начнет против него истребительную войну. Уже в эпоху перевода Библии греческими толкователями и в эпоху сочинения книги Даниила выражение, означавшее на классическом еврейском языке просто неопределенное будущее, превратилось в «последние дни» и относилось ко временам Мессии. Таким образом, автор Апокалипсиса вынужден относить XXXVIII и XXXIX главы Иезекииля к мессианским временам и смотреть на Гогу и Магогу как на представителей мира варваров и язычников, который переживет падение Рима и будет существовать одновременно с тысячелетним царством Христа и его святых.

Этот способ творчества, если можно так выразиться, чисто внешним путем, этот способ, при помощи подобранной экзегетики, комбинировать фразы, подхваченные в разных местах, и созидать посредством такой произвольной игры слов новую теологию, в Апокалипсисе встречается во всем, что касается тайны кончины мира. В этом отношении теория Апокалипсиса существенно отличается от той теории, которую мы находим у Св. Павла, и от той, которая в синоптических Евангелиях влагается в уста Иисуса. Правда, Св. Павел иногда как будто верит в царство Иисуса, которое будет иметь место во времена, предшествующие кончине мира; но он никогда не говорит об этом с такой определенностью, как автор Апокалипсиса. В самом деле, по Апокалипсису будущее царство Иисуса уже весьма близко; оно должно наступить вскоре после разрушения Римской империи. При этом первом воскресении оживут одни мученики; остальные умершие еще не воскреснут в это время. Такие странности являлись результатом запоздалого и бессвязного образования у Израиля идей о будущей жизни. Можно сказать, что евреи пришли к догмату о бессмертии души только в силу необходимости такого догмата для того, чтобы мученичество имело свой смысл. Во второй книге Маккавейской семь юных мучеников и их мать сильны идеей, что все они воскреснут, тогда как Антиох не воскреснет. По поводу этих легендарных героев в еврейской литературе и встречаются первые ясные утверждения вечной жизни и, в частности, высказывается прекрасная мысль, что «те, кто умирает за Бога, продолжают жить в Боге». Замечается даже некоторая тенденция создать для них некоторого рода специальную загробную жизнь и отвести им место у престола Божия «с настоящего времени», не ожидая общего воскресения. Тацит со своей стороны замечает, что евреи приписывают бессмертие только душам тех, кто погиб в битвах или в мучениях.

Царство Иисуса с его мучениками наступит на земле, без сомнения, в Иерусалиме, среди необращенных наций, которые будут жить в почтительном расстоянии от святых. Оно продлится лишь тысячу лет. После этих тысячи лет наступит новое царство Сатаны, в течение которого между варварами, не обратившимися к Церкви, будут происходить ужасные войны, причем они едва не погубят и саму Церковь. Но Бог истребит их, и тогда произойдут «второе воскресение», на. этот раз уже общее, и окончательный суд, а за ним последует конец вселенной. Это учение получило название учения тысячелетников, или «милленнаризма», сильно распространенного в течение первых трех веков; оно никогда не получало в Церкви преобладания, хотя беспрестанно и возникало в различные эпохи ее истории и опиралось на гораздо более древние и определенные тексты, нежели многие другие общепринятые догматы. Это учение было результатом материалистической экзегетики, подчинявшейся потребности признать истинными одновременно и те положения, в которых говорилось, что царство Божие должно продолжаться «во веки веков», и те, в которых неопределенная продолжительность мессианского царства выражалась в утверждении, что оно продлится «тысячу лет». По правилам, принятым переводчиками, известными под названием гармонистов, данные, которые не удавалось согласовать с собой, приводились без всякой связи дословно. При выборе цифры тысячи руководствовались комбинацией текстов из псалмов, из которых, как казалось, следует вывести заключение, «что один день Господень стоит тысячи лет». У евреев также встречается мысль, что царство Мессии будет не блаженная вечность, но эра счастья, которая продлится веками, прежде чем последует конец мира. Многие раввины, подобно автору Апокалипсиса, полагают, что продолжительность этого царства будет тысяча лет. Автор послания, приписываемого Варнаве, утверждает, что, подобно тому, как мир был сотворен в шесть дней, судьба мира свершится в шесть тысяч лет («один день у Бога стоит тысячи лет»), и затем, подобно тому, как Бог отдыхал в день седьмой, точно так же, «когда придет его сын и уничтожит времена неправды, произнесет свой суд над нечестивыми, изменит солнце и луну и все звезды, то в седьмой день после этого Он будет отдыхать». Это равносильно тому, что он будет царствовать тысячу лет, так как царство Мессии всегда сравнивается с субботой, днем, в который последовательные волнения, сопряженные с развитием вселенной, сменяются покоем. Идея вечной жизни отдельного индивидуума так мало свойственна евреям, что эра будущего возмездия у них всегда ограничивается известной цифрой лет, правда, весьма значительной, но все же имеющей свои пределы.

Здесь прежде всего бросается в глаза персидская физиономия этих мечтаний. Милленнаризм и, если можно так выразиться, апокалиптизм в Иране процветали с незапамятных времен. В основе идей Зороастра лежит тенденция исчислять поколения мира, периоды всеобщей жизни газарами, то есть тысячелетиями, представлять себе воображаемое спасительное царство, которое будет конечным венцом всех испытаний человечества. Эти идеи, комбинируясь с ожиданием будущего, наполняющим книги древних еврейских пророков, сделались душой еврейского богословия в века, предшествовавшие нашей эре. Ими в особенности были проникнуты апокалипсисы; откровения, приписанные Даниилу, Еноху, Моисею, представляют собой по своим оборотам, так же, как по учению, по образам, почти персидские книги. Можно ли отсюда заключить, что авторы этих странных произведений читали зендские книги в том виде, в каком они существовали в их эпоху? Никоим образом. Заимствования эти косвенные, они заключались в том, что еврейское воображение приняло окраску Ирана. То же самое постигло и Апокалипсис Иоанна. Автор этого Апокалипсиса также не имел непосредственных сношений с Персией, как и любой из христиан, но экзотические данные, которые он перенес в свою книгу, вошли уже у него в плоть и кровь посредством традиционных мидрашим. Пророк брал их из той атмосферы, в которой он жил и дышал. Тот факт, что начиная с Хошедара и Хошедарма, двух пророков, которые будут предвестниками Сосиоша, и язвы, постигающие мир накануне великих дней, и войны между собой царей, представляющие признак последней борьбы, все эти элементы апокалиптической драмы можно найти в теории персов о кончине мира. Семь небес, семь ангелов, семь духов Божиих, о которых беспрестанно говорится в видении на Патмосе, также переносят нас в истинный парсизм и даже дальше его. Действительно, иератическое и апотелезмэтическое значение цифры семь, по-видимому, берет свое начало в вавилонской доктрине о семи планетах, управляющих судьбами людей и царств. Еще более поразительное сходство замечается в мистерии семи печатей. Подобно тому, как, по ассирийской мифологии, каждая из семи таблиц судьбы была посвящена одной из планет, семь печатей тоже находятся в странном соотношении с семью планетами, с днями недели и с цветами, которые приписывались планетам вавилонской наукой. Белый конь, по-видимому, соответствует Луне, рыжий — Марсу, черный — Меркурию, бледный — Юпитеру.

Подобного рода недостатки ощутимы, и мы тщетно пытались бы их скрыть от себя. Грубые резкие краски, полное отсутствие всякого пластического чутья, принесение гармонии в жертву символизму, нечто неотделанное, сухое, неорганическое превращают Апокалипсис в полную противоположность греческому произведению искусства, типом для которого является живая красота тела мужчины или женщины. Некоторый материализм делает тяжеловесными самые идеальные мысли автора. Он нагромождает золото; как и все люди Востока, он питает неумеренную слабость к драгоценным камням. Его небесный Иерусалим представляет собой нечто неуклюжее, детское, невозможное, противоречащее всем правилам хорошей архитектуры, которые сами по себе то же, что правила здравого смысла. Иоанн заставляет свой Иерусалим ослеплять глаза блеском, но ему и в голову не приходит украсить его скульптурой Фидия. Сам Бог у него «видом подобен камню яспису и сардису», представляет собой нечто вроде крупного алмаза, который сверкает тысячами огней на престоле. Без сомнения, Юпитер Олимпийский как символ стоит много выше. Ложное направление, которое иногда слишком увлекало христианское искусство в сторону пышных орнаментов, коренится именно в Апокалипсисе. Какое-нибудь святилище иезуитов, украшенное золотом и ляпис-лазурью, покажется, пожалуй, прекраснее Парфенона, если только допустить ту мысль, что литургическое применение драгоценного материала может возвеличить Бога. Еще более неприятной чертой является та мрачная ненависть к светскому миру, которую автор Апокалипсиса разделяет вместе со всеми составителями апокалипсисов и, в частности, с автором книги Еноха. Его резкости, страстные и несправедливые приговоры римскому обществу оскорбляют нас и до известной степени оправдывают тех, кто резюмировал новое учение как odium humani generis. Добродетельный бедняк всегда несколько склонен считать общество, которого он не знает, более злым, нежели оно есть в действительности. Преступления богатых и придворных представляются ему странно преувеличенными. Та в некотором роде добродетельная злоба, которую должны были испытывать спустя четыреста лет к цивилизации разные варвары вроде Вандалов, у евреев апокалиптической и пророческой школы доходила до крайней степени. У них в этом чувствуется известный пережиток древнего духа кочевников, идеалом которых была патриархальная жизнь, глубокое отвращение к крупным городским центрам, казавшимся им гнездом развращения, пламенная зависть к могущественным государствам, основанным на принципах солдатчины, им совершенно несвойственных или для них недопустимых.

Это именно и сделало Апокалипсис книгой во многих отношениях опасной. Это книга еврейской гордыни по преимуществу. По автору ее, разделение евреев от язычников будет продолжаться и в царстве Божием. В то время, как двенадцать колен вкушают плоды древа жизни, народы должны будут довольствоваться лишь лечебным средством, извлекаемым из листьев этого древа. Автор смотрит на язычников, даже верующих в Иисуса, даже принявших за него мученичество, лишь как на приемных детей, как на чужеземцев, введенных в семью Израиля, как на плебеев, которым из милости позволено приблизиться к аристократии. Его Мессия по существу своему еврейский Мессия; Иисус для него прежде всего сын Давидов, отпрыск Израильской Церкви, член святой фамилии, избранной Богом; Израильская Церковь совершает дело спасения через посредство этого избранника, вышедшего из ее лона. Всякая мера, способная установить связь между чистой расой и язычниками (потребление обыкновенного мяса, вступление в брак при обыкновенных условиях), представляется еврею делом нечестивым. В общем, язычники в его глазах жалкие, загрязненные всякими преступлениями люди, которыми возможно управлять только при помощи террора. Реальный мир есть царство бесов. Ученики Павла — ученики Валаама и Иезавели. Самому Павлу нет места среди «двенадцати апостолов Агнца», этой единственной основы Церкви Божией; и Ефесская Церковь, созданная Павлом, заслуживает похвалы за то, что «она подвергла испытанию тех, кто называет себя апостолами, не будучи ими, и нашла, что они говорят неправду».

Все это стоит очень далеко от Евангелия Иисуса. Автор Апокалипсиса человек слишком страстный; он все видит словно через дымку кровоизлияния или при свете зарева пожара. Самым зловещим зрелищем в Париже 25 мая 1871 года было не пламя пожара, но общая окраска города при взгляде на него с возвышенного пункта: желтый, обманчивый тон, нечто матово-бледное. Таков колорит видения автора Апокалипсиса. Что может менее подходить к чистому солнечному свету Галилеи! Уже по этому чувствуется, что ни апокалиптический род литературы, ни эпистолярный характер посланий не принадлежат к той литературной форме, которая завоюет мир. Но небольшие сборники сентенций и притч, к которым пренебрежительно относятся строгие традиционисты, эти памятные книжки, в которые менее наставленные и менее осведомленные люди заносят для своего личного употребления то, что им известно о деяниях и словах Иисуса, они сделаются любимым чтением, им принадлежит будущее. Простая рамка анекдотической жизни Иисуса, очевидно, более пригодна для того, чтобы очаровать мир, нежели подавляющее нагромождение символов апокалипсисов и трогательные увещания апостольских посланий. Постольку и справедливо, что Иисусу, одному Иисусу принадлежит величайшая, решающая доля участия в таинственном деле разрастания христианства. Каждая книга, каждое христианское учреждение имеет значение постольку, поскольку в ней есть Иисус. И поэтому Евангелия синоптиков, в которых Иисус составляет все, истинным автором которых в известном смысле является он один, и сделаются христианской книгой по преимуществу, книгой вечной.

Однако Апокалипсис все же занимает в священном каноне место во многих отношениях вполне законное. Книга угроз и устрашения, Апокалипсис придал телесную форму мрачной антитезе, которую христианское сознание, побуждаемое глубоким эстетическим чувством, хотело противопоставить Иисусу. Если Евангелие есть книга Иисуса, то Апокалипсис — книга Нерона. Благодаря Апокалипсису, Нерон имеет для христианства значение второго основателя его. Его ненавистный образ нераздельно связан с образом Иисуса. Чудовище, порожденное кошмаром 64 года, вырастая из века в век, сделалось страшилищем христианского сознания, мрачным гигантом вечерних сумерек мира. Целый фолиант в 550 страниц был написан о его рождении и воспитании, о его пороках, богатствах, драгоценностях, о его благовониях, женщинах, о его учении, чудесах и пришествиях.

Но мы перестали страшиться Антихриста, и книгу Мальвенды теперь читают немногие. Мы знаем, что конец мира совсем не так близок, как думали иллюминаты I века, и что этот конец не будет внезапной катастрофой. Катастрофа последует путем охлаждения земли, спустя тысячи веков, когда наша система не будет в состоянии в достаточной степени пополнять свои тепловые потери и земля израсходует сокровища старого солнца, скопленные в ее недрах, подобно дорожным припасам. Впредь до такого истощения планетарного капитала, достигнет ли человечество полного знания, которое есть не что иное, как возможность повелевать силами природы, или же земля, этот неудачный эксперимент, каких было уже столько миллионов, оледенеет раньше, чем решена будет задача умерщвления смерти? Этого мы не знаем. Но вместе с пророком острова Патмос мы открываем идеал по ту сторону изменчивых альтернатив и утверждаем, что идеал этот в один прекрасный день будет достигнут. Сквозь облака вселенной, находящейся в зачаточном состоянии, мы различаем законы прогресса жизни, беспрерывное нарастание сознания существ и возможность такого состояния, когда все люди будут в окончательном существе (в Боге) тем же, чем являются бесчисленные древесные почки в дереве или мириады клеточных элементов живого существа в этом живом существе, — такого состояния, при котором жизнь всего мира будет полной, при котором будущие индивидуумы оживут для жизни в Боге, будут в нем наслаждаться, воспевать в нем вечную Аллилуйю. Какова бы ни была та форма, в которой каждый из нас представляет себе это будущее наступление Абсолюта, Апокалипсис не может нам не нравиться. Он выражает символически ту основную мысль, что Бог есть, и в особенности, что он и будет. Штрихи его тяжеловесны, контуры обыденны; это грубый набросок карандашом ребенка, который чертит орудием, для него непривычным, картинку города, никогда им не виданного. И все же наивно намалеванный город Божий, эта большая игрушка из золота и жемчуга, остается одним из элементов наших сновидений. Конечно, Павел выразился лучше, резюмируя конечную цель вселенной в словах: «Да будет Бог все во всем». Но человечество еще долго будет нуждаться в Боге, который бы жил с ним, сострадал всем его испытаниям, подводил итоги всем его борениям, «утирал каждую слезу с его глаз».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.